Аллея всех храбрецов

Теперь повсеместно стало известно, что Вася занялся «Узором». «Приделали „Узору“ ноги, – комментировали „сапоги“. – Вася кому угодно плешь проест».

– Народы, – заходил Вася, – с виду уважаемые, а по делу – тягомотники. Как вас на дело подвинуть?

– Вася, – отвечали ему, – кончайте заниматься ерундой.

– А это, – рассуждал Вася, – как взглянуть. При объединении «Марсов» и «Венер», помнится, вы тоже выкаблучивались, говорили: вместо прекрасных объектов – ублюдок и рахит. А ныне «гибрид» для вас чуть ли не верхом совершенства.

– Очень просто, – возражали «сапоги», – скажем, у вас рождается дитя, и вы обязаны его полюбить, а не привередничать.

– Вам и предлагается – полюбить «Узор». Ей богу – чудаки. Свои же двигатели и полное право их совершенствовать.

– И на здоровье – совершенствуйте, но не лезьте на борт. Не охота на ваши выдумки тратить жизнь. Ведь как это? Мелькает что-то перед глазами и думаешь «важное-неважное», а это ничто иное, как твоя жизнь.

– Жить нужно так, – балаганил Игунин, – словно остался один год.

– День.

– Нет, год. Не меньше десяти месяцев, не то прожигание жизни пойдёт.

– Выходит, – резюмировал Вася, – задумали тянуть резину?

– Объясняю, в ваших же двигателистских терминах: датчик поставлен в камеру и затянулся импульс последействия.

– В камеру?

– В комнату.

«Это обо мне они. Паршиво-то как, – мучился Мокашов, – и зачем он согласился сесть в их комнату?»

– Называют датчиком, – жаловался он Вадиму.

– Не слушай их, – утешал его Вадим, – у них двухнедельный кризис жанра, и в результате они выздоровеют или отомрут. А ты у нас – новорождённый и у тебя всё впереди.

«Сочувствие – низость», – считал прежде Мокашов, но теперь ему как раз не хватало сочувствия. По крохам собирал он его с разных сторон. Вначале он многого не понимал. Деловые бумаги и отчёты писались особым птичьим языком: УМРД, СУБК, ИД. Выручил Вася. Он как-то молча уселся в углу и долго писал, поднимая глаза к потолку, а в результате вручил Мокашову список сокращений.

Изредка приходя в отдел, Вася одинаково начинал:

– Как дела, настроение, состояние? Клепсидрой себя не чувствуете?

– От чего клепсидрою, Вася?

– А время течёт через вас.

– Что вы, Вася, в этом-то муравейнике.

– Вы многого не видите, и мир вам муравейником кажется. А в муравейнике собственная система и её с ходу не понять.

– Зубрить приходится.

– И хорошо, а то в двадцать пятом – сплошные открытия. Время от времени начинается: мы – молодцы и открыли… А разберутся, оказывается, Клеро, тридцать четвёртый том, в сноске. Советую вам поскорее войти в основной состав.

– А как? Подскажите, Васенька? Что нужно прежде всего?

– Скажу вам: многое. Не ошибиться, например.

– Ни разу? Как же?

– А проверять некому. Ошибающийся выбраковывается. И каждый раз требуется решать: когда, с кем и как? И дело в пропорции.

– А Невмывако? Пётр Фёдорович? Кто он?

– Невмывако – по анекдоту. Знаете, «На солнце летим». Есть такой анекдот. Не знаете? Приходит как-то начальник: «Товарищи, нам оказана высокая честь – на Солнце летим». «Как же так, на Солнце? Сгорим». «Верно. Но если подумать? Есть выход: ночью летим».

Его пути с Невмывако практически не пересекались. Невмывако подписывал служебные на вход и выход, заявки на пропуска и детали, оставался вечерами, хотя забот ему едва хватало на день, и, расхаживая по коридору, останавливал проходящих.

– Над чем работаете, Борис Николаевич? – спрашивал он Мокашова.

– Над собою, Пётр Фёдорович.

Он пробовал было подключиться к объектовой работе, но Вадим его охладил:

– Не время ещё. Потерпи.

