Властелин Нормандии

1.017год от рождества Христова. Раздробленные франкские земли на феоды дворян и церкви.

Герцогство Нормандия. На смотровой башне донжона в Фалезе, греясь у костра в этот прохладный, сентябрьский вечер, сидит граф Роберт де Эслуа, по прозвищу Дьявол, хотя более лояльные близкие друзья называют его Роберт Великолепный, и это прозвище было не раболепным заискиванием, а соответствовало действительности.

Ростом он был, увы, пониже, чем его знаменитый предок, основатель рода – Конунг Рольф Рогвальдсон Пешеход. Кстати, прадеда тоже народ «любил» и тоже заслуженно величал Рольф-Дьявол. Этот король викингов получил прозвище «Пешеход» потому, что воевал без коня, ведь сидя даже на самом высоком жеребце, ноги Рольфа доставали земли. Славный предок был тот ещё задавака и нахал: давая вассальную присягу королю Франции Карлу Простоватому из рода Каролингов, Рольф по обычаю должен был поцеловать ногу сюзерена. Но Рольф кланяться не стал, он поднял ногу короля до своей груди, и слегка прикоснулся, при этом Карл сначала смешно упал, затем болтался в воздухе под смех викингов. Но так как эти рыжие пираты поставили свои жёсткие условия, захватив изрядное количество городов, король стерпел оскорбление-«шутку», и был рад отдать только земли Северной Галлии – Нейстрию, которая теперь стала именоваться Нормандией. Герцог Рольф Нормандский в шестьдесят лет принял христианство, чтоб жениться на дочери французского короля Гизелле, и стал именоваться Робертом, в его честь и назвали правнука.

Сильный, высокий и обаятельный Роберт де Эслуа вызывал симпатии с первого взгляда, люди наслаждались, любуясь каждым его движением, жестом, улыбкой. Черты лица он позаимствовал у Капетов: тёмные волосы, крупный нос, выразительные губы, только глаза цвета спокойного моря говорили о крови скандинавов.

Граф смотрел на испускающую сияние спутницу Земли.

Серебристая луна, с переливом огней на ней, покорила небосвод и гордо смотрела вокруг, полная и роскошная царица земной видимости. Мерцают разбросанные повсюду разноцветные отблески огненных звёзд, красотою маня, вселяя удивление и упоение вселяя в землян, вызывая восхищение от ощущения глубины могущей Вселенной.

Идеальные формы всегда притягивали графа. Он подолгу не мог оторвать глаз от красивых вещей. Роберт часами мог любоваться природой, иногда мог вертеть в руках сочный фрукт, прежде чем решался откусить от него, новые детали интерьера или одежды встречал с радостью ребёнка, но больше всего его привлекал и притягивал блеск боевого оружия и свет ночных светил.

По лестнице на донжон поднялся маркиз Анжельжер де Мовбрей, от тяжёлых шагов его пухлые щёки тряслись.

Этот гордый здоровяк, чей девиз: «Лучше сломаться, чем склониться», почитал и уважал сеньора, недавно родившегося сына назвал в его честь Робертом.

Он официально доложил:

–Ваше Сиятельство, Контевиль, наконец, прислал своего сына для прохождения службы.

–И где этот отлыниватель от священных обязанностей?

–Я здесь,– раздался голос из темноты.

К костру вышел новоприбывший. Граф с восхищением воззрился на изящные линии лица нового оруженосца. Парень среднего роста, римская кровь проявлялась в нём в форме носа с лёгкой горбинкой и смуглой кожей. В чёрных глазах юноши ещё детская наивность. Лицо пока не оттеняет пушок, не говоря уж и о бороде, кои носили все друзья графа.

–Меня зовут Эрлюин де Контевиль, и я к Вашим услугам, господин.

–Твой отец долго испытывал моё терпение,– упрекнул его Роберт,– Он сразу присылал младших сыновей, когда те достигали подходящего возраста, чтоб служить пажами, тогда как ты сидел дома, якобы всё время болел, а на вид – крепкий парень. До меня дошли слухи, что твой набожный папаша боялся испортить твою душу в моей плохой компании.

Юный Контевиль, насупившись, молчал.

–Сколько тебе лет?

–Шестнадцать, Ваше Сиятельство.

–Вот. А в оруженосцы идут с четырнадцати. Ты будишь лишних два года отбывать воинскую повинность в моём отряде.

–Как прикажете, сюзерен.

