- -
- 100%
- +
Пока Генри-Сидоров обдумывал свое плачевное положение, тот, кому он послужил прототипом, совершал подвиги во имя справедливости, всеобщего счастья и любви на романтических просторах полотна нашей писательницы. Дел у него было – поле непаханое, так как написана была только первая глава, да и та еще не до конца, а роман предполагал минимум пять. Почему пять? Пять было сакральным числом нашего автора. Вокруг Катерины валялось множество скомканных и омытых слезами бумажных платочков. Было ли так у Саган, она не знала, но как тут соответствовать, когда героиня в слезах, соплях и ожидании? А герой все ищет новые и новые подвиги и совершенно перестал ее слушаться? Из благородного романтика, исключительного человека с неукротимыми страстями, пафосной речью, трагизмом и отрицанием погрязшей в пороках действительности, он просто на глазах превращается в беспринципного, расчетливого циника, идейного скучающего негодяя, который совершает неподобающие поступки просто ради развлечения. И это уже в первой главе! Что же будет дальше?
Катерина решила сделать передышку и прогуляться по парку санатория.
Она шла, улыбаясь согревающему не по-зимнему солнышку, радовавшему отдыхающих своим мягким теплом. Свернув с дорожки, Катерина углубилась в лес, такой сказочный и неповторимый в своей ослепительной белизне. Хруст снега и чей-то недовольный голос прервал ее уединение.
– Столько сил потрачено… Что Арсений? И здесь достал. Не отвяжется теперь. Ну а что мне делать, если все так сложилось, из-под носа ушло… Ну да ладно, выпутаемся. Все, до связи… – недовольный баритон захлебнулся в негодовании.
Спрятаться она не успела, и когда «Генри» (а это был он собственной персоной) обозначился практически перед ее носом, Катерина просто сжалась в комочек и хотела проскользнуть мимо.
– Постойте, куда же вы? – бархатный голос заставил остановиться.
Как быстро меняются интонации: только что этот роскошный бархат был низкосортной дерюгой…
– Милая девушка, позвольте узнать ваше имя?
Катерина отвлеченно подумала, что если бы она собственными ушами не слышала предыдущий монолог, она бы ни за что не подумала, что его произнес тот же человек.
– Погуляйте со мной, здесь так вольно дышится, вспоминаются строки великих: «Дивный отрок бродил по аллеям…»
– Смуглый…
– Что простите? – он с удивлением посмотрел на собеседницу.
– Смуглый отрок, а не дивный, – Катерина уже успела расстроиться из-за того, что не удержалась и поправила своего «героя».
– Да вы читаете! Не так много сейчас читающей молодежи, – заметил «Генри».
– Я не молодежь, мне уже 32, – отчего-то гордо обозначила Катерина.
– Боже мой, где мои «32»? – пропел «Генри». – Понимаю, вам, дорогая, все сейчас интересно: от соседской кошки до смуглого отрока, – засмеялся он, одухотворенный своей удачной фразой. – Увы, моя очаровательная собеседница, а мне, – мне стало тоскливо жить. Скучно, когда все предсказуемо, – не так ли? И некому руку подать в минуту… как там дальше?
– Душевной невзгоды, – подсказала Катерина.
– Именно, «невзгоды». Вот именно сейчас, в эту минуту, когда… А душе неймётся, душа просит участия…
– У вас что-то случилось?
– Случилось, милая девушка, еще как случилось! Как говаривал незабвенный Андрей Миронов: «Настоящего художника обидеть может каждый, а материально поддержать – никто», каждая тварь, простите, в душу нагадить норовит…
– Так кто же вам так… насолил? – осторожно спросила Катерина.
– Знаете ли, дорогая, ограничусь лишь тем, что скажу, что у такой фигуры, как я, много завистников, которые ежеминутно готовы подстроить ловушку, возвести напраслину, так что и не отмоешься.
– Интересная, наверное, у Вас жизнь, – вздохнула Катерина. – Прямо просится на холст.
– На какой холст? – недоумевающе отозвался «Генри».
– Да я так, образно… – пролепетала Катерина. – Извините, мне пора…
– А не пригласите ли замерзшего путника на чашечку чая, прелестная незнакомка?
Катерина заколебалась, но потом, решив, что узнать поближе прототипа ее романа было бы не лишним, ответила:
– Отчего бы и нет? Пойдемте, здесь недалеко.
