Время в моей власти

– Людишек, конечно, жалко – зато какую экономику построили! – сказал большой советский начальник.

Пришел момент – и рухнуло все к чертовой матери! Господи прости. Так, кое-где дымок еще курится. Да вздохи слышны, как здорово работали…

Создавал все эти заводы-предприятия строительный трест №122 – вот там в основном и трудились мои родственники. Разнорабочими, подсобными рабочими, грузчиками… Наверняка можно было пройти какие-нибудь курсы, и стать токарями, слесарями – каменщиками, в конце концов! И работать легче, и платят больше, и начальство уважает – ордена-медали даёт. Однако, мои родные староверы, как я понимаю, инстинктивно сторонились всего этого. Ну, не могли они, по своей крестьянской натуре, по восемь часов в день, каждый день, не поднимая головы, класть кирпичи! И уж тем более, не видя солнечного света, стоять в цехе у станка, точить железяки. Правда, дядя Митя Ерлин был сварщиком – то, что называется квалифицированным рабочим. Сварному делу научился он еще в деревне, и дальше так и «выявлял себя» в этом направлении. На «промышленные гиганты» не стремился, а трудился в разных мелких шарашках, при тех же гигантах: отремонтировать, приварить-прихватить. Причем дядя Митя был «летун»: полгода-год на одном месте – потом на другом; сегодня он в каком-нибудь СУ-15, завтра на автобазе, в «дикой дивизии» – и так далее. Была такая организация: «дикая дивизия»! Рабочему и знать не надо, что называется она, скажем, «Запсибстройметаллконструкция». «Дикая дивизия» – и всем понятно, что это и где.

У меня в Трудовой книжке задолго до выхода на пенсию появился вкладыш, а у дяди Мити Трудовая наверняка в палец толщиной. И палец этот указывает на любовь к свободе! Совершенно серьезно заверяю-заявляю: уж дядю Митю я знаю. Не станет долго он терпеть начальственные указания, нотации да попреки: сходи туда, принеси то, сделай это… Да побыстрее! Пошлет куда подальше – и свободен. Благо, советское время имело одну особенность: перешел дорогу – и устроился в другую шарашку. Тем более, что везде платили примерно одинаково.

Характерный момент. Уже в наше время, в отпуске, еду в Бийске на трамвае, смотрю – дядя Митя на остановке стоит. Я выскочил – обнялись, поговорили. Оказалось, дядя Митя, уволившись, едет домой. Будучи на пенсии, подрабатывал сторожем где-то у «лесных братьев». Не сработался.

– Я им говорю: тут вот так-то надо…

А они мне :

– Не-е-т, надо вот эдак…

Да пошли они все!..

А дядя Ваня Жмак, муж моей тети Таси, всю жизнь проработал на ТЭЦ – грузчиком, на угольном поле. Одно-единственное лето он уходил в трамвайный парк, рельсы и шпалы менял – а потом снова ТЭЦ, какой-то «Котлоочист»: кувалдами оббивал изнутри нагар на ТЭЦовских котлах. Ад…

Когда я начал хорошо учиться в школе, вся родня хвалила, радовалась за меня: вырастешь, выучишься, не будешь вкалывать, как мы, в жаре, на холоде, в грязи! В чистом будешь ходить, на стуле посиживать.

Сильно подозреваю, что, как многие простые люди, всякий умственный труд они и за труд не считали: в кабинете сидит, в костюмчике да в галстуке ходит – какая же это работа?!

Не знали, простые души, известную истину: человечество за всю свою историю не придумало ничего более трудного, чем пустой лист бумаги – и необходимость писать на нем. Сейчас мне – ровно шестьдесят, гораздо больше, чем каждому из взрослых вокруг меня в то время. Сижу, пописываю, поглядываю на петербургский дворик, вспоминаю бийский. Мы, дети, находились под женским присмотром: стариков и старух в новостройке не водилось, а женщины были в основном домохозяйками. Готовили еду, стирали белье в корыте, на стиральной доске, развешивали на улице – миллион дел! – и за детьми приглядывали. А жизнь у детей вся проходила во дворе. В любом дворе: московском, ленинградском, бийском. В ленинградском-петербургском дворике, куда я гляжу из окна, только-только, несколько лет, кончилась традиция: приходила весна – и асфальт расчерчивался на «классики», девчонки прыгали по квадратикам. Сейчас, во-первых, всё заставлено машинами, а во-вторых… Во-вторых, в-третьих, в-десятых – закончилось всё! Закончилась дворовая жизнь. Дети, молодежь, даже пьяницы – сидят по домам. По-научному это называется «атомизация общества»: полная раздробленность на индивиды. «Демократы» говорят об этом просто как о факте, патриоты – об умышленной, злонамеренной политике. Я – патриот…