Только он видал, как рядом крутились «сапоги». В жизни он часто поступал всему наперекор. В институте перед распределением говорили: «не попасть к Викторову», а он загорелся непостижимым. И вот он здесь. Хотя, может, ещё и не созрел для настоящих дел. Но у него получится. Случалось, в институте за ночь просекали сдаваемый предмет. «Довольно, – обрывал он себя, – хватит вспоминать институт. Так можно и детский сад вспомнить. И институт – не пример. Настоящая халтура. Нет, просто метод «Sturm und Drang».

– Над чем трудитесь конкретно? – не отставал Невмывако.

– Ассенизатором тружусь. Ассенизационно-архивная работа, чистка авгиевых конюшен.

– А вы думали, что здесь сплошь первооткрыватели? И ассенизаторы нужны. Причём даже не по необходимости, а по убеждению. И пороха не изобретите, пожалуйста, очень вас прошу.

– Изобрёл уже, Пётр Фёдорович.

– Тогда я вам не завидую.

– Я сам себе не завидую.

И Мокашов спешил себе дальше, а Невмывако останавливал других.

На двадцать пятый отдел на фирме смотрели с любопытством и сомнением. Со стороны их действия напоминали бравый кавалерийский наскок в делах, требовавших неторопливости и осторожности. И сомневающиеся были искренними патриотами фирмы. Невмывако чувствовал это отношение.

По всем приметам выходило, что он попал на фирму в неудачный момент. Вслед за приливом расширения по отделу прокатилась волна урезания. Упраздняли стенды, и тот, необычный, на полифилярном подвесе, который недавно расписывали, как непременное достижение. Невмывако пугала эта непоследовательность. Поистине одна рука не ведает, что другая творит. И перекладки здесь никого не волновали. «Мы – умные, обойдёмся без стенда», – комментировал Вадим.

Невмывако, конечно, видел, что основное здесь – объектовая работа, но волокли её немногие, а остальные оставались на подхвате, так, для мебели. И теоретики достойно чувствовали себя. А что такое теория по сути своей? Нечто выхолощенное, застывшее, упрощённое, более простое, чем, скажем, сама жизнь. Теория – там, где удаётся концы с концами свести. Сначала делают дела, затем наводят теории. Теория – вовсе не для нас и не здесь, точнее, мы – не для неё.

Конечно, он понимал, что без расчётов и формул нельзя угодить в Луну. Однако практически считал, что деньги следует вкладывать в стенды. Он за солидность основания. Вкладывайте, вкладывайте, и это принесёт успех.

В отделе всё было не как у людей. Начальство являлось раньше и уходило позже всех. Вникало в суть каждого винтика. Когда Невмывако понял это, он ужаснулся. Его хваленной энергии не хватало здесь даже на день. И вся его тёртая – мытая правда опыта не стоила здесь ни гроша. Вот на недавнем совещании он начал с общего, но его тут же прервали: «Говорите по существу». А он, все-таки, – руководитель и может позволить себе.

Хозяйственные заботы его больше не удовлетворяли (не завхоз же он). Разделиться по машинам – вот что следует. Или лучше пока не поздно слинять отсюда на сторону. Отпочковаться с тематикой, подобрав выдающуюся команду. Ведь здесь – сумасшествие. Начальники работают больше всех. Это – ненормально, но есть и местные плюсы – кадровое переполнение с возможностью рекрутировать новичков.

Хорошо бы, чтобы как здесь, но без нервотрёпки и суеты. Заняться, скажем, управляемым марсоходом – роботом. Он нужен и на далёкой планете и на Земле, пригодится и при подводных исследованиях, разминировании – проделывании проходов в минных полях, при атомных авариях. Да, мало ли где?

Ему уже мерещилось нечто металлическое, паукообразное, с искусственным интеллектом в себе. С несчётным количеством рук-ног, способными пошевелить нераскрывшуюся антенну в открытом космосе или заткнуть появившуюся брешь. Словом, послушный ужастик с элементами самостоятельности. Когда-нибудь на соседних планетах появятся многочисленные киберы, способные ползать, хватать, размножаться, точнее множиться по необходимости, играя нужную роль. Преобразователи планет.