–Запомни, хлюпик, я не выношу жалоб и слёз, моё любимое занятие – это нажива с помощью убийств в честном бою. Завтра выступаем в дальний поход, надо отдать должок монастырю Сен-Дени, так что иди, спи, малыш.

Эрлюин хотел возразить, что он не малолетка, а вассал, и что графу самому ещё только двадцать лет, и что сеньору де Эслуа прибавляет несколько лет маленькая бородка, но будущий оруженосец благоразумно вспомнил наставления отца: «Молчание – золото».

Среди ухоженных и начинающих увядать к зиме плодовых и ореховых деревьев, которые граф распорядился сажать рощами, чернела грязная и старая солома крестьянских хижин, прогнивших от дождей, огороженных обглоданной козами оградой из прутьев. Между соломенных крыш редко проглядывали деревянные постройки зажиточных жителей с более обширным огородом. В отдалении стоял каменный дом управителя деревни, без огорода, но с аккуратным садиком и цветником.

В одном из добротных, деревянных домов жила семья Шаррон. Про Шарронов говорили, что их прабабка путалась с римским легионером, доказательством греха служила восточная смуглость последних поколений. Главе семейства Урсольду, симпатичному брюнету с небольшими чёрными глазами, шёл сорок восьмой год. Жене Доде нравилась его родинка у левого глаза, а шрам на правой щеке стал давно милой отметиной родного человека. Дода гораздо моложе мужа, ей тридцать три года, но её широкое лицо выражало вечную усталость, щёки нависали над двойным подбородком, а блёклые волосы норманнов цвета соломы свисали из под платка жидкими сосульками. Бесцветные брови делали лицо тусклым и невыразительным. Приятно выделялись красиво очерченные, яркие губы, небольшой нос да васильковый цвет глаз.

Радостью Шарронам служили дети. Весельчаку Люсьену шестнадцать лет, он очень похож на отца. Простодушный Иохим тоже тёмноволосый, но крупные черты лица перенял у отца Доды, этот мальчишка рос богатырём, в свои четырнадцать лет помогал дровосекам наравне со взрослыми. Богобоязненная, но в тоже время завистливая Вульфгунда с широкими скулами, как у матери, но чернявая и узкоглазая, как отец. Ей исполнилось одиннадцать. Любимица отца – строптивая болтушка семилетняя Гарлева; оба рода смешались, и получилось прелестное личико с пухлыми губами, с каштановыми волосами, чёрными, изогнутыми бровями под которыми горели удивительной синевы глаза. А младший, годовалый замарашка Арно, белёсый и синеглазый, не слазил с рук матери. Только для него у матери находились самые ласковые слова.

Вот и сегодня вечером после ужина, при свете масляных ламп, семья занялась обычными развлечениями. Мать пряла из козьей шерсти толстую нить, Арно вертелся у неё на коленях. Отец шил из кожи сапоги для Гарлевы. Дети играли. Люсьен корчил уморительные рожи, отчего ребятишки хохотали до икоты. Как всегда объектом шуток стал Иохим. Он обиженно надул губы, смотрел исподлобья, но не смел и слова против сказать старшему брату. Люсьен повалил его на половики и принялся щекотать. Гора мышц по имени Иохим примирительно смеялся.

Мать цыкнула на детей, девочкам дала в руки вязанье, мальчишек заставила строгать доски для новых бочек.

Дода назидательно выговаривала дочкам:

–Даже королевы ткут, вяжут и плетут нить на простом веретене, ибо рукоделие – благоденствие для любой девицы.

Гарлева сидела ближе всех к родителям, лениво перебирала ненавистными спицами, и слушала их беседу.

Урсольд со злобой говорил:

–Этому человеку нравиться творить зло. Он не ведает ни угрызений совести, ни сомнений.

–Но ведь графу позволительно всё,– уверенно возражала Дода.

–А про суд Божий вы с графом не забыли? Роберт-Дьявол готов разрушить всё мироустройство, существовавшее до него, для установления своего жесточайшего гнёта.

–Граф – помазанник Божий,– упрямо твердила жена,– Что хочет он, значит, угодно Богу.

–Беспросветно и дико среди тупости и насилия,– вздохнул отец.

–Зачем же ты впустую треплешь языком перед тупой бабёнкою?– обиделась Дода,– Сидишь и завидуешь отваге и богатству графа.

–Кто? Я завидую? Да я верю Священному писанию, где в Ветхом Завете говорится: «Не завидуй славе грешника, ибо не знаешь, какой будет конец его дел». Ведь всех Иродов Бог наказывает.

