Тихие Ставенки

Разговор этот при Ермиле произошёл, и он вспомнил мужичка, который ему принёс камни – не похож он был на вора или разбойника, который бы ради грабежа человека избил, больше на старателя. Пошёл Ермил в огород за баню, в своё укромное место, достал камень и подставил заходящему солнцу. В игре света, те тонкие лучи, которые Ревун назвал «конским волосом», казались не статичными, а они будто двигались внутри камня, и Ермилу даже казалось, что рисунок камня меняется. Он достал из кармашка небольшой складной ножичек и решил срезать мутную крупинку на камне. Но только он поддел её и отломил, как в коровнике загромыхала вёдрами мать, и он поспешно убрал камень обратно в кармашек. Вставая, он заметил, что на ладони у него осталось тёмное пятнышко. Он потёр его – нет, не оттирается, наверное, стукнулся где-то, а не заметил. Синяк этот и через неделю не прошёл, и через две, и через месяц. Ермил не особо беспокоился о нём – не болит и ладно. Только заметил одно – как только он камень на руке подержит, так сразу вроде синяк больше становится. Про себя Ермил решил, что как-нибудь до Дуськи сходит, знахарки местной, пусть посмотрит, что у него за болячка, а пока решил замотать руку, чтобы вопросов меньше было.

Дома у Ермила все готовились к свадьбе. Василию сосватана была самая пригожая да работящая девка в округе – Мария Колмогорова, дочка начальника железнодорожной станции Александра Тихоновича. Много за ней женихов увивалось, да мил оказался ей только Василий, парень видный и весёлый. Она, несмотря на то, что жила её семья в достатке, выросла не ленивой, и за скотиной ходила, и стряпала, и ткала, скромная была, с подружками вечерами не зубоскалила на лавочке, а дома по хозяйству хлопотала. Повезло, в общем, Василию.

Приданное за невестой давали богатое – корову с телушкой, гусей стадо, а это, почитай, в деревне наипервейшее дело. Со стороны жениха тоже постарались для молодых – дом поставили на краю Ставенок – всё лето Василий с братьями строились, дом хороший вышел, на три окна, «пятистенок». Даже картошкой огород успели засадить, чтобы было чем скотину зимой кормить.

Наступил день свадьбы. Столы накрыли прямо на улице, напротив дома родителей жениха. Из церкви их встретили мать с отцом с иконами, благословили, всё честь по чести. Расселись гости за столы, начались поздравления. Отец жениха, Иван Агапович, со словами напутствия подарил своей невестке перстень с зелёным камнем. Мария ахнула, когда камень заиграл на её пальчике зелёными переливами. И родственники её, и подружки, все смотрят, диву даются, что за камень такой удивительный! Жених смехом хотел кольцо снять, чтобы она перестала на него любоваться, так она вцепилась в него мёртвой хваткой, аж до синяка на пальце.

А на следующее утро после свадьбы, по обычаю, свёкор со свекровкой, да с друзьями жениха и подружками невестиными, пришли в новый дом будить молодых, а никто им не отвечает, никто к ним не выходит. Это только раззадорило шумную компанию, давай они шутками да присказками подсмеиваться над молодыми, стучать в окна, да рожи всякие корчить, пока не поняли, что больно тихо у молодых в доме.