Игр во дворе было множество. Футбол, городки, лапта, догонялки, прятки, «война», «чижик», «ножички»… Как с утра начиналось, так весь день и продолжалось. Надоест одно – начинается другое. Футбол я любил до самозабвенья – и бескорыстно: у меня не всё получалось, а некоторые пацаны были прямо виртуозы. Зато городки!.. Тут мне равных не было. Я и сейчас, к удивлению своего 16-летнего сына, запросто могу влепить, почти не целясь, снежком или камешком в далеко стоящее дерево. Это – от городков.

Сейчас мой бийский дворик – обычный пустырь. Иногда на его краю сидят, зевают и кряхтят с похмелья местные алкаши – вот и все события. Нет, на самом деле – ничего, я ведь захаживал в свой дворик чуть не каждое лето: пустота и тишина.

Среди детских игр тех лет запомнилась еще особая, пасхальная игра: биться крашеными яйцами. Зажимаешь яйцо в кулаке, и по очереди стукаешь: тупым концом – острым концом. У кого яйцо осталось целое – тот победитель. Вот и всё.

Заодно, к покраске яиц на Пасху, можно еще сказать, что на этом и заканчивались все религиозные приметы. Да и не знали мы, что такое Пасха, и многие взрослые наверняка не знали! Не видели икон, не знали молитв, не умели креститься…

Читаю сейчас, по ходу дела, ученого человека, его слова про те времена: «общинный крестьянский коммунизм» как версия «народного православия»… Дальше тоже интересно пишет: «к концу 70-х годов на арену вышло поколение, в культурном отношении очень отличное от предыдущих».

Очень, я бы сказал, очень отличное. С чем бы вам сравнить? Ну, как жители Северной Кореи – это советское поколение 30-50-х годов; и Франции, Германии, Англии – наше поколение 70-х. Притом образованное! Очень, очень отличное. Перед нами вся эта политбюровская орда, Горбачев с Лигачевым, да Ельцин с академиком Яковлевым – тёмное дубье да зверье, притом загнавшее нас в рамки дикого «дефицита». Впрочем, идея краха коммунизма была заложена еще на старте – в 1917-м, и наше поколение это понимало. Как бы сейчас ни мудрили философы.

У меня же – ностальгические заметки, рисующие живую картину – надеюсь, интересную и познавательную для читателя. Ну вот пожалуйста: когда пишутся эти строки, исполнилось 50 лет с того дня, когда безграмотный лысый толстый дядька – Хрущев, объявил о строительстве коммунизма, и о том, что через 20 лет коммунизм будет построен. Заявляю, как свидетель: никто, ни один человек – а я слышал все разговоры вокруг – не поверил ни в какой коммунизм!

Помню, мы, дети, приставали к учителям: и что, я смогу зайти в магазин и набрать конфет сколько захочу?!

– Не-е-е-т, – объясняли нам, – ты будешь сознательный…

В 1961 году конфет в магазинах было – завались, а в 1981-м – шаром покати…

А «великий и мудрый» Сталин? «Вождь народов»? Я, правда, его не застал, но достаточно посмотреть кинохронику, фотографии… Как-то я даже его сочинения почитал. Боже мой, какая дурь, дикость, варварство! Северная Корея…

Кстати, постаревшие «северокорейцы» в 1991-м бегом кинулись на избирательные участки голосовать за Ельцина. Понравился он им. «Великий и мудрый».

Во многом они и привели «демократов» к власти. «Отличное в культурном отношении» поколение при виде Ельцина испытывало оторопь и шок: этот человек способен на всё… Так оно и вышло, для того и выставили его «демократы» перед собой – как таран…

А Горбачев… Было видно : человек анекдотически глуп… но забавен. В 2011 году у него случился юбилей. Ну, думаю, цирк: сейчас вручат ему новомодный орден «За заслуги перед Отечеством»! Нет, догадались, выдали другой. А сам он так до сих пор и не понимает, что натворил, и что говорит, и что городит…

И продолжается наш бег по кругу, под присмотром «все тех же лиц того же круга» – только уже безо всяких лозунгов. Бег в никуда, без цели и смысла. Хотя, вроде, и храмы строятся, и золотятся купола.