Его министерские связи подсказывали: перемены грядут, и всё огромное здешнее нынешнее ракетно-космическое образование распадётся на куски. Да, он и сам чувствовал, что налицо переполнение. Как в насыщенном растворе, в котором тебя выталкивает, трудно плыть, вот-вот и сам в осадок выпадешь. Но ты в осадке и не повинен никто. Виной обстоятельства. Но стоит подправить чуть-чуть, и всё выправится.

Пора пойти на поклон авиации. Ракетная техника перекрыла ей кислород. А сочетание здешних светлых голов и хитростей авиационных технологий сулит небывалый успех. Именно авиационный задел придаст совершенство межпланетным автоматам – гонцам в солнечную систему и за неё.

Мысль о грядущей самостоятельности дарила ему как бы второе дыхание. И Невмывако по-иному ходил, присматривался, чувствовал себя коллекционером и азартным игроком, составляя пасьянс из знакомых лиц. Карты ложились в разных сочетаниях. Однако в них чувствовался изъян – не хватало теоретика. Теоретики… А эффектно заметить вскользь: «Мои яйцеголовые придумали, запрограммировали и получен результат…» Такое выглядит при любом раскладе.

Невмывако вздохнул, надавил кнопку звонка и попросил секретаря:

– Мокашова ко мне.

Мокашову вовсе не светило терять время с Невмывако. Он уже просёк, что в отделе есть первый, второй и даже третий эшелоны. Одни бегали с выпученными глазами, решая чуть ли не на бегу. Другие считали для них, моделировали и вели себя относительно спокойно. А часть, казалось, ушла в глухую защиту, разрабатывая своё, должно быть, нужное и, может, даже выдающееся, но не идущее сегодня в ход. Первым в просьбах не отказывали. Как-то Иркин и к Мокашову подошёл:

– Посчитайте быстренько моменты инерции. Вот чертёж. Баки с перегородками.

Ещё чего? Мокашову вспомнились труды Жуковского, его магистерская диссертация, редкие простейшие случаи, доведённые до счётного конца. «Смеётся он что ли?» – и он вслух сказал:

– Задача эта наукой ещё не разрешена.

– Часа вам хватит?

– Может, и жизни не хватить.

– И справкой оформите, – закончил Иркин прищурившись, – чтобы в план включить.

Он кинулся было к Славке, но и Славка не выручил.

– Это ты у себя в секторе бормочи, – сказал он, – а тут вынь да положь.

Как быть? И снова выручил Вася.

– Вася, – пожаловался Мокашов, – задача не разрешимая, а тут на всё, про всё час дают.

На это Вася мягко ответил:

– А вы не так действуете. Берите крайности. В начале жидкость вне перегородок в движение не вовлечена, а другой крайний случай – жидкость как твёрдое тело, вовлечена целиком. Для управления этого достаточно. Считайте на худший случай, и если уже он пройдёт…

– Спасибо, Васенька. Что бы я делал без вас?

– Пишите среднюю цифру с разбросом, а жизнь подправит. Промоделируют. Моделируют всё.

Конечно, Мокашов понимал, что мог отфутболить пристающих (вы мне не начальник, а я – не слуга всех господ), но что-то подсказывало ему, что так поступать не следует. И даже следует наоборот – цепляться за объект. Сам Иркин как-то посоветовал:

– Беритесь сразу за объект. Мигом освоитесь.

Он понимал, что то, чем он теперь был целиком занят – инвентаризация по гибридам – временная забота. В ближайшем будущем автоматы по слухам на сторону передадут, и если очень активничать, могут и с тобой передать. Запросто. И чтобы такого не произошло, необходимо соблюдать меру.

Доводка документации «гибридов» велось по запросу Главного. Работа напоминала реабилитацию после амнезии. Как будто в архиве случился пожар, и всё следовало восстановить. Для Мокашова она стала фактическим знакомством с объектом, хотя на автоматы он не собирался тратить жизнь. Он искал свою тему. Занимала его гидродинамика: истечение нестационарное, сложная конфигурация, волновой процесс.

