Итальяно Мазуте

Глава 1

Восемь оттенков беды

Токио.

Город, который никогда по-настоящему не высыпается: мучается хронической изжогой от дешёвой лапши и суши из круглосуточных автоматов.

Здесь энергетические напитки по крепости сравнимы с растворителем «Экстра-646», поэтому я предпочитаю кофе. От него хоть пахнет как от живого, а не как от только что покрашенного забора.

Я сидел в своём любимом «кабинете». Термин этот трещал по швам от натяжения – прямо как дешёвый костюм на сумоисте.

Называть конуру над раменной «Счастливый кабан» офисом – всё равно что звать дворовую кошку «царём зверей».

Комната была квинтэссенцией всех моих неудач. Она впитывала запахи, как губка: призрачный аромат старого табака, сладковатый дух отчаянных надежд, пыль с налётом философии и конечно, всепроникающий запах свиного бульона – навязчивый, как зять после ссоры с женой.

За многие годы, проведённые в четырёх стенах, я научился читать этот запах, как гадалка – кофейную гущу. Сегодня отчётливо пахло сёю, чесноком и имбирём.

В окне мигал розовый неон, отбрасывая на стены тревожные тени.

День предстоял паршивый. Мой желудок скулил от предчувствия.

Дождь за окном отбивал дробь по жестяной вывеске, пытаясь сыграть блюз, а получался раздражающий техно-трек.

Открыв пачку, я поднёс к губам одну оставшуюся сигарету – вернее, то, что от неё осталось. Она была мокрая, кривоватая и упорно не хотела зажигаться, словно моё желание что-то изменить в этой жизни. Я всё равно зажал её в уголке рта – для антуража. Без сигареты частный детектив – как самурай без меча. Или как самурай с пластиковой вилкой. В общем, несерьёзно.

На столе, рядом с пятном от вчерашнего кофе, похожим по форме на Бельгию, лежала коробка фломастеров – обычных, дешёвых, восьмицветных. В наборе, как и в моей жизни, не хватало самого главного – телесного цвета.

Попробуй нарисуй ими что-то неприличное. Не выйдет. Получится то ли абстракция, то ли портрет инопланетянина. «На вкус и цвет фломастеры разные», – бубнил я свою коронную фразу, вертя в руках исчерканный красный стержень. Одни рисуют правду, другие – оправдания. Я же специализировался на долгах и грубых набросках, похожих на женщин, чьи имена и лица благополучно стирались из памяти вместе с утренним похмельем.

И надо отдать себе должное – в стирании я был виртуозом.

День выдался тихим – первая примета, что всё вот-вот полетит в тартарары. Я коротал его, оттачивая одно полезное умение: копирование квитанции. Виртуозное уменьшение нулей в счётах – мой скромный вклад в культурное наследие. Талант бесполезный для всех, кроме меня, и, увы, не конвертируемый.

Почта исправно поставляла вдохновение, заваливая меня счетами с завидной регулярностью. Пока рука сама выводила изящные подделки, в голове возникла куда приятнее мысль: а не проведать ли Акари-тян?

Дверь в мой «офис» открылась без стука – дурной тон, но экономично для замка. На пороге замерла фигура. Нет, не фигура – силуэт метрового хомяка. Костюм был сделан так искусно, что я на секунду задумался, не пора ли сменить работу. Из-под пушистой морды выглядывало вымученно-спокойное лицо японца лет пятидесяти; глаза же выдавали панику хомяка, что бежит в колесе судьбы. На шее висела табличка: «Заместитель кого-то очень важного».

Незнакомец ловко снял голову костюма, вытер потный лоб, вытащил из кармана веер с рекламой массажного салона «Таиландский массаж от Миёко» и начав обмахиваться с таким отчаянием, будто только что избежал участи стать обедом гигантского кота.

– Мазуте-сан? – голос дрожал, как желе при землетрясении. – Надеюсь, я не отрываю вас от важного дела? Пахнет международным скандалом!

И… чесноком!

Я медленно перевёл взгляд на свои копии коллекций квитанций.

– Всякое бывает. Вы по делу или костюм хотите оценить? У меня есть знакомый в цирке, к слову. И это – мой парфюм, – парировал я. – «Аромат одинокого мужчины». Садитесь, если найдёте место.

Он представился господином Танакой и, путаясь в словах как кит в сетке для бабочек, излил свою историю.