Дверь пришлось взламывать, так как она изнутри на щеколду закрыта была. Зашли они в избу, а там растерзанный жених лежит на кровати, кругом кровища, а невесты нигде нет. И следы кровавые обрываются у печки. Заголосили бабы, оторопели мужики, родители в беспамятстве. Старостой в деревне в ту пору был Павел Спиридоныч, обстоятельный такой мужик, умный, уважаемый. На фронте когда-то он в армейской разведке служил, вот и пригодились ему его знания. Когда все в доме топтались, пытаясь понять, что там случилось, он обошёл дом и увидел, что кровавый след тот по крыше от трубы тянется, и прямо через посаженную картошку к лесу ведёт. Павел Спиридоныч шёл по еле заметным следам, сколько мог, но на покосе, за огородами, след пропал. Вернулся он к дому и приметил, что возле самого дома один след хорошо отпечатался, так он совсем небольшой был, пяточка маленькая, аккуратная, точно не мужицкая. Закралось ему сомненье, да больно нехорошее оно было, чудовищное. Одно он знал – чужих ночью в деревне никого не было, так как всю ночь свадьба гуляла с песнями и плясками, гости разошлись лишь под утро. Да разве смог бы кто свой деревенский такое натворить! Не на первые праздники да поминки всей деревней собирались, но такого, отродясь не бывало. Ну, бывает, подерутся мужики, дак только до первой крови!

Он ещё походил по краю покоса, поискал следов, но ничего не найдя, решил к Дуське пойти, знахарке. Поговаривали, что Дуська не только лечит, но и видит такое, что обычному человеку даже в голову не придёт. Взял Павел Спиридоныч с собой сломленную ветку от куста картошки, где кровь была намазана, и огородами вышел к дому Дуськи. Характер у неё был преотвратительный, склочный, по доброй воле и идти-то к ней неохота. Когда она была в добром настроении, она обстоятельно всё могла рассказать, помочь, совет добрый дать, но если, не дай бог, вожжа под хвост ей попала, то всё, на порог не пустит, а если начнёшь настаивать, то и проклянёт. Местные её дурной характер знали, поэтому ловили момент, когда именно за помощью идти. Павлу Спиридонычу некогда было на капризы Дуськины время терять, и поэтому, зайдя во двор, и увидев, как она сердито молотит веником по крыльцу, он коротко бросил: «Разговор есть!», перешагнул через веник и зашёл в дом. Дуська, от такого неуважения к своей особе, чуть слюной не захлебнулась. Отбросила веник в сторону и влетела в дом, став у порога и упершись руками в бока.

– Ты, Дуся, глазами на меня не зыркай, не боюсь я твоих молний, – Павел Спиридоныч досадливо поморщился, – а дело, которое меня к тебе привело, не требует отлагательств. Ты ведь на свадьбе у Гришановых была? Так вот, Василия сегодня мёртвым нашли, все рёбра вырваны из грудины, а Марии, жены его молодой, нет нигде. Вот так, Дуся, такие пироги! Помощь мне твоя нужна, – он бросил на стол окровавленную ветку. – По крыше кто-то спустился, то ли сам раненый, то ли испачканный в крови Василия, и через огород в лес ушёл. И кто, скажи на милость, по трубе может из дома вылезти? Человеку такое невозможно. Такие вот дела.

Он опустился на лавку, отвернулся к окну, вздохнул тяжело, потом добавил вполголоса:

– Знаешь, Дуся, не простое это убийство, голову даю на отсечение. Откуда-то зло к нам в деревню нагрянуло, откуда не ждали.

– А ты головой-то своей, Павел Спиридоныч, не разбрасывайся! – оборвала его Дуся и села напротив. – Одна она у тебя. А подумал ты правильно, не человеческих рук это дело. Только это зло у нас тут с лета гостит.

– Это как? – удивился Павел Спиридоныч. – У кого гостит?

– Ты только почуял это, а я уже, почитай, не один месяц в страхе живу. Кто-то гнездо у нас тут свил, но пока не показывался, приглядывался, да принюхивался к нам. И вот, выполз, треклятый.

– А что ты не говорила об этом раньше?

– А что бы ты мне ответил, кабы я пришла к тебе с тем, что мне кажется, что нечисть у нас тут в деревне притаилась? Вот, то-то и оно! На смех бы меня поднял, или ещё хуже, сказал бы, что я мракобесием занимаюсь супротив советской власти. А мне это зачем?

– Ладно, понял я. Скажи, что знаешь о той нечисти, и как ты поняла, что затаилась она у нас.