Посчитавши по-васиному, он сунулся было к Иркину, но тот был занят. К нему была очередь. А когда он попал к нему, тот неожиданно накричал на него.

– К чему мне ваши подходы? Цифра конечная нужна. Мне цифру выдайте, а не слезы по поводу. Думаете, я буду работать за вас?

Оказалось, «поезд уже ушёл». Моменты инерции замерили качанием. Для Мокашова это стало предметным уроком, что отвечать нужно тотчас и чтобы цифры совпали с практикой. А то, что задача счётная или несчётная, никого не волновало. Иркин орал, словно вожжа попала ему под хвост? Разволновали предыдущие или считал полезным орать на «толстого ребёнка»? Но при свидетелях было неприятно. «Держаться нужно подальше от Иркина, – решил Мокашов, – а лучше иметь собственный тематический кусок».

Возня с итоговым отчётом подошла к концу, и Мокашов как бы поднял голову. По сторонам него кипела жизнь, и были узлы течений. Настало время выбирать, к кому примкнуть? Казалось, проще работать с Невмывако, хотя он явно не входил в число доверенных лиц. Разговоры с ним напоминали ходьбу по глубокому снегу. Хотя, возможно, Невмывако допускал и какую-то науку. Но только что это была за наука? Наука, доступная администраторам. А это и вовсе не наука, а собачий бред. Однако с ним было и понятно, и спокойно. А Мокашову теперь требовалось спокойствие.

Войдя в в невмывакин кабинет, Мокашов вежливо поздоровался.

– Как у вас, Борис Николаевич, с «Узором»? – спросил Невмывако.

– А с «Узором» не у меня, – откликнулся Мокашов.

Невмывако вздохнул: ох, уже эти теоретики. В разговоре с Вадимом «Узору» был выделен Мокашов, но он или не вошёл ещё в курс требуемого дела или не успел войти и теперь следовало решить – чуть подождать или сразу прорубить теоретику по ушам?

С прибористами у Невмывако получалось лучше. Они были из местных и вели себя солидно. В разговоре не корчили восторженных рож. А теоретики… Но на теорию нынче мода. Каждому руководителю требуется высоколобый. Их трудно трезвым умом понять. Однако не всё доступно уму в современном мире. Например, абстрактная живопись? Однако художники понимают друг друга, значит в ней есть что-то здравое. Из теоретиков нужно начать с зелёных, плохеньких, вроде стоящего перед.

– Мне кажется, – пожевал губами Невмывако.

«Креститься нужно, если кажется», – мысленно среагировал Мокашов, сохраняя на лице маску заинтересованности.

«Юные, – подумал Невмывако. – Саранча зелёная, а лезет. Словно собачонки, насидевшиеся взаперти и стремящиеся оббежать и помочиться на всё. А накусавшись и поломав зубы, они с удивлением обнаружат, что жизнь подошла к концу, а рядом скалят зубы другие молоденькие собачонки».

– Мне кажется, – наконец выговорил Невмывако, – вас это должно заинтересовать.

Он потянул лежавшие перед ним листки. Лежащим сверху был расчёт Мокашова.

Случилось так, что Иркин смотрел мокашовский расчёт при Невмывако. Он помнил, что Мокашов – маленький теоретик, но крупный родственник. К таким со временем не подступись. Он сам в принципе не против пристраивания детей. И куда их стоит приводить, если не в известное? Туда, где можешь им помочь. Он только против явного блата, когда и дело побоку, а специалист только надувает щёки. Читая справку, Иркин сказал:

– В этом все теоретики.

Между расчётом и результатом эксперимента, что успели провести, не было ничего общего. Этим бы дело и закончилось, но у Невмывако мелькнула мысль – воспользоваться. Он попросил расчёт на всякий случай, и случай выручил.

Невмывако попал в отдел не обычным путём, а как бы сверху. В отделе его до этого не знали, и было мнение, что он – ни то, ни сё, ни бе, ни ме, ни кукареку, и прислан кадрами дисциплину наводить, хотя он был в своё время не так уже и плох и начинал с многими, взявшими старт и затем круто взмывшими. А он как был, так и остался, как говорится, рядовым членом команды, и его помнили.