Кратко: кража.

Не денег и не драгоценностей, а коробки фломастеров болгарского производства «KOH-I-NOOR HARDTMUTH», образца 1987 года. Из аукционного дома «Золотой карп».

– Позвольте, – поднял я руки, будто сдаюсь. – Эти фломастеры… они с ароматом? Клубничные? Или есть с цветом человеческой кожи? Я, например, клубничные уважаю. А телесный, между нами, всегда первый кончается. Неспроста. Это же простые фломастеры, да?

– Нет! Это не просто фломастеры, Итальяно Мазуте-сан! – взвизгнул Танака. его голос достиг такой высоты, что, казалось, он разобьёт хрустальную вазу. Вместо этого задрожала стопка неоплаченных счетов.

– Это ключи к мирозданию, упакованные в пластик с колпачком! Ими великий Ёдзи «Безумец» Какиному создал копию «Моны Лизы»! Картина, которая… которая смотрит на тебя! Словно знает, что ты вчера ел на ужин и кому ты должен! Вы ведь художественный колледж-закончели, да?

Вопрос повис в воздухе – острый, как лезвие, и тяжёлый, как свинец. Я вздохнул. Художественный колледж – та самая страница биографии, которую иногда хочется вырвать и съесть.

– Как никто другой вы должны понимать, что искусство зашло в тупик! – продолжал Танака, размахивая веером, с грацией, полной отчаяния. – Всё уже придумано! Людям даже не надо рисовать людей – их уже нарисовали! Нужно только обвести по контуру! Но он…!

– Понятно, – кивнул я. – То есть не в краже дело. Но вернёмся к фломастерам. Колпачки хоть на цепочке? Чтобы не терялись? Или для ключей от мироздания это роскошь?

Если в аукционном доме исчезла «Джоконда», я бы понял. Но восемь цветных пластиковых палочек? Либо гениальный розыгрыш, либо чья-то дорогая глупость. Почему не купить такие же в соседнем магазине и не сделать вид, что ничего не случилось?

Нонна (бабушка) моя клялась: соус правильный только если помидоры помяты её руками и в её миске. Любая другая – обман. Эти фломастеры такие же? Интересно.

Танака объяснил: цена этих восьми войлочных палочек заоблачна, потому что они впитали «безумный гений» художника. Я уточнил и снова поинтересовался про телесный цвет. Танака чуть не расплакался, затем понизил голос до шёпота и пробормотал что-то про разные угрозы к примеру. «Общество Восьми Теней» – группу влиятельных людей, верящих, что фломастеры меняют реальность. Он достал конверт и положил его на стол.

Тихо. Почтительно. Как будто это не деньги – а чей-то старый прах.

За окном дождь усилился.

Он барабанил по жестяному козырьку «Счастливого кабана», будто кто-то играл на старом пианино, в котором остались только чёрные клавиши.

В комнате пахло свиным бульоном, бумагой и усталостью.

Конверт лежал, на краю стола, как выбор между вчера и никогда.

Толстый, тугой, уверенный в себе.

На фоне моих старых высохших фломастеров он выглядел как издевательство над честностью.

Они давно не писали. Но я держал их – не потому что нужны, а потому что в наш век даже мусор платит налоги.

Я усмехнулся.

Громко, фальшиво, но искренне.

Даже дождь притих, будто ждал, какой ответ я выберу.

– Восемь теней, восемь цветов. Восьмой день. Восемь причин пожалеть…

Посмотрев на свои жалкие, высохшие фломастеры без названия, затем на конверт.

Деньги пахли гораздо лучше лапши. И, возможно…

– На вкус и цвет фломастеры разные, – изрёк я. – А на стоимость – тем более.

Серый мир будто выдохнул.

– Я берусь, – сказал я шёпотом.

Гром за окном отозвался коротким раскатом.

***

После ухода Танаки я остался в своей комнате, полной запаха имбиря, дешёвого табака и неоплаченных счетов, но с пачкой денег.

Мир снова молчал, как жена, которая всё сказала взглядом.

Значит, пора за кофе – и за мыслями. Иногда они приходят только в паре.

Моим вторым «офисом» была кофейня «Суслик-сан», где баристой и хозяйкой работала Акари-тян – девушка с розовыми волосами и улыбкой, способной разогнать даже токийский смог.