– Помнишь, Григорьевна нынче свалилась со скирды на покосе? Так никакая нога у неё не подвернулась! А увидела она случайно что-то, что не было предназначено для глаз человеческих, испугалась, только это что-то сразу накинуло ей на голову беспамятство, вот она и забыла, что видела. А когда я её ногу и спину в бане начала лечить, тогда и увидела, что вода почернела, и тень метнулась от моей руки. Я сразу воду слила на землю, заговор над ней прочитала, но тряпку всё-таки намочила в той воде, так, на всякий случай. А потом вечером несколько ниток от той тряпки на фитилёк свечки бросила, стала смотреть, думаю, проверю, что у меня в бане завелось. Я ведь часто там болячки разные людям заговариваю, вполне могло что плохое и остаться. По огню свечки такая чернота пошла, что я вторую зажгла, чтобы ещё и дом не зачернить. В дыме первой свечи увидела, как кулак разжался, и на ладони надулся вроде как чирей, и, соскользнув, ринулся под дом чей-то, и там захоронился. Я стала каждый вечер свечку зажигать, наблюдать за этим чирьем. Вроде и вижу его, и слышу, как он дышит, а где сидит – не могу понять, будто кто закрывает мне глаза. Знаешь, Павел Спиридоныч, я за ним наблюдала, а он за мной! И когда я поняла, что за мной он тоже наблюдает, страшновато мне стало! Я на доме своём защиту обновила, да в казёнке у себя куклу поставила, чтобы глаза чирью от себя отвести, так ведь он разгадал обманку, да ещё и поджёг её! Дождался, чтобы я рядом была, и полыхнула на кукле солома! Я голыми руками её затушила, иначе бы на дом пламя перекинулось. А ночью снится мне, что стою я с бабами у колодца, а в нём вода чёрная, сколь ни черпаем её, она светлее не становится. И тут подошёл незнакомый какой-то парень и давай эту чёрную воду пить. Мы с бабами отталкиваем его, а он смеётся и пьёт её. И чем больше её пьёт, тем сам чернее становится! Потом пошёл вдоль по улице, и когда мимо двора Ревуна проходил, плюнул туда. Плевок такой чёрный, и сразу в землю уполз, как червяк.

– И всё? – разочарованно протянул Павел Спиридоныч. – Так мало ли чего там приснится! Нашей бабке, вон, каждую ночь царь снится, так что-то царицей её не сделали!

– Подожди ты, торопырь! – махнула на него Дуся. – В Трифон день девки по деревне бегали, зерно кидали, так я смотрю, на старшей дочке Гришановых, Лушке, над самым родимчиком, пятно появилось в виде скрещенных пальцев. А это, Паша, знак смерти! Понятно, что никто его не видит, только я. А кто в нашей деревне может призвать так запросто смерть? Правильно, никто! Я бегом к Гришановым, спрашиваю их, кто там Лушку вашу проклял? Они, понятное дело, ничего не знают, никто к ним не приходил. Я осмотрела их дом, подкладов нет. Но мы всё равно девять бань сделали ей, я оберег ей повесила, вроде пятно сошло. А через месяц и на младшей их дочке такое же пятно образовалось. Я опять к ним, они уж косо на меня смотрят, они-то пятна не видят! Но бани для неё мы всё-таки сделали, настояла я, и на неё тоже оберег начитала.

– А на Василии не было такого пятна?

– Не было! Ни на ком больше в деревне я не видела! Да и чирей этот, как сидел сиднем у кого-то под домом, так не выползал никуда. Я, после того, как у девок Гришановых пятна заметила, вокруг дома их не раз всё исползала, но нет, нет там под домом никого! А слышал про Ревуна? Сон будто в руку! Словно и впрямь, кто плюнул чернотой в него! Натаха, дочка его, меня не раз к нему вызывала, плохо ему. Я и веник наговоренный прикладывала, и водой святой умывала, и читала по всей ноченьке над ним здравицы, а он, словно свечка тает, теперь только до уборной и встаёт! Отвернётся к стенке и лежит целыми днями, словно колода. Натаха говорит, что ночами слышит, как он стонет и зубами скрипит. Она его спрашивает, где болит, а он ей, душа, говорит, у меня болит, за всех вас, как вы тут без меня останетесь. Умирать собрался. Я его спросила, что ты видишь, чего боишься? А он мне, так печально отвечает, что скоро сами, говорит, увидите! А недавно Натаха мне сказала, что он все камни свои вывалил в выгребную яму! Даже те, которые уже обработал!