Днями позже он встретил на фирме старого знакомого. Профессор Левкович привёз на этот раз в Красноград группу академической молодёжи, на совещание по поведению жидкости в невесомости. Невмывако попросил его посмотреть расчёт.

Слухи об абсолютной закрытости ракетной фирмы не были абсолютно верными. Главный, как мог, подключал к работе академические коллективы, но делал это осторожно. Можно и самому было под это загреметь «под панфары»». А побывать в знаменитом КБ уже стало почётно.

При изложении просьбы Невмывако детали скрыл, и выходило, что разбор расчёта – чуть ли не поручение Главного и тем самым проверка прибывших «на вшивость». Пикантность ситуации состояла и в том, что задача движения топлива в баках числилась за Академией Наук. Но пока она там фундаментально формулировалась, необходимые сроки прошли. Проблему пришлось разрешать технически – перегородками в баках. Это производственников раздражало, поскольку увеличило вес. «Академиков» решили проучить. Расправа витала в воздухе, и тут возник Невмывако с расчётом.

Расчёт по-крупному не заслуживал внимания. Это был простенький инженерный расчёт, хотя и со своей «изюминкой». Она походила на известный коэффициент Сх, сыгравший в аэродинамике и гидромеханике кардинальную роль. Однако форма расчёта не выдерживала критики, и давать его «академикам» на отзыв, было то же самое, что дать школьное сочинение на отзыв нобелевскому лауреату.

Мокашов медленно читал язвительные фразы, и уши его горели. Невмывако смотрел: не переборщил ли? Не переживают так из-за рядового отзыва. Ясно, что у теоретика чрезвычайно нежная кожа. Прямо лягушачья. Жалко такого бить. Жалко, а нужно. Как учит история: древние приручали ущербных, и получился домашний скот.

Мокашову не всё было понятно. Он знал эти скромные обозначения – символы высшей математики. Не высшей, а высочайшей, доступной избранным, особам присягнувшим ей. О таком математическом аппарате он только мечтал. Но его цепляли язвительные фразы, от которых ему хотелось спрятаться.

– Я пойду, – выдавил он.

Но Невмывако холодно заметил:

– Я вас ещё не отпустил.

Он наблюдал… Покраснел новичок. Чрезвычайно нежная кожа. Древние приручали ущербных… Жаль. Но если не бить, вырастет доморощенный изобретатель и начнёт повсеместно ходить с протянутой рукой, а на ладони всего–то крохотное изобретение. Изобретут на грош…

– Вам всё понятно, Борис Николаевич?

«Ну, всё не всё, да какая разница? Просто уровень не тот, – думал Мокашов, – сунулся с суконным рылом в калашный ряд. И мне указали место. Умыли походя, хотя и на бегу».

«Можно ещё, – подумал Невмывако, – устроить новичку встречу с Левковичем и его приезжей сворой. Но, пожалуй, сломается новичок. Попробовать наоборот? Изумруды теперь делают как? Растворяют в кислоте напрочь мелочь, изумрудный бой и уже из ничего, из раствора выращивают совершенные кристаллы».

– Хочу рассказать вам байку про бегемота, – сказал Невмывако. – Житейская история. Молодой бегемотик затесался в стадо слонов. Сам он себя со стороны, конечно, не видел, считал себя слоном и бродил со слоновым стадом. Дальше больше, влюбился в молодую слониху, ухаживал за ней, как мог, пока соперник – молодой слон не устроил бегемотику трёпку. Тогда он понял, что он не слон, а маленьким бегемотик. Думаю, как бегемот, он был неплох, просто выступил на чужом поле.

Невмывако улыбнулся, пожевал губами и закончил:

– У него выхода не было. Зато у вас целых два – сделаться слоном или стать в конце концов нормальным бегемотом. Умоляю вас, займитесь «Узором». Поверьте мне, это – ваш «Тулон». Реальные двигатели и реальный управляющий блок – не могут не повлечь за собой реального результата. Словом, как говорится, полный вперёд.