– Итальяно-сан, – протянула она, едва я переступил порог, – у тебя опять вид человека, которого только что ограбила женщина. И забрала не только кошелёк, но и веру в человечество.

– Акари-тян, – я опустился на привычное место у окна, где ножка стола всё ещё шаталась, несмотря на год моих жалоб. – Женщин я понимаю так же хорошо, как инструкцию по сборке мебели на японском. Все картинки милые, а в итоге остаёшься с кучей лишних деталей и чувством глубокого неудовлетворения.

– Ты слишком драматизируешь, – она поставила передо мной двойной эспрессо с каплей карамельного сиропа. – Настоящая проблема не в деталях, а в том, что ты пытаешься найти смысл в хаосе.

Её взгляд на мгновение задержался на моих руках.

– Они у тебя снова дрожат. Опять не спал?

– Спал, – соврал я отпив немного. – Просто во сне не дали отдохнуть.

Я ненавидел карамель, но пил молча.

– Это месть за ту историю с фестивалем тануки, да?

Она фыркнула.

– Конечно. Некоторые обиды стареют, как сакэ – с годами только крепче, – ответила она поправив прядь волос всё тем же движением, что я видел, кажется, тысячу раз.

Между нами давно не было загадок – только привычные реплики, запах обжаренных зёрен и ощущение, что в этом городе, где всё меняется слишком быстро, хотя бы кое-что остаётся на своих местах.

– Так что, – сказала она, – новое дело?

– Возможно. На этот раз не про измены и не про долги, и не про енотов. Про фломастеры.

Она ласково усмехнулась, как будто слышала шутку, которую понимала только она.

– Твоё чувство юмора становится всё дороже. Может, когда-нибудь ты даже продашь его с лицензией.

– Если найдётся покупатель, – сказал я, и сделал ещё глоток. Кофе был горький, как моя слава.

– Найдётся, – ответила она. – Просто не забудь про проценты.

***

Начав обдумывать новое дело, а точнее, с чего вообще начать, я краем глаза заметил дальний угол зала – столик под розовым абажуром, где обычно копошились влюблённые парочки. Сегодня там восседал он.

Старый лис городского дна.

Если в Токио чихнула муха, Сиямото-сан не просто знал, кому сказать «будь здоров» – он знал, откуда у этой мухи насморк.

Я подошёл, не дожидаясь приглашения.

– Ветер крышу сносит, тайфун идёт, – произнёс я, подсаживаясь без приглашения. – Но ты ведь узнаешь об этом раньше всех, не так ли, Сиямото-сан?

Информатор медленно оторвался от своей чашки с какао, увенчанной шапкой зефира.

Он был одет в то, что можно было описать только как костюм бобра.

Я привык к странностям, но этот парень делал эксцентричность формой искусства.

– Тайфун идёт, закрывай раму, ветер крышу сносит, зови маму… – пропел он скрипучим голосом, будто из старого граммофона. – Удивлён увидеть тебя в столь обеденное время. Слышал, у тебя появилось дело покрупнее, чем неоплаченный счёт за электричество.

– Обычно за этим столиком шепчут о любви… Но сегодня у нас другое чувство – профессиональное, – ответил я, делая глоток эспрессо. На вкус он был как мои перспективы – горький и быстрый. – Я готов поделиться небольшим процентом от гонорара.

Очень небольшим. В размере одной чашки какао с дополнительными зефирками.

Сиямото-сан усмехнулся. Его глаза исчезли в сетке морщин, словно два жучка, запутавшихся в паутине.

– Любовь и смерть – две стороны одной монеты, упавшей между столиком и стулом, – прошептал он. – Но монету эту уже кто-то подобрал. Какао у меня есть, но счёт не оплачен. А информация… она, как хороший чай, должна настояться. Или подождать, пока за неё предложат достойную цену. Что тебя интересует, Итальяно Мазуте? Неужели наконец-то нашёлся ценитель твоих… финансовых шедевров?

– Фломастеры, – выдохнул я, чувствуя, как абсурд этой фразы повис над столиком. – Болгарские. Восемь штук. И человек в костюме хомяка назвался Танакой.

Глаза Сиямото-сана блеснули, как мокрый асфальт после дождя.

Он медленно опустил в чашку кончик карандаша, размешал какао, затем поднёс соломинку и сделал неторопливый глоток. Причем не через соломинку.