– Так ведь доктор с города приезжал, сказал, что силикоз у него, профессиональное заболевание всех камнерезчиков.

– Силикоз, Паша, поражает лёгкие, а не голову. Говорю тебе, чирей всё это!

– Так ты думаешь, что Василия тоже чирей порешил?

Дуся достала из шкафчика на кухне огарочек свечки, поплевала на него, пошептала, зажгла, и поставила на окно, которое на двор выходит. Поводила над пламенем ладошкой, потом взяла ветку с каплями крови и подожгла её. Павел Спиридоныч, чуть не метнулся прочь из дома, когда среди дыма увидел злобную серую физиономию, которая повернулась сначала к Дусе, а потом к нему. Большие, на выкате, глаза, смотрели в разные стороны, а нос, похожий на картошку, потянулся к окровавленной ветке, которую держала Дуся. Она сунула ветку прямо ему в харю, и та жадно начала слизывать кровь, сразу окрасившись в багряный цвет.

– Кровь виновного или безвинного? – спросила Дуся.

– Бежвинного, – чуть слышно прошамкала харя, облизываясь.

– Кто на нас убийцу наслал?

– Шам пришёл. Иждалека.

– Зачем?

– Швоё взять.

– Что это?

– Древняя вещь.

– Где Мария? – спросила Дуся.

– Шенькины болота. Не надо туда тебе ходить, кому надо, шам к вам придёт, – дым рассеялся, и Дуся откинула ветку.

– Слышал? – повернулась она к Павлу Спиридонычу.

– Ему можно верить?

– Как себе, не сомневайся! И если сказал, что не надо ходить на Сенькины болота, значит не надо.

– Так это он тебе сказал, ты и не ходи. А мне придётся идти, может, Мане помощь нужна.

– Эх, упрямый ты, Паша! Ну, иди, раз решил! Только где там её искать-то будешь? Кругом топи! Если только на Серой горке!

Он поднялся и пошёл к дверям, Дуська его окликнула:

– Постой, Паша. Вот что тебе скажу, – она подошла к нему и зашептала: – Возьми с собой Ермила Гришанова.

– Зачем?

– Просто возьми, пока ничего не скажу. Посмотри, что делать он будет. Вернёшься, тогда поговорим.

– Ты, Дуся, загадками не говори! Если подозреваешь его в чём, так прямо и скажи. А то я повернусь к нему спиной, а он мне… Говори!

– Так во сне у того парня, который черноту пил, возле уха была точно такая же двойная родинка, как у Ермила, только чёрная.

– Так, – Павел Спиридоныч почесал лоб, и повторил: – Так! А говоришь, что незнакомый парень приснился.

– Так и есть, незнакомый! Только утром я всё ходила, про сон думала, а потом вспомнила, у кого я родинку такую видела. А я её во сне очень хорошо запомнила!

Народ всё ещё толпился у нового дома, который стал могилой для Василия Гришанова, и там же стоял Ермил, потерянными глазами глядя куда-то в одну точку.

– Собирайся, Ермил, пойдём Марию искать, – сказал ему Павел Спиридоныч, – я тут по следам прошёлся, и есть у меня одна мыслишка. Надо проверить.

Ермил безучастно кивнул головой, пошёл к своему дому, и уже минут через пять вышел в высоких кирзовых сапогах, с мешком за плечами и с отцовским ружьишком. Павел Спиридоныч тоже по пути заскочил к себе домой, в мешок кинул краюху хлеба, патроны, взял свою верную берданку, и они с Ермилом отправились через лес к Сенькиным болотам. Всю дорогу Ермил молчал, да оно и понятно! Шутка ли, старшего брата потерял! Да ещё и при таких жутких обстоятельствах.