–Папа, а кто такой «Ирод»?– подала голос Гарлева.

–Царь иудейский в Израиле был. Слыл жестоким и безжалостным. Даже последним его поступком было подписание смертного приговора собственному сыну Антипатру. Вот и умер Ирод, заживо съедаем червями.

Пожалев младшую дочь, отец отпустил её играть с куклами. Летом из белой глины девочка налепила медведей, уток, лебедей, человечков, раскрасила их соком ягод. Фигурки полежали под лучами жаркого солнца и затвердели. Домашние перебирали эти глиняные игрушки Гарлевы и дивились её смекалки и выдумке. Из соломы Урсольд связал ей большого, потешного человечка, которого она назвала: «сеньор де Орн» по названию крупной реки, что текла поблизости и впадала в Ла-Манш.

Глядя, как дочь воркует в окружении кукол, глава семейства полушёпотом смешливо спросил у жены:

–Почему девчонка играет в господ?– и он передразнил её голосок,– «Мсье Задира, сегодня Вы наказаны и не получите сладкого сока». «Сеньор Арман Флер де Орн, ах, какая у Вас блестящая новая кольчуга». Уж не валялась ли ты в стогах с Ричардом Вторым Добрым, папашей Роберта?

Бедная женщина выронила веретено.

Заплетающимся языком оправдывалась:

–Бог свидетель: это твоя дочь, Урсо.

–Да не бойся, дурочка, я шучу. Была бы дочь Ричарда Доброго – резала бы куклам головы.

Дода тихонько заплакала. Арно воспользовался моментом и стал путать нить на прялке.

Разглядывая её подурневшее лицо, муж размышлял:

–Твоя некогда живая красота простолюдинки, похожа на цветок – пышно расцветает в одночасье и быстро вянет, отдавая красоту детям. А холодная, строгая прелесть аристократок, словно блеск изумрудов и брильянтов – от них невозможно оторвать взгляда, их красота остаётся в веках: в балладах, на холсте в красках.

–Где ты видел изумруды и брильянты, балбес ты эдакий?– всхлипнув, надсмехалась жена.

–Глупая ты баба, Дода, нет, чтоб нахваливать муженька, перечишь ему да ругаешь. Видел я и каменья дорогие, и барышень расфуфыренных да обмазанных маслами пахучими, только где видел – не скажу.

Женщина решила, что, видимо, её Урсо служил где-нибудь конюхом или псарём. О прошлом Урсольда ничего не было известно, в юности он куда-то уезжал на заработки, вернулся с немалыми деньгами, даже привёз несколько рукописных книг, кои хранил для продажи в неурожайный год. В его коллекции были: «Библия» на латинском языке, собрание высказываний древних римских и греческих философов, «Баллады викингов» написанная каролингским минускулом, «Мифы Эллады» и «Арабские сказки» на греческом маюскуле. По ним он учил детей грамоте. Вульфгунда наотрез отказалась изучать каролингский алфавит, не говоря уже об иностранных языках, то ей надо прясть, то надо помочь матери мыть Арно. Зато Гарлева умоляла научить её быстрее читать. Она и слушала с восхищением про другие страны, её завораживал чужой, иной мир. Урсольд любовался умницей и радовался такой любознательности. Он понимал, что Гарлева испытывает дивное ощущение взросления с впитыванием неизведанного, нового, непонятного и неожиданного. Детство – пора, когда встречаешь добрую улыбку прохожих, которые тебя неизвестно за что любят. Когда сладостный сон детского неведенья не омрачает краски жизни.

Монастырь Сен-Дени расширял свои владения за счёт дарений, прикупок, торговли, обменов и обманов. А также вёл распри с соседями и вассалами за землю. Вот недавно аббат Адам из монастыря Сен-Дени отвоевал и захватил аббатство Аржантейль, причём священнослужители напрочь забыли, что им полагается драться только палицами и дубинками, чтоб не святотатствовать на церковной земле пролитием крови, а перешли на копья и мечи, как светские рыцари. Вассалами у монастыря были даже король Франции Роберт Второй Капет и герцог Нормандский Ричард Третий (брат Роберта де Эслуа), а также и сам граф. Церкви к тому времени владели огромными территориями от одной трети всех земель Франции. На их земле работали не только монахи, но и многочисленные сервы (крепостные).