– Но это будет время зла и лжи, – сказал в свое время православный святой, преподобный Серафим Вырицкий.

Ну, а мы, тогда, в конце 50-х, в 60-х годах – все были молоды, даже юны, силы кипели – и жили, как могли. Не всё же работа, работа, школа да игры во дворе – случалось и нечто необыкновенное – праздники, приезды родственников, в основном из Горного Алтая, а то и вообще Бог знает откуда: вон у меня до сих пор сохранилось фото с Василием Вахрамеевичем Атамановым и кучей родственников, у дома на 31-м квартале. Нет среди них только меня… Это было, видимо, то несчастное лето 1962 года, когда меня сначала отправили в летний лагерь при интернате, где я и так всю зиму прожил, а потом – в пионерский лагерь «Ключи», всё с теми же интернатскими пацанами. До сих пор живы те чувства: горе, хоть и детское, но горе. Настоящее… Пропало лето!

В гости к племянницам Ольге (слева) и Татьяне заехал Василий Атаманов (рядом с Ольгой).

Помню я Василия Атаманова при каких-то других обстоятельствах. Мне он запомнился как очень спокойный человек, с внимательным взглядом. Теперь понимаю: это взгляд человека, много, много повидавшего, испытавшего на своем веку… Другие родственники с Горного Алтая, такого же возраста, не говоря уж о более молодых – все шумливые, говорливые, веселые, певуны и плясуны – хоть и староверы!

А вот речью, манерой говорить, они отличались от городских, слова произносили мягко и неспешно.

– Всю зиму пролежала в больниси, – жаловалась одна гостья.

И совсем молодой парень тоже толковал про «больниси»: справки в больнице собирал для чего-то. Кстати, народ долго не говорил слово «поликлиника»: слишком уж мудрено, язык сломаешь! А разговоры, как у всех простых людей, шли про здоровье да цены на продукты. В самом деле, не новинки же литературы обсуждать, не политику! Но когда Хрущева сняли, это обсуждали: «лысый полетел». Не любили почему-то Хрущева! А знаете, я думаю, почему? Слишком много болтал, слишком лез на глаза. Народ этого не любит. Вот Сталин, хоть и настоящий палач, но упоминали о нем осторожно и уважительно. И вовсе не из-за Победы в войне, или страха, а из-за того, что не видно и не слышно было… Таковы люди, такова жизнь!

Привозили гости из Горного Алтая подарки, гостинцы: листья бадана, золотой и красный корень, да еще какую-то «щетку» – тоже заваривать, всё – вместо чая. Про золотой корень при этом обязательно вспоминали стародавний случай: одна баба в Уймоне выпила целую кружку крепкой заварки – и у нее «жилы полопались»; осторожнее с ним надо!

Непременно привозили кедровые шишки – кедровые орехи. Откуда ж всему этому добру в Бийске взяться, кроме как с Горного Алтая?! Особенно бадан, помню, не переводился: чай-то денег стоит, а тут – бесплатно! Помню разговоры:

– Вот приедет Ванька Зубакин – он еще бадану привезет.

В-Уймон, 1956 год. Иван Зубакин с женой и детьми.

Ванька Зубакин – двоюродный брат матери и тети Таси, очень близкий человек, они и жили в детстве вместе. Вспоминается мне и смешной случай. Когда тетя Тася получила квартиру в пятиэтажной «хрущевке», Иван Зубакин искал адрес по бумажке: дом такой-то, подъезд такой-то, квартира такая-то. Вот он дом, а что за «подъезд», номер третий? Обошел вокруг дома – нету никакого третьего – один к дому подъезд!..