– Ермил! – окликнул его Павел Спиридоныч. – А что, Василий больше не заикался в город ехать, на завод устраиваться?

– Теперь нет, – угрюмо ответил ему Ермил, потом помолчал и добавил: – Батя его не хотел отпускать. Говорил, на земле тоже кому-то надо работать. Васька не хотел в лавке торговать, поэтому и рвался на завод.

– Понятно дело, – согласился Павел Спиридоныч. – Я что за это спросил, следы я видел от дома шли. Маленькие, женские. Сам понимаешь, на какую мысль наводит. Как думаешь, не мог Васька обидеть Марию? Ну, может, сказал, что в город поедет, а она тут пусть останется его ждать, может, какая ссора у них вышла?

– Да какая ссора! Васька в Мане души не чаял, поэтому батя и поторопился со свадьбой, чтобы Васька не думал о городе. Нет, не мог он обидеть её! – помотал головой Ермил.

– Он не мог. А она, получается, смогла? Что за бес в неё вселился!

Сенькины болота после дождей стали ещё шире, куда ни кинь взгляд – кочки да камыш, и коричневая вода между ними. Они ещё не подошли к нему, а запах прелости уже по ноздрям начал бить. Да такой сильный ветер поднялся! Ермил словно и не замечал его, шёл буром вперёд, а Павел Спиридоныч зябко кутался в пиджачок свой, жалея, что не накинул старую свою шинель, ведь Настасья сказала ему, чтоб надел, а он заторопился, отмахнулся. Бабу надо слушать!

Они остановились на небольшом сухом пригорке, от которого начиналось болото, вглядываясь в сухую траву, ощетинившуюся с каждой кочки, и прислушивались к звукам, доносившимся отовсюду. Периодически из гнилой воды вырывались пузырьки воздуха с жалобным вздохом, заставлявшим от неожиданности тревожно колотиться сердце. Павел Спиридоныч поднёс руки ко рту, сложив рупором, и крикнул:

– Мария! Мария!

От звука его голоса вокруг всё словно замерло, звуки все стихли, и Павел Спиридоныч с Ермилом замерли, вслушиваясь в неверную тишину непроходимых гиблых болот. Где-то послышался скрежещущий звук непонятного происхождения.

– Воет кто, что ли? – первым нарушил молчание Ермил.

– Или ревёт, – пожал плечами Павел Спиридоныч. – Или всё вместе. Ну что, пошли до Серой горки, там посмотрим, куда дальше.

– А пройдём? – засомневался Ермил. – Сразу после дождей я никогда туда не ходил. Воды-то, вона сколько!

– Ничего, прорвёмся! Ниже дна не провалимся.

Павел Спиридоныч сломал крепкую лесину и, тыкая ею перед собой, пошёл первым. Приходилось обходить особо глубокие места, несколько раз вода заливала в сапоги, но с направления они не сбились. Дойдя до Серой горки, они без сил растянулись на сухой травке, отдышались, вылили из сапог грязную болотную жижу, обошли небольшой островок. Потом сели рядышком на камень, покрытый жёлтым мелким мхом. Павел Спиридоныч достал краюху хлеба из мешка, разломил его пополам и протянул половину Ермилу. Тот взял её, но так и замер, не донеся её до рта, словно задумался.

– У тебя что там с рукой? Поранился, что ли? – спросил его Павел Спиридоныч, кивнув на перевязанную ладошку.

– А? – Ермил дёрнулся, словно проснулся, и сжал руку в кулак. – А, это я так, синяк там. Давно уже, с лета. Не болит, просто синяк.

– А ну-ка, покажи, – Павел Спиридоныч схватил его руку, разжал кулак и размотал тряпку.