Пауза растянулась, наполняясь многоголосием.

Где-то за спиной шипела кофемашина, выплёвывая струйку пара, а стеклянная кружка звенела о блюдце. С дальнего столика доносился сдержанный смех и отрывистые фразы: «…и он такой, а я ему…». Одна из официанток, ловко пронесла поднос, её быстрые шаги отстукивали ритм по старому полу.

Из колонок упрямо тёк джаз, саксофон пытался перекричать общий гул, но растворялся в нем, как сахар в кружке эспрессо. Где-то у стойки звякнул колокольчик, оповещая о новом посетителе, и дверь с шипением впустила очередную порцию воздуха.

– Интересный способ размешивать сахар, – заметил я.

– Перо должно вкушать чернила, сыщик. Даже если это какао, – ответил он, ставя чашку на блюдце с мягким стуком.

– О-хо-хо… – его смех напоминал скрип старых половиц. – Ты сунул нос в улей, Итальяно-сан. И улей этот не для слабонервных.

Заговор повсюду – в правительстве, в корпорациях… даже в меню этого кафе. Заметь: «салат с орехами» – а орехов там всего два. Это ли не преступление?

– Я пришёл за фактами, а не за гастрономической критикой, – огрызнулся я. – Ты сказал только то, что я и без тебя знаю.

– Факт в том, – понизил голос Сиямото, – что твой Танака в костюме хомяка встречался здесь с человеком в костюме макаронины. Они говорили о каком-то «проекте». Хотя, может, обсуждали ремонт канализации на улице Омотэсандо. Я не уверен – отвлёкся на булочку с корицей.

– Ремонт канализации? – я почувствовал, как моё дело начинает уплывать в унитаз абсурда. – В костюмах? Звучит как бред.

– Всё великое начиналось с бреда. В наше время, сыщик, чтобы обсудить серьёзные вещи, нужно выглядеть несерьёзно. Это и есть камуфляж, – сказал он и многозначительно постучав карандашом по чашке.

– Я понял. Акари-тян, дорогая, можно счёт этому… бобру-информатору?

Акари кивнула и через минуту подошла с небольшим листком бумаги. Она положила его перед Сиямото-сан с лёгким поклоном. Тот надвинул на нос очки в форме сердечек и, щурясь, прочёл вслух, будто на сцене:

– «Счёт для влюблённой парочки. Два какао “Поцелуй ангела”, один торт “Сердце вдребезги”, один дополнительный зефир… и плата за романтическую атмосферу, что витает в воздухе, как невысказанное признание». – Он поднял взгляд поверх очков; в глазах плясали озорные огоньки. – Как хорошо, что ты меня понимаешь с полуслова. Я, конечно, всего лишь скромный скучный информатор, но разделить счёт пополам – святое. Как хлеб. Или вино.

– Чёрт возьми… Ты самый странный информатор, с которым я работал.

– Но заметь – честный! – он подмигнул. – Скажу лишь то, что знаю.

Тебе нужно посетить аукционный дом «Золотой карп». Спроси про канализационные люки. И про макароны. Аль денте.

Но будь готов… – он наклонился ближе, пахнув старой бумагой и какао, – …будь готов к тому, что крышка люка может приоткрыться. И кто-то изнутри посмотрит на тебя. И это будут не сточные воды.

Да, и как я говорил – они встречались здесь, в этом кафе. Но ты уже и сам это знал. До скорого, сыщик.

Сиямото-сан встал, оставив мне половину счёта, недоеденный зефир, лёгкий запах древесины и абсурда.

Я посмотрел на свой остывший эспрессо, на счёт с парой сердец, нарисованных Акари-тян в углу, и на зефир.

Обед только что закончился, а уже пахло сёю, имбирём и крупными неприятностями.

Глава 2

Алый след и розовые шары.

Пока Акари-тян готовила ещё одну порцию кофе, моя рука сама потянулась к блокноту.

Я сделал быстрый набросок её профиля на бумажной салфетке – получилось похоже, на человека.

Как всегда переборщил с формами. Акари-тян этого не заметила, и слава богам всех художников.

Мой почерк, как и характер, часто выдавал слабину. Поэтому я часто с собой таскал карандаш и блокнот для зарисовок. В пролшлом моя учительница по рисованию, синьора Росси, поговаривала, качая головой:

– Карандаш в руках итальянца, мальчик мой – это как помидор в соусе. Обратной дороги нет. Ты теперь в этом навсегда. Рисуешь, или тебя рисуют.