Долго и весело все смеялись, когда встретились, и много лет со смехом вспоминали этот случай – и сам Иван Зубакин, про этот «третий подъезд»… Иван Зубакин – отец моего троюродного брата Семена Зубакина, который тоже является правнуком Вахрамея Атаманова. Семен в своей карьере достиг больших государственных должностей, был председателем правительства Республики Алтай…

А с Иваном мы в последний раз встречались в Горно-Алтайске в 2006-м. Был он уже старенький, больной, но в здравом уме, крепкой памяти. Хорошо посидели, поговорили о жизни, о прежних временах, о наших родственниках – староверах…

***

В советское время, заполняя разные анкеты – в школе, на работе, в институте, я всякий раз морщился, натыкаясь на строку: социальное происхождение. Варианта всего три: из рабочих; крестьян; служащих. Не из тех я, других, или третьих… Используя советскую терминологию, мне надо писать: из люмпен-пролетариев, притом с полной пауперизацией – обнищанием, то есть. И это была бы чистая правда. Но приходилось врать: из рабочих, или служащих…

Ну вот перебрались мы с матерью в пустующую (чужую!) комнатёнку, и пошла она «устраиваться на службу» – уборщицей, в трест №122, чтобы закрепиться в этой комнатёнке – и официально устроиться на работу, наконец! Как и на что жили мы до того, я еще скажу. Заручилась бумажкой за подписью аж самого заместителя председателя горисполкома: «прошу изыскать возможность трудоустроить гражданку»… Вон она, до сих пор лежит у меня, эта бумажка – со следами материных слёз… Пороть бы надо начальничков за такие формулировки! До усёру пороть, до полного образумления…

Трестовский начальник, взяв такую «бумажку-рекомендацию» в руки, злобно произнёс:

– Я вышвырну тебя из этой комнаты…

Но это он просто от злобы… Потому что «вышвырнуть» не имел права: мать с ребёнком. А уборщицы-то всегда и всюду нужны, мог бы и принять – получив добросовестного работника. Нет, сильнее оказалась злоба на бумажку, злоба на своё бессилие. Злоба, равнодушие, бессердечность.

Неверующие люди! Что тут еще скажешь.

Однако, морока, неопределенность продолжалась – и с комнатой, и вообще… Да! Так на что же мы жили-то, после смерти моего отца? Дело в том, что еще с довоенной жизни он был прекрасным портным – и мастером по ремонту швейных машинок. Собираясь уезжать из Бийска, он и жил временно этим ремеслом – чрезвычайно востребованным, и мать обучил: машинки ремонтировать. Почти в каждом доме тогда была швейная машинка, чаще всего «Зингер».

– Портновское дело слишком кропотливое, сложное, а вот машинки – это тебе кусок хлеба на всю жизнь.

Трижды ах и увы : как же отец оказался прав!

Год шел за годом, но ни жилья, ни профессии, да и я еще маленький – а тут сходил, две-три машинки отремонтировал – и деньги на какое-то время есть. Так мать и втянулась в это дело, и со временем стала великой мастерицей, на «вызов» частенько ходила с одной отверткой в кармане:

– Да там только отрегулировать надо…

Но и запчастей всяких-разных имелась целая сумка.

Так что когда в нашей жизни в 1960 году появился Измайлов Валентин Алексеевич, учитель у него оказался прекрасный. Измайлов – сошедший с круга интеллигент: спился. До войны он закончил финансово-экономический институт, был немалым начальником на Дальнем Востоке, войну прошел офицером. Имел в Бийске жену, сына. И вот – сошел с круга. Сёстры – врачи – устроили ему первую группу инвалидности, 120 рублей пенсии – целая зарплата! К нам он явился с галстуками, костюмами, хорошими пальто и ботинками. Поначалу устроился в трест 122 каменщиком (комнатёнка!), но быстро оттуда вылетел.

– Руки золотые – рот говённый, – выдал характеристику мастер со стройки, пришедший узнать, что с его работником.

Семейная жизнь, как таковая, быстро закончилась, Измайлов пустился во все тяжкие (хотя не валялся и не блевал), никаких денег стало не хватать – тут он и обучился у матери ремонтному делу.

Вспоминаю сейчас… Прости меня, Валентин Алексеевич, но второго, столь же пьющего человека, я в жизни не встречал! Норма – шесть бутылок-поллитровок креплёного вина в день. Почему я помню? А в торец кухонного стола умещалось ровно шесть! Ближе к ночи ставилась последняя пустая бутылка, Измайлов брал под мышку кошку – и брёл спать. И так каждый день. Да : любил еще почитать газеты, поиграть со мной в шахматы. Но это когда я был ребёнком, подростком, был для него чем-то забавен, интересен. А так… Типичная картинка советской жизни. Бездуховность – даже неловко писать это слово, настолько оно здесь наивно.