Он присвистнул – синяк был здоровый, можно сказать даже не синяк, а уродливая чёрная опухоль, задумчиво сказал:

– Странный какой, словно синяк корни пустил. Знаешь, надо тебе к Дуське сходить, она тебе какие примочки даст, помажешь.

– Не могла Маня такое сделать, – Ермил снова замотал руку. – Просто испугалась, убежала. Может, в живых её уже нет. Воды много прибыло, дальше нам не пройти. Да и куда идти? Болото большое, разве под каждый куст заглянешь?

– Караулить будем. Здесь она. Мимо нас ей не пройти, тут одна дорога.

– Дымом запахло, – потянул Ермил носом. – Всё сырое, чему тут гореть? Дядя Паша, почему ты уверен, что она здесь?

– Дуськин выходец сказал, что она здесь, Дуська его при мне вызвала, – он помолчал и добавил: – Может, и вправду, это не Маня брата твоего порешила, может, вселился в неё кто.

Солнце уже поднялось высоко, от воды парило, стало тепло, даже жарко, и они сбросили верхнюю одежду, оставшись в одних рубахах. Болото словно кто разворошил – то там, то здесь, раздавались хлопки, какие-то рычания, завывания, несколько раз они соскакивали на ноги, думая, что к ним несётся какой зверь. Но звуки пролетали мимо, потревожив только сухую траву.

– Чертовщина какая-то! – несколько раз повторил Павел Спиридоныч, и берданку из рук не выпускал.

Ермил вдруг согнулся в три погибели и ойкнул.

– Ты что? Худо тебе? – забеспокоился Павел Спиридоныч.

Ермил разогнулся, поморщившись, прижал руку к сердцу, и ответил:

– Да руку пересекло до плеча. Ничего, сейчас пройдёт. Сяду вон, к берёзке.

Он пошёл к берёзке, на ходу разматывая повязку, показал синяк Павлу Спиридонычу. Синей была уже не только ладонь, но и запястье.

– Вся ладонь синяя! – вздохнул он.

– Слушай, мне Дуська говорила, что на твоей сестре Лушке был знак смерти – пятно в виде скрещенных пальцев, посмотри, а ведь твой синяк тоже замысловатой формы. Ермил, как ни крути, все эти пятна да несчастья вокруг твоей семьи вьются. Что там у вас произошло?

– Да ничего у нас не произошло, – пожал плечами Ермил, – до сегодняшней ночи.

– Скажу прямо, вспоминай, откуда у тебя такой синяк появился, и что с тобой необычного произошло месяца три назад.

И тут, Павла Спиридоныча, будто кто в спину толкнул, порывом ветра в него бросило большую ветку. Ветер словно взбесился, понёс на них пучки сухой травы, старые листья, паутину, даже мокрую газету принёс. А потом вообще какая-то чертовщина началась, сначала раздались звуки воя, потом к ним добавилось ещё и мелькание каких-то неясных силуэтов на краю зрения. Стоило повернуться, чтобы посмотреть, что там сбоку мелькнуло, как всё исчезало, оставив после себя лишь лёгкое покачивание высокой травы. А потом и вовсе какой-то нечеловеческий стон разорвал простор. Павел Спиридоныч соскочил, и начал озираться по сторонам, а Ермил застонал, привалившись спиной к тонкому стволу.

– Мария! – крикнул Павел Спиридоныч. – Ты где? Подай голос! Не бойся, мы отведём тебя домой.

– Иди ко мне, – раздался со всех сторон измученный низкий голос, совсем не похожий на голос Марии. – Прекрати мои мучения. Тяжело мне. Тяжело.

Павел Спиридоныч обежал остров, надеясь найти того, кто говорил с ними, снова звал Марию, но ветер относил его крики, а в ответ было только его завывание. И вдруг он услышал хлюпанье воды, обернулся, и увидел, что Ермил быстрыми шагами удаляется вглубь болота, в противоположную сторону от деревни.