Она была права, как, впрочем, и всегда, но.

Жизнь, как хороший рисунок, состоит из исправлений. И в ней всегда стоит держать под рукой хорошую клячку – чтобы смягчить линии, когда слишком давишь на реальность.

Допив остывший кофе, я оставил пару неубедительных комплиментов.

Акари-тян встретила их привычным покачиванием головы, словно отмеряя такт нашей с ней странной симфонии – где я вечно фальшивил, а она делала вид, что не замечает.

Выйдя на улицу.

Токио развернул передо мной своё стандартное меню: похмельный суп из слякоти и неона, гарнир из бесконечной толпы и на десерт – тягучий, сладковатый воздух, пропитанный ароматами уличной еды. От жареных осьминожков с соседнего лотка пахло таким беззаботным весельем, что мне стало почти физически больно. Город, как назойливый официант, совал мне в лицо свою жизнерадостность, а я, как всегда, был не в настроении делать заказ.

Я брел по улице, и взгляд мой зацепился за витрину цветочного магазина. За стеклом царила стерильная, бездушная красота – идеальные розы, лишенные аромата, и орхидеи, похожие на пластиковый декор. «Хана-но-иэ», лавка миссис Ямада. Её магазин напоминал музей, где под стеклом выставлялись чучела цветов.

Чуть дальше, маячила зазывающая вывеска конкурента – «Кактусы и не только!» мистера Танаки. Там, среди колючего хаоса, торжествовала жизнь – пусть уродливая, неправильная, но настоящая.

Куда идти?

В «Золотой карп». Потому что, если ты ищешь конец нити, он всегда ведёт туда, где всё и началось – в самое нарядное и бессмысленное место из всех возможных.

Я застегнул плащ и зашагал, чувствуя, как город впускает меня обратно в свои стальные объятия. Аукционный дом ждал, холодный и безразличный, как и полагается храму, где поклоняются деньгам и забытому искусству.

***

Аукционный дом встретил меня внешней гробовой тишиной и запахом дорогого паркета – смесью денег, старого лака и вечности.

Даже воздух здесь, казалось, продавался по стартовой цене.

Первым свидетелем оказался охранник – подросток, всё ещё не оправившийся после недавнего косплей-фестиваля. Который, к слову, устроили прямо тут.

На нём был костюм какого-то аниме-персонажа с тремя мечами и повязкой на глазу.

Он представился как Лолоноа Ноль-сан.

Один его глаз расширился, как дверной глазок, когда он увидел мой блокнот.

– Я видел! – выпалил он. – Это была тень! С восемью руками! Прямо как у великого Оротимару!

– Восемью, говоришь? – переспросил я. – Ты уверен, что это был вор, а не группа поддержки, заблудившаяся по дороге на парад? Или осьминог, решивший переквалифицироваться?

Подросток сжал мечи и кивнул с фанатической убеждённостью.

Я записал его слова – вернее, зарисовал.

В моём блокноте он превратился в испуганного кролика с кучей палочек за спиной.

Хорошие художники рисуют правду как она есть.

Я рисовал то, как она выглядит в моей голове – и, возможно, это одно и то же.

Вторым был уборщик – мужчина лет шестидесяти, в костюме лимонного цвета и с галстуком, на котором цвели табачные листья.

В зубах у него торчал леденец в форме сигареты, а взгляд был мрачнее токийского неба перед дождём.

При слове «фломастер» он побледнел, потом вспыхнул краской, соответствующей костюму, и выдохнул:

– Красный… он слишком красный был! Прямо как кровь!

– Или как совесть на чистом листе, – пробормотал я, открывая блокнот.

Я рисовал его не глядя – в блокноте он стал дрожащим пятном, вокруг которого расползались красные линии.

Позже, листая страницы, я, как всегда, не понимал, кто есть кто.

– А этот розовый квадрат с усами – кто? А, начальник охраны…

***

День катился в никуда.

Каждый видел что-то, но никто – ничего конкретного.

Один старик уверял, что не позволяет даже комару сесть на полотна, а другие наперебой рассказывали о вечеринке по случаю юбилея начальника охраны. А точне то что он себе позволял.

Все улыбались слишком широко – как люди, которым заплатили, чтобы не смотреть.