Доходы монастыря Сен-Дени были колоссальные. Монахи сменили деревянный забор на непреступные каменные стены, выстроили башни и другие укрепления, начали строительство величественных храмов. Все эти каменные ограждения служили атрибутом спокойствия потому, как шаловливые рыцари не гнушались нападать на монастыри, отнимая богатства святых отцов.

Безопасный путь графу из Нормандии до Лютеции (Парижа) обеспечивали владения друзей: Ланселена Булльского, Даммартена и Пазана Монтейского. Он без особых проволочек добрался до Википедии – Северного пригорода Лютеции, где и располагался монастырь.

Поздним вечером Роберт де Эслуа оставил обозы позади и со свитой направился к воротам Сен-Дени.

–Непонятные люди – монахи, человек не выносит сидеть в заточении, в тюрьме, особенно в одиночестве, а те годы проводят в кельях,– поёжился граф.

–Люди ко всему привыкают…особенно монахи, ха-ха-ха!– развеселился Мовбрей.

Монахи без боязни пропустили небольшой отряд из десяти человек.

К гостям вышел молоденький, чахлый скрипторий (монастырский писец), повёл в обитель. Роберт остановился и долгим взглядом окинул стройку монахов. Массивная крепость в романском стиле переделывалась в новый стиль – готический. Возводили колонны, стрельчатые арки со сводом. В больших окнах появлялись витражи с разноцветными стёклами.

Вошли в самое старое здание. Рыцари, звеня доспехами, кольчугой и мечами, проходили по коридору между малюсенькими комнатушками – кельями, такими низкими, что казалось, будто камни наваливаются на душу. Мимо сновали десятки не замечающих друг друга людей в рясах. От многих несло трудовым потом: монахи работали в поле наравне с крестьянами. И Роберт подумал, что никакими благовониями не истребить эту вонь.

–У нас в монастыре проживает ныне тысяча монахов,– похвастал скрипторий.

Граф остановился у дверей одной из келий и прислушался. Оттуда доносились то вопли, то страстные мольбы.

–Любовь во мне убей, о, Всемогущий Боже! Как проникает это чувство через толщу стен? И почему ты разрешаешь ей томить меня даже здесь, в монастыре? Ведь я уже монах…Я думал, что в стенах священных забуду я мирские радости и суету…Но почему любить любимую – великий грех? Ты – божество, ты должен помнить обо всех и обо всём, так почему ты, как человек, творишь ошибки и просчёты? А добродетельность свою ты шлёшь богатым, не замечая нищету и скорбь простых людей! А, может, ты предназначен для богатых, ведь только лишь они способны дань высокую платить?.. Воспоминанья о былом хотел бы я убить…они тревожат и зовут в пучину, в бездну чувств, желая захлестнуть.

–Не знал, что вы репетируете сирвенты для сцены,– удивлённо проговорил граф.

–Нет, сеньор, церковь не занимается лицедейством,– потупился писарь.

Роберт толкнул дверь, она пронзительно заскрипела ржавыми скобами.

Монах оторвал взгляд от распятия и оглянулся. Миловидный блондин, такой же юный, как де Эслуа.

Странствующий рыцарь грозно выругался и упрекал:

–Если ты не мыслишь себя без девки, о которой льёшь слёзы, какого чёрта ты припёрся в монастырь?

–Она вышла замуж за состоятельного купца-еврея, тогда как я обедневший маркиз.

–А, да ты – Юланд де Равале из Шербура! Ты бросил замок на попечение старых родителей и брата с придурью. О службе мне, сюзерену, видно, забыл. Или этот долг для тебя даже не второстепенен, а вовсе исчез из твоей пустой головы?

–Я хочу обо всём забыть…

–А свою возлюбленную, своего злейшего врага забыть не пробовал?

–Пытаюсь…

–Скорее ты пытаешь себя…Надо быть идиотом, чтобы думать, что мысли и воспоминания можно оставить за воротами обители.

Молодой затворник отвернулся.

Де Эслуа препроводили к аббату Адаму.

Недюжинного роста, широченный в плечах, аббат в тёмной рясе сидел за простеньким письменным столом с сажными чернильницами и перьями в них. Перед ним лежала раскрытая книга. Стены были расписаны библейскими темами, каменные скульптуры ангелов украшали углы. Несколько больших шкафов с кожаными книгами (пергаментами), новыми и трухлявыми, повсюду между ними бесчисленные свитки, были здесь даже папирусы и глиняные таблички.

–Почему нас не привели к епископу?– выказал недовольство граф, когда слуга Клод, расторопный парень, закрыл за последним оруженосцем тяжёлую, окованную дверь.