Усадив гостя за стол, она поставила перед ним Зиночкино фирменное ежевичное варенье и оставшиеся еще от бабули изящные чашки и сахарницу из частично сохранившегося сервиза.
– Позвольте, это что – Мейсенский фарфор? – удивленно завис над чашкой «Генри».
– Я в этом, честно говоря, не разбираюсь, от бабушки осталось, – Катерина разлила по чашкам чай и присела рядом.
– А больше у вас от бабушки ничего не осталось? – смеясь, спросил гость.
– Лучше вы о себе расскажите, у нас ничего интересного здесь нет, – предложила Катерина, надеясь хоть что-то узнать о своем герое.
Проговорили до вечера, Катерина слушала, не отводя от него восхищенных глаз: как событийна и насыщена была его жизнь, какие страсти обуревали его, и какие недостойные люди встречались ему на пути! А с ней до сих пор не случилось ничего интересного, даже любви не было, да и что ждать от этого городишки? Правильно говорила бабуля: выучишься – уезжай, а она вот застряла там, где только доживать или лечиться…
Но вот гость поднялся, сказав, что и так злоупотребил ее гостеприимством. У иконы остановился:
– А это у вас тоже бабушкино наследство? – улыбаясь, спросил он.
– Ну да, фамильная. А вы что, разбираетесь?
– Немного, собирал одно время старину. Ну да ладно, спасибо, вам, Катенька, за чай, за вечер, полный очарованья, – гость галантно склонил голову. – Надеюсь напроситься на совместную встречу Нового года…
Зиночка бы никогда не подумала, что услышит от подруги такие излияния.
– Ты не представляешь, Зинуля, сколько ему пришлось пережить, какая судьба, какие повороты! Не на один роман хватит!
– Да ты что, влюбилась, что ли, Катерина? – Зиночка так и застыла с надкусанным пирожком во рту. – Ты смотри, никто никого отсюда пока не увозил, а вот сами уезжают. А наши девчата остаются в море соплей и реках слез. А Нинка, как помнишь, еще и с приплодом.
– Ладно тебе, Зинуля, мне уже далеко не двадцать, да и он не мальчик, серьезные отношения у нас. Вот только посоветуй: Новый год скоро, а у меня денег – с гулькин нос, а подарить хочется что-нибудь необычное, он достоин! Не поделишься финансами?
– Прости, подруга, я уже Томке все отдала, ей детям сапоги справить надо, а себе в обрез оставила.
– Ну что же делать?
– Да не грузись! Он-то, небось, тебе ничего дарить не собирается?
– Причем тут это? Для любимого ничего не жалко. Помнишь, как у О. Генри Делла и Джим пожертвовали друг для друга своими единственными сокровищами: Делла – своими прекрасными волосами, купив мужу платиновую цепочку для карманных часов, а Джим – золотыми фамильными часами, подарив жене чудесный набор черепаховых гребней?
– «Дары волхвов»? – уточнила Зиночка. – Так то – молодость, жертвенность, семья, а у вас? Курортный водевиль немолодой уже девицы и стареющего лавеласа.
– Как ты можешь! – возмутилась Катерина, – И не приходи ко мне на Новый год, не открою!
…Сидя за столом под своим старинным абажуром, Катерина – нет, не угадали – вовсе не строчила свой роман, а прозаично пересчитывала деньги. Конечно, у нее был не один доллар и восемьдесят семь центов, как у Деллы, а три тысячи сто пятьдесят семь рублей, оставшихся с зарплаты. Но на них еще нужно было приготовить праздничный ужин. А что тогда останется? 3157 рублей, а завтра Новый год. Ей, как и Делле, оставалось «хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь». Катерина уже собралась это сделать, но тут ее взгляд зацепил икону. «Не ругайся, бабулечка, ты ведь хотела бы мне счастья?» – мысленно попросила она прощения, и – как там у Генри: жакет на плечи, шляпку на голову – и, «сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу…»
Тем временем наш «Генри» тоже готовился к романтической встрече Нового года.
– Дьявол меня побери! – чертыхнулся он, – этой «романтик» ведь и подарить что-нибудь надо для блезиру, а денег-то – две консервные банки плюс дыра от баранки… Что же делать, ведь так не поверит?