По совету информатора я спросил у пары случайных работников про канализацию и про макароны аль денте.

Меня проводили взглядом, в котором смешались жалость и лёгкое опасение.

Ответов не было, только шорох полированных полов и отражение себя в стеклянной витрине – уставшего, ненужного, который снова притворяется детективом.

Деньги, отданные Сиямото-сан, начали вызывать у меня приступ острой душевной боли.

Но под запахом дорогого лака и старого дерева витал другой – металлический, острый, знакомый до тошноты.

Запах свежей рыбы.

Старая знакомая, чьё присутствие всегда означало одно: картина куда сложнее, чем кажется. И кто-то очень не хочет, чтобы я увидел её целиком.

Прошло два часа мучительного хождения и расспросов, прежде чем я оказался в зале где выставлена легендарная копия Моны Лизы, написанной Ёдзи «Безумец» Какиному.

Та самая, что была рождена одной коробкой фломастеров. Уже сама эта мысль вызывала во мне профессиональный скепсис. Любой, кто хоть раз пытался закрасить фломастером даже открытку, знает – добиться ровного слоя трудно а уж раскрасить целое полотно.

А тут – целый портрет!

Восемью цветами!

Это было похоже на итальянскую версию самурайской доблести: сделать невозможное, а потом сто лет медитировать на результат.

Мои размышления прервал гул. В зал стекалась новая толпа – туристы с зонтиками, студенты с блокнотами, местные жители, ищущие острых ощущений. Все они выстраивались в очередь к новому «чуду» – копии копии. Из местной газеты, которую я ловко изъял у зазевавшегося офисного самурая, я узнал гениальное решение администрации:

В связи с кражей оригинальных фломастеров, подлинная копия временно снята с экспозиции. Вашему вниманию предлагается копия копии….

Честно говоря, даже для Токио это звучало как изощренная форма безумия.

У нас в Италии копии создают, чтобы выдать за гениальный оригинал и сорвать куш. Здесь же – чтобы скрыть правду под слоем ещё большей лжи. Вывод напрашивался сам собой: с культурой у нас общие проблемы, вот только подходы разные. Мы предпочитаем запивать их вином, они – заедать суши.

Очередь не вдохновляла. Моё терпение, хоть и было когда-то железным, давно проржавело насквозь. Я решил пройтись вглубь залов – туда, где по логике вещей должен был томиться в забвении тот самый первоисточник.

И, о чудо иронии, он был там.

Один. Без охраны, без паломников, без вспышек камер. Стоял в луче одинокой лампы, как призрак в храме тщеславия.

Я приблизился.

Картина и впрямь дышала чем-то нездешним. Мазки переливались, словно живые сосуды под тонкой кожей.

А её взгляд… Чёрт возьми, он был направлен прямо на меня. Не в пространство, а в меня. Словно она знала не только о моих поддельных неоплаченных счетах, но и о том, что я вчера съел на ужин.

– Знаешь, синьора, – пробормотал я, наклонясь ближе, – в Неаполе тебя бы оценили. Там любят женщин с характером. А здесь… от тебя просто шарахаются.

В отражении стекла что-то блеснуло.

Тень, восемь рук?

Позади, у входа в зал, стоял человек. В сером плаще, у которого были пришиты восемь рукавов, в очках, с зонтиком в руке.

Вид самый что ни на есть обывательский, если бы не одна деталь: зонтик был сухим, сложенным, а на мраморном полу под ним расползалось мокрое пятно. В его руках я заметил смятый билет – именно тот, что выдают сотрудникам, а не посетителям.

Я сделал ленивый шаг влево, будто рассматривая картину под другим углом.

Тень – шаг влево.

Шаг вправо – и он повторяет движение.

Мы закружились в немом танце, словно под неслышную музыку кондиционеров.

Терпеть не могу, когда за мной следят. Это выводит из равновесия даже мой знаменитый цинизм. Но сейчас было иное чувство. Он не скрывался, не пытался приблизиться – просто наблюдал. Слишком уверенно, чтобы быть случайным зрителем.

Повернувшись к Джоконде.

А она, чёрт побери, всё так же смотрела на меня, и в её улыбке читалась лёгкая насмешка.

– Ну что, красавица, – прошептал я. – Похоже, у нас общий поклонник. Интересно, он к тебе или ко мне?