–Епископ занят,– смиренным тоном, нараспев отвечал ему аббат.

–Я привёз оброк и ренту, что задолжал я и мои вассалы, но обозы ещё не подошли,– доложил гость.

–Наконец-то Бог вразумил сих величественных мужей,– взвыл опять священник тягучим тоном,– Да пошлют вам небеса долгие годы в благоденствии.

–Обоз отстал, мы с дороги давно не ели,– намекнул Роберт.

–Я распоряжусь, братья мои, чтоб вас накормили, но разносолами удивить не могу, монахи недавно дали обет внеочередного поста, дабы показать слабой плоти, что душа главнее.

На лицах рыцарей отразилась кислая мина, которую аббат с ухмылкой прочитал: «Вот жадина».

–Разве не ошибка тратить драгоценные дни на пост, моления и ущемления желаний плоти? Что тебе это даёт?– вопрошал раздосадованный граф.

–Я постиг смирение. Я счастлив, когда мой разум постигает Бога. Моё сознание свободно в монастыре, оно не ощущает никаких стен. Жить в распутстве – великий грех, сын мой.

–Святой дурак, ты много в жизни пропускаешь,– сорвалось с губ высокородного юноши.

–Боже, спаси его заблудшую душу,– возопил для приличия аббат Адам, он продолжал обличать графа,– Во всех уголках земли Франкской только и говорят, что о твоих зверствах.

–Я нападаю на соседей, что грабят моих крестьян, на тех, кто обижает моих вассалов.

–Зачем брать на себя миссию Бога карать?

–А что делать, если расплата запаздывает?

–Возмездие неотвратимо настигнет, если не его, то его детей и внуков.

–Но… разве это справедливо? При чём тут дети? И почему расплата должна ждать?

–Дети обидчика – это его кровь, кровь грешника. Я сколько раз замечал, что люди быстрее каяться и осознают зловредность содеянного в прошлом, когда горе касается их детей.

–А если дети – хорошие люди?

–Бог воздаст им за страдания.

Заговорил скрипторий, что стоял возле стола аббата:

–Всесильна власть зависти над слабовольными. Хищнически хочешь захватить и отнять чужое счастье, благосостояние, сокровища…Но разве это стоит того, чтобы жить? Ты хочешь заполнить свой дом мебелью и коврами, а жену увешать каменьями драгоценными и тканями дорогущими? Тогда на кой чёрт тебе душа? Или у тебя её нет?

–У меня нет жены. И у меня есть душа.

–Её не видят люди,– не унимался благочестивый писарь.

–Душу нужно показывать всем?

–О ней все должны знать и почитать.

–Пойдем, помолимся перед трапезой, сын мой,– прервал критику скриптория аббат Адам,– Я уверен: Бог простит тебе всё, ведь ты совершаешь сейчас богоугодное дело.

Ранним утром, едва забрезжил рассвет, к воротам монастыря подошли бесчисленные подводы.

Монахи с радостными лицами впускали во двор гостинцы от графа де Эслуа.

Приветствовать, ну и посмотреть на прибывшее богатство, вышел сам настоятель, а также несколько аббатов. Их отёкшие спросонок глаза довольно светились.

И вдруг возницы графа, что стояли возле сторожей ворот зарубили охранников. Другие выхватили луки и стрелы и застрелили ни о чём не подозревающих смотрящих с башен, что с наивностью глазели на подарочные обозы.

Аббат Адам первым опомнился, выхватил меч из под полы плаща и бросился на Роберта, который стоял сзади у дверей обители.

В это время из под дерюжек, прикрывающих обоз, выскакивали воины графа де Эслуа. На них устремились монахи, кто с палицами, кто с копьями.

Угрожающе огромный и могучий аббат обрушивал на Роберта страшные удары, но крепкий юноша ловко отражал натиск, нанося в ответ не менее ощутимые выпады, каждый из которых ранил священника.

И вот уже сломленный, окровавленный аббат стоит на одном колене и дышит с хрипом.

Сзади дерущихся раздаётся истошный, визгливый крик скриптория:

–Роберт – дьявол! Только исчадие ада могло сразить непобедимого аббата Адама, верного слугу Господа!

Граф де Эслуа всадил меч в сердце опасного противника и ринулся на писаря.

Худощавый скрипторий пятился и вопил в истерике:

–Роберт-Дьявол! Роберт-Дьявол!