Мелодично, арфой зазвучал айфон.
– Слушаю! Сказал же, завтра подъеду, привезу. Конечно, подсыпать что взял, уснет, – икона моя. Да она больше стоит! И с тобой расплачусь, и мне на оставшуюся безбедную жизнь хватит! Конечно, уверен, да я же в этом ас – с первого взгляда вижу, какой век и цена. Все, некогда мне, до встречи! – он раздраженно отбросил мобильник на кровать и потер руки. Взгляд его упал на кольцо, которое он носил для форсу. Оно было простенькое, дешевое, купленное по случаю где-то за границей, но смотрелось очень достойно, и он выдавал его за семейную реликвию. Вот что может сойти за подарок! Скажу – мать завещала невесте подарить, растрогается, наверняка.
Генри довольно улыбнулся и пошел одеваться.
…Катерина рассматривала преподнесенное ее героем кольцо, переваривая сказанное. По щекам катились капельки восторга и умиления: «Его мать сказала – отдать невесте, значит, я – невеста!»
– О, Генри! Как я счастлива! Теперь я – твоя невеста? – воскликнула она в порыве благодарности.
– «Генри»? – недоумевающе спросил он и осекся.
– Катерина, а где, – его рука указывала на пустое место на стене, – где бабушкина икона?
Но Катерина была вся в мечтах и не могла понять беспокойства новоявленного жениха.
– Где икона, я спрашиваю? Продала? Кому? – он был в ярости.
– Да нет, я не хотела продавать, – лепетала она, а «Генри» уже остервенело тряс ее за плечи.
– Я ее обменяла тебе на подарок, вот, – капельки восторга застыли льдинками недоумения, и Катерина протянула ему коробочку.
– Что это? – рявкнул «Генри».
– Подарок… Это тебе на Новый год, карманные часы… Но почему ты так разозлился?
– Дура! Провинциальная, убогая дурр-ра! – заорал Генри-Сидоров. – Невеста! Да у меня таких невест! – он в бессильной ярости грохнул коробку с часами об пол.
Захлопнувшаяся за ним дверь еще долго отзывалась гулом колокола порушенных надежд в висках Катерины. Пришедшая утром Зиночка застала ее сидевшей на стуле у нетронутого праздничного стола.
– Что это с тобой, подруга, а где твой герой? – растерянно спросила она.
– Дары волхвов оказались бесполезны, Зиночка. Ему нужна была бабушкина икона, а не я, – зарыдала в три ручья Катерина.
– Как это? – растерялась Зиночка, потом сложила два и два, подняла с пола часы и заявила:
– В общем так, Катька, забирай назад бабкину икону, а я – свои часы, останемся при своем. И не реви ты по этому козлу, его, наверное, и след простыл. Радуйся, что такой «Генри» ушел. Это тебя бабка с того света спасла. Я утром встала и думаю: зачем позарилась на чужое? Часы-то мои намного дешевле… И потащилась к тебе вернуть вашу реликвию на место.
Зиночка присела рядом, и, присоединившись к рыданиям подруги, всхлипывая, заметила:
– Вот сколько мне печальных историй о любви не рассказывали, твоя «стори», подруга, самая-пресамая…
Как там писал настоящий О. Генри: «Такое уж свойство женского пола – плакать от горя, плакать от радости и проливать слезы в отсутствие того и другого»…
Ну а роман Катерины так и остался незаконченным…
АДА
«Я никогда не рисую сны или кошмары.
Я рисую свою собственную реальность»
/Фрида Кало/
Уже много лет ее преследует один и тот же чудовищный сон, и сквозь его кошмарную полуявь Ада понимает, что этому не будет конца. Ей суждено проживать это вновь и вновь, как бы выковыривая болезненные детали тех дьявольских, мучительно-беспощадных чудовищных предрассветных часов, растянувшихся во всю длину человеческой жизни.
…Она проснулась от тревожного шепота мамы и одновременно ощутила непрерывность звонка и какой-то странный стук в дверь: как будто бы не стучали, а долбили молотом, настойчиво, не переставая, по-хозяйски. Мама велела, да что там «велела» – приказала забраться в тайник и не показываться, что бы ни случилось. Укромное место было маленьким, не предназначенным для человека, и хотя Аделина была достаточно хрупкой, ей пришлось свернуться в неудобный клубочек.