Бессмысленность, полная бессмысленность бытия. Пожалуй, так… Потому никогда и нигде, за всю историю человечества – безусловно! – не пили так, как в Советском Союзе в период «развитого социализма» – где-то с 1965-го по 1985-й год. Притом пили-то, пили-то что! Бормотуху. У нынешнего поколения глаза бы на лоб полезли от её запаха и вкуса.

От такой «личной» и «коммунальной» жизни и мать в конце концов серьезно заболела, и она получила группу инвалидности – с грошовым пособием. Так что швейные машинки давали ей кусок хлеба до самого конца.

Единственным везением, даже чудом в её жизни можно считать то, что однажды вся двухкомнатная квартира стала нашей – и даже ордер выписали на мать. Я уже учился в 10-м классе, однажды сижу, делаю уроки – и в комнату (комнатёнку!) входит компания сиятельных женщин – нарядная, благоухающая.

– Да, да, условия неподходящие, – произнесли сиятельные феи…

Дело, значит, такое. Соседи наши получили квартиру, освободилась комната, и никто бы нам её не отдал, да бийская сестра-врач Измайлова дала знать сестре-врачу, начальнице, из краевого центра. И та лично приехала «проверить условия»…

Сейчас, бывая в Бийске, заезжаю к матери на кладбище – вот и в 2010-м был. Пока другие родственники выдирали буйное алтайское разнотравье, я красил оградку на лютой жаре – а поставил я в своё время широкую, просторную оградку. Фотография на памятнике повисла – я булыжником аккуратно гвоздик подколотил, закрепил. Потом всё оглядел: ну что ж, не хуже, чем у других!..

***

А еще обязательно бываю у дома, в доме, куда мы приехали в 1957-м – и между сараями прохожу. Без этого мне не жизнь! Постою на площадке-пустыре, повспоминаю друзей детства, футбол, городки, догонялки – и на дом посмотрю. Боже, какой же он ветхий, старенький, выцветший, ободранный, обитый там и сям рейками, разномастной толью! Похожу, похлопаю перила, поглажу досточки, подберу камешек, выпавший из фундамента – на память. Он помнит меня! Подержу его в кулаке в трудную минуту, обменяемся с ним памятью и теплом – и на душе легко.

Именно этот дом я считаю домом своего детства, поскольку всё время проводил здесь, у тёти Таси. И все друзья жили здесь, и все интересы – здесь. И самая-самая первая любовь – и смерть…

Любовь… Я и думать об этой девочке не смел, и глядеть на неё… стеснялся, что ли: она чуть постарше, и даже не разговаривал с ней ни разу. О чём?

Смерть… Да, это первая смерть, которую я увидел. И – почти ничего не понял. Просто вдруг побежали к дороге взрослые, рядом с домом. На обочине валялся большой велосипед – и возле него девочка: чистенькая, беленькая, в розовых носочках. Лежала – и не шевелилась.

Из разговоров услышал: ехала на багажнике, наверное, с папой. Сбил самосвал… Я, конечно, тогда не осмыслил: что это значит – умерла? Когда вокруг тихий вечер, когда под ногами тёплая, мягкая пыль, а кругом – друзья, родные, мама… Сегодня, глядя на себя, тогдашнего, хочется еще написать: когда по самые вихры на макушке наполнен счастьем…

Из тихого счастья вспоминается летнее утро, я спускаюсь – конечно, босыми ногами – по тёплой деревянной лестнице, а всё вокруг заполняет солнечный свет. Тоже свой, родной!

А однажды нам, ребятишкам, пришла фантазия: ночевать на чердаке. Большой чердак, под шиферной крышей. С длинными стропилами, тёмными углами, таинственный и загадочный. Взрослые разрешили. Мы притащили матрасы и разные тряпки, улеглись, лежали в темноте, болтая разную таинственную чепуху. Запомнилось навсегда!

Бурное счастье происходило зимой, когда мы вечером играли в общем коридоре и на лестнице, прячась за стойки перил и развешенные пальтишки – и лупили друг в друга мячиками! Визгу и крику было столько, что взрослые нас в конце концов разгоняли.

А на улице – мороз градусов под 40, и синяя снежная гора, прямо у входа, где мы отводили душеньку уже днём, устраивая штурмы – или тихо прокапывая туннели и ходы. А весь дом, как большая гора счастья, смотрел на нас, и радовался…

Радовался дом и за взрослых – когда звучали песни и пляски на праздниках. Не всё же бадан пили, кедровые орехи щелкали, да про «больниси» говорили. Такую дробь каблуки выбивали – стукоток на весь дом стоял! И песни пели – какие в провинции до сих пор кое-где на гулянках поют: «Вот кто-то с горочки спустился», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы» – ну, и коронное – «Огней так много золотых на улицах Саратова-а-а-а… Парней так много холостых, а я люблю жена-а-а-а–това-а-а-а!» И напевность, и жизненная история очень даже хорошо ложились на душу простых людей.