Роберт внимательно глянул в бегающие от страха глаза человека, опустил меч, брезгливо плюнул в лицо труса и пошёл в наступление на вооружённого врага.

Писарь засеменил к изрубленному покровителю, распластался возле его тела и рыдал взахлёб.

Армия графа быстро расправилась с монахами с палицами. Копьеносцев застрелили из луков.

И с гиканьем воины бросились в кельи монахов. Сопротивляющихся убили. Безоружных согнали в главную залу собора. Среди них были дети богатых сеньоров, что отдали любимых чад для обучения наукам. Учителя стояли тут же, отдавая дань моде выписанные из других стран, здесь были ирландские священнослужители, английские и итальянские.

Де Эслуа громко вопрошал у толпы:

–Скажите мне вы, монахи, разве первые христиане были богаты? Разве отбирали они у людей землю и пропитание?

В зале с многоэтажными порталами, где красовались каменные скульптуры и росписи меду окон-роз, смиренно стояли зловещие фигуры черноризцев. На лицах застыло вечное страдание. Они казались какой-то грязной массой на полу, тогда как зал блистал великолепием искусства.

Сознание графа торжествовало и смеялось над поверженными монахами. Он глазами отыскал в толпе скриптория. Тот, как Роберт и предполагал, с красными от выступающих слёз глазами, хлюпал носом. «Какое разное у нас воспитание. Я вырос в седле с оружием в руках, а этот книжный поглотитель постигал «истины» из высоконравственных книг Сократа, который, кстати, был казнён в свои семьдесят лет за растление малолетних детей. Как можно верить такому философу, который утверждал, что человек должен во всём искать благо только для себя?».

Альвиз де Ивре, у которого при каждом движении мускулы на лице некрасиво дёргались, вывел одного из монахов, подвёл к графу.

–Господин, это – Антуан де Креси, он давал клятву «фуа» – верности сеньору, чтоб служить Вам, а сам ушёл в монахи после первого же набега на город в Пикардии.

Граф достал меч и, подхватив руку нарушившего обет чести, отрубил её со словами из «Салической правды»:

–Клятвопреступление карается отсечением руки.

Ряды людей загудели и пронеслись возгласы:

–Роберт-Дьявол.

Палач окликнул писаря:

–Иди, покажешь полиптик (опись церковных владений) и калькулярии (собрания грамот- дарственных монастырю).

Монах смирился с судьбой и молча выполнял все указания завоевателя.

–Скрипторий, ещё раз вздумаешь учить меня жизни – выбью все зубы,– обещал граф де Эслуа.

Всего час ушёл на разбирание каракуль и грамотное толкование смышлёного скриптория.

–Так, отлично, Тури принадлежит Сен-Дени, там неукреплённая вилла в Боссе…монастырь торгует вином, маслом, солью, мукой…– бормотал граф, разбирая важные документы, затем спросил у скриптория,– Писака, кого ты предлагаешь на должность епископа и аббатов?

Парень назвал несколько имён, требуемых привели. Де Эслуа критически оглядел претендентов на вакантные должности. Заставил их считать, писать на разных языках, спрашивал о трудах Аристотеля и Пифагора, интересовался, каких философов они читали. Остался доволен.

Одного похлопал по плечу, похвалил:

–Ишь, какая светлая голова! А то этот прохвост аббат Адам и читал-то с трудом…Вчера уморил россказнями небылиц о житие святых.

–Вы – еретик!– осмелился выкрикнуть один из монахов.

–Не терплю дурней,– поморщился Роберт,– А разве несколько ваших аббатов не увлекались колдовством, называемой вами алхимией? Разве не ересь пробовать извлечь золото из свинца? Кстати, де Ивре, повесь того болвана, что оскорбил меня.

Итак, граф Роберт де Эслуа Нормандский назначил на высокие посты своих ставленников, и подчинил себе доходы и имущество монастыря и других церквей.

Затем завоеватель решил осмотреть укрепления и башни, он задумал оставить на них своих воинов.

Во дворе его конь жалобно заржал, узнав хозяина. Граф не замедлил подойти к животному.

–Соскучился, бродяга,– трепал его за холку Роберт.

Обозы так и стояли вразброс, некоторые опрокинутые в пылу сражения.

Вдруг, лениво отбросив рогожу, из одной приподнялся, потягиваясь, новый оруженосец Эрлюин де Контевиль. Увидев сюзерена, он испуганно захлопал глазами.

–Бой уже кончился? О! А меня не разбудили,– смешно оправдывался юнец, чуть не плача.