– Тринадцать лет, а легонькая, маленькая, – будто не кормим, – сокрушалась бабушка. Сама она была рослой и величавой: ни дать ни взять Екатерина Великая, только короны недоставало.
Ада не в первый раз находилась в этом «убежище», только было это в раннем детстве, когда они с папой играли в прятки. Позже она поняла, что тайник предназначен для книг и рукописей, которые никто не должен был видеть, но она была и без того скрытной девочкой, поэтому родители даже не волновались, что Ада может кому-то об этом проговориться. Тем более что появились другие интересы, и она благополучно о нем забыла. Сейчас же происходило нечто неясно-тревожное и настораживающее, так как мама, стремительно выбросив из тайника столь ценные до этого времени бумаги, втолкнула туда Аду, ничего не объясняя. Почему же в этот раз она стала секретнее этой, столь тщательно скрываемой «литературы»?
Ада постаралась расположить себя в этом маленьком пространстве так, чтобы в щелочку видеть хоть кусочек комнаты и понимать происходящее.
– Ну что, контра недобитая, не успели все попрятать? Что тут у нас? – Ада видела только край гимнастерки темно-защитного цвета и кобуру. Голос был грубый и хамоватый.
– На расстрельную статью хватит, – усмехнулся другой.
Были видны только его сапоги и рука, державшая пачку бумаг. На руке – странная какая-то татуировка.
– Деньги, драгоценности. Где прячете? – продолжал опять тот, который в гимнастерке.
– Нет у нас ни того, ни другого, – голос мамы казался чужим, отчего в душе похолодело. Маму видно не было, лишь край шали, накинутый впопыхах на длинную ночную рубашку.
– А ты еще ничего, справная… – тонкое кружево шали съежилось под хромовым сапогом.
Раздался хриплый голос отца, ноги которого оказались между сапогами и кружевом:
– Отойди от нее…
И тут началось непонятное. Рука потянулась к кобуре, гулким эхом, почти одновременно, щелкнуло два выстрела, и беззвучной вспышкой отозвался где-то внутри исступленный крик мамы. Прямо перед глазами возникло лицо отца, такое родное и чужое, мертвенно-бледное на фоне темного пола.
– Ты что наделал? – бумаги из рук татуированного посыпались на пол. В голосе была досада и растерянность.
– Да ничего, сейчас с ней разберемся и обмозгуем, как это вражеское гнездо представить… – вложил пистолет в кобуру хриплый, шагнув к матери. И тут случилось непредвиденное: мамина шаль метнулась к окну и птицей взлетела с подоконника: лишь на долю длинной секунды Ада увидела повернувшееся именно к ней ее лицо, искаженное болью и любовью.
– Ну все, доигрался, сматываемся, пусть думают, что ограбление, нас здесь не было, – скомандовал тот, который с татуировкой.
Ада провалилась в беспамятство. Очнулась она от онемелости скрюченного тела, инстинктивно старающегося расправиться. Выползла из тайника и поняла, что уже ночь. Отца на полу уже не было. Она подбежала к распахнутому настежь окну: пусто. Может, все это страшный сон? И родители куда-нибудь вышли? Но на полу валялись бумаги, и под лунным светом багровели огромные пятна. Ада, побоявшись включить свет, вышла на площадку и постучалась к соседке.
– Тетя Клава, вы дома?
– Господи, жива? – соседка Клавдия распахнула дверь и подхватила почти упавшую ей на руки Аду.
– Где же ты была? Тут бандиты родителей твоих злодейски убили, милиция приезжала. Отца – насмерть, из пистолета, а мать – в окно, – зарыдала Клавдия. Хорошо, что тебя дома не было, а то неизвестно, осталась бы жива или нет…
– Тетя Клава, а мама с папой где? – прошелестела непослушными губами Ада.
– Так говорю же тебе – убили, злодеи, их милиция и забрала, в морг, наверное, куда еще? И из НКВД приезжали. Про тебя спрашивали, интересовались, видел ли кто?
– Кто спрашивал?
– Да что же ты такая непонятливая? Конечно, энкаведешник, серьезный такой, при хромовых сапогах, с пистолетом. Начальник их, видно.
– Тетя Клава, я пойду, а вы не говорите никому, что меня видели…
– Почему не говорить-то? Не скрываешься же ты?
– Да нет, тетя Клава, я вернусь, просто сейчас идти надо…
– Да куда же ты, на ночь глядя? – замахала руками соседка, – оставайся, завтра пойдешь…
Но Ада уже сбегала по ступенькам вниз, в темноту, подальше от этой нечеловеческой, жгучей, оглушительной боли.
…Бабушка долго возилась с замком, наконец, дверь поддалась и Ада, заглянув в родные встревоженные глаза, разрыдалась у нее на груди.
Потом они сидели на кухне и молчали. Впервые Ада видела у бабушки такое лицо. Почти как у папы, когда его уже не было, после выстрелов.
– Нам никто не поверит, – наконец произнесла она. Только хуже будет.
– Бабушка, но ведь они убили! Давай напишем Сталину!
– Девочка моя, а ты знаешь, какие книги и рукописи выбросила мама из тайника, чтобы спасти тебя?
– Догадываюсь…
– Ну так вот. И меня в лагеря, и тебя не пощадят. Нужно затаиться. Нет нас. Хорошо, что фамилия у меня другая, я и тебя на нее запишу, будешь учиться. Здесь городок незаметный, а в Москву нам сейчас нельзя.
– Но у нас там все…
– Жизнь дороже.
Бабушка тяжело поднялась. Сравнения с Императрицей она сейчас не выдерживала, даже если бы надела корону. Часа два-три разговаривала по телефону, договариваясь с кем-то о похоронах, утрясая возникшие проблемы. Ада провалилась в густой, обволакивающий сон, сквозь который иногда пробивался то крик какой-то ночной птицы, то тихий металлический голос бабушки.
Утром та разбудила Аду и беспрекословным, несвойственным ей тоном произнесла:
– Собирайся, Аделина, нам нужно и отсюда уехать. Нашли тайник и поняли, что там кто-то был.
Ада запоздало вспомнила, что не закрыла тайную дверцу, когда выбралась наружу. Да и до этого ли ей было?
– Хорошо, бабушка, – покорно сказала она.
Так и закончилось детство. Да что детство: она, Ада, перестала существовать. Ни имени, ни дома, ни родителей, ни прошлой счастливой и беззаботной жизни. Только память, которая постепенно стиралась, словно кто-то каждый день упорно работал ластиком. Они переезжали из одного места в другое, бабушка умерла в сорок втором, а ее, уже не Аду, а Анну угнали в Германию, где она и осталась, благо мама, преподававшая немецкий, успела обучить ее языку.
И вот сейчас, когда она уже фрау Анна, жена уважаемого человека и мать двоих детей, та Ада, которая давно не существует, иногда приходит к ней ночами и вновь тонкое кружево птицей взлетает на подоконник, и мамино лицо поворачивается к ней из небытия…
– Мамочка, – теребит ее за плечо дочь, – ты опять кричала во сне, но я не поняла что, ты говорила на другом языке… Кажется, это был русский, ты его знаешь?…
Ауылды бала. Аульский мальчик
Ты должен верить в себя даже тогда,
когда в тебе сомневается весь мир.
/Омар Хайям/
Слово первое: Максат
В округлое окно мансарды, расположенное прямо над головой, заглядывали звезды. Когда строили дом, Максат так и сказал дизайнеру: сделай так, чтобы ночью я видел звездное небо. Он привык к ним. К звездам. Они сопровождали его всю жизнь. Вот и сейчас он лежал, раскинув руки, а звезды были над ним – недосягаемые, яркие, загадочные. И вырезанный кусок неба создавал ощущение колодца.
Вот и свершилось. Он опять на родной земле, в своем доме, ему не надо скрываться, прятаться, скитаться по чужим странам, доказывать право на заработанное его же потом и кровью имущество, право на свободу, на правду, на жизнь. Там, уже в прошлом, звезды были его единственными молчаливыми собеседниками, и заглядывали тогда они совсем в другое окно – окно камеры чужой для него страны, где пришлось пройти через чистилище, отстаивая свою честь и невиновность…
Но были и другие звезды: неведомые, манящие, призывающие верить в мечту и стремиться к ней. И совсем иначе сияли они на бескрайнем небе над джайляу, окружая его со всех сторон, и приветливо накрывая незримым плащом вселенной. Тогда он был молод, верил в свою