На столе – брага, вареная картошка, селёдка, да квашеная капуста – целый таз ; всё самое простое, самое дешевое. А за столом – самое дорогое : искренняя радость, настоящее веселье. Счастье…

«Программу» разнообразили тётя Лепа с дядей Митей: песнями и частушками собственного сочинения. Впрочем, пели они всё, что им нравилось: и своё, и народное, и эстрадное. Так, услышали они по радио песню про «город мой солнечный Сплит» – и пели-прославляли этот неведомый никому «солнечный Сплит».

– К себе зовёшь ты меня,

О, Сплит, жемчужина моря!

А уж весёлых-шутейных песенок-частушек в их репертуаре было поистине море.

– Завлека-а-тельный Серёжа, – начинает ласковым голосом Лепестинья Фёдоровна.

– Нос рябой, ко-ря-ва харя! – грохает Дмитрий Леонтьевич.

А далее – хором:

– Ой-лы, чиндалы, лычка-чинда чечевинда – ох, кручинда-чиндала!

Десятки лет они пели-сочиняли, и только в 21-м веке, когда уже и дяди Мити не было, их творчество получило известность: бийское телевидение, услышав однажды про народную певунью-сочинительницу, наведалось несколько раз к ней, рассказало про неё…

А дядя Митя был еще и настоящий воин-герой: всю войну прошел в пехоте! До Будапешта дошел, и даже там, в страшнейших уличных боях, сумел остаться живым.

– Пробираемся вдоль стенки – и вдруг оказываемся как на расстреле! – рассказывал дядя Митя. – Стрельба, кирпичная пылища такая, что ничего не видно. Пыль малость осядет, вижу – всех перебило… А я цел!

Однако, как фантазер-сочинитель, да еще хлебнув лишнего, дядя Митя мог пуститься в такие фантазии – только держись! Тётя Лепа и удерживала: от погони на танке за Гитлером, например. Хотя это было не хвастовство, а фантастическое сочинительство – так все и понимали, и относились с пониманием.

Ну, и еще про один бой Дмитрий Леонтьевич рассказывал… Закончилась война, вернулся он в Горный Алтай, в свою деревню. К молодой жене. Легли спать… И тут на них напали … полчища клопов!

– Да во-о-т такие клопы! – показывал дядя Митя свой здоровенный ноготь. – Ну всё, думаю – пропал, погиб!

Уже и в старости он рассказывал как-то за столом эту историю, надев военную фуражку и китель – весь в орденах и медалях.

Хохотали до слёз…

Если тётя Лепа с дядей Митей – певцы-сочинители, то тётя Тася – мастерица на всякие словечки и выражения. Это и по характеру ей подходило: острая на язык, решительная, боевая. Крутясь целый день по хозяйству, она и сыпала словечки на любые ситуации. Обожглась, укололась:

– Куток!..

Случилось что-нибудь поострее:

– Ёкарный бабай!..

А когда я швырнул в коридоре новенький, большой, красивый резиновый мяч, и он тут же напоролся на что-то острое, мигом и непоправимо сдулся, тётя Тася произнесла своё коронное:

– Надолго собаке блин…

Порвались ли новые штаны, раззявились ли новые ботинки, поломались ли новые санки:

– Надолго собаке блин.

Нехорошую женщину тётя Тася могла назвать так:

– Сука меделянская!

А мужчину:

– Уразбай покровский!

Но это – только словесные характеристики за глаза : открытых скандалов с кем-нибудь я не помню.

Хотя нравы вокруг – именно вокруг, в жизни – были грубые, жестокие. Бедность – мать всех пороков… С получки, аванса – новостройка вся гудела и шаталась от пьяного разгула. Доводилось мне видеть и жестокие, массовые пьяные драки мужиков… Застал я, кстати, и времена, когда пацаны – подростки ходили улица на улицу и даже район на район: орали, кидались камнями, наступали – отступали. Кажется, это везде закончилось к 1970-м годам, когда повсюду пришел телевизор.