– Ермил! Ты куда? Увидел чего? – Павел Спиридоныч заметался по острову, ища свою палку, которой он прощупывал путь. – Да ты что, ядрён корень, дождись меня! Ермил, я за тобой!

Он ступил в вязкую болотную воду, опираясь на палку, и заспешил на Ермилом, который, словно по столбовой дороге, широким шагом, не проверяя перед собой топь, шпарил вперёд чуть ли не бегом. Пройдя с десяток шагов, Павел Спиридоныч почувствовал, как у него начало засасывать правую ногу, он переступил, шагнув вперёд, но теперь и левая нога словно приклеилась к месту. Он изо всех сил упёрся на палку, и сделал ещё один шаг. Палка его ушла слишком глубоко, значит, ногу туда было нечего и ставить – снова засосёт. Он протыкал палкой вокруг себя, и понял, что надо возвращаться к острову – ему дальше не пройти. Ермил уже далеко ушёл, Павел Спиридоныч видел только его мелькающую макушку над редкими низенькими деревцами и камышами. Измучившись, он выполз на остров и повалился на землю, цепляясь за хилые ветки. Какая муха укусила Ермила? Куда он пошёл, ничего не сказав ему? Взгляд его наткнулся на заплечный мешок Ермила и на его ружьё. Он даже их не взял с собой! Эх, парень! Если бы ты знал, сколько таких отчаянных сгубило это болото!

Так значит, получается, что Мария, или кто там теперь она, звала к себе именно Ермила? Отдышавшись, Павел Спиридоныч перебрался на более высокое место и притаился среди ветвей березок, поглядывая и туда, куда ушёл Ермил, и за тропой, по которой можно было выйти с болота. Изредка он соскакивал на ноги и звал Марию или Ермила. Он просидел так до конца дня, изредка разминая руки-ноги, а когда начало темнеть, он снова услышал хлюпанье воды. А до этого опять поднялся ветер, и, с задремавшего было Павла Спиридоныча, враз слетел сон. Внутри у него как-то всё сжалось, не то, чтобы он боялся, а тревожно ему стало. Тот, кто подходил к нему, шёл в одиночестве, и через каждые три-четыре шага замирал. Потом снова хлюп-хлюп, хлюп-хлюп, и стоит, слушает. Павел Спиридонович почему-то уже знал, что это не Ермил.

Он вскинул берданку, и решил, что если это не человек, то он снесёт к чертям собачьим ему голову, или ещё какую выступающую часть тела.

Но то, что вышло из болота, оказалось Марией, только не той, которая была прежде, а грязным безумным существом с окровавленными руками, с подбородка которой капала кровь. Она вертела головой во все стороны, как тряпичная кукла, передёргивала плечами, руки у неё конвульсивно дёргались, словно существовали отдельно от тела. Она уставилась на Павла Спиридоныча, который старался прицелиться в неё, держа берданку трясущимися руками, и закряхтела. Потом всю её начало ломать, она свалилась в воду и начала её жадно лакать.

– Господи, спаси и помилуй мя, – прошептал Павел Спиридоныч, положив палец на курок и целясь в голову безумной Марии.

– Пашка, это я, мамка твоя!

Он вздрогнул, услышав голос матери, которой, почитай, пятнадцать лет уже не было на белом свете. Оторопело уставившись на Марию, он увидел, как сквозь её черты проступают черты его матушки. Морщинки собрались вокруг её серых подслеповатых глаз, скупо поджались тонкие губы, на обвислых щеках выступили коричневые пятна, нос заострился.

– Помоги встать, чего стоишь, как остолоп, – сварливо сказала она и махнула ему рукой, подзывая, – ох, если бы Мишка был на твоём месте, давно уж помог бы мне, а тебя сроду не докричишься, весь в отца!

Павел Спиридоныч отбросил берданку и кинулся к ней, но когда нога его со шлепком погрузилась в болото, он вдруг опомнился, и повалился обратно на землю, соскальзывая и снова забираясь на возвышенность. На коленях дополз до берданки, схватил её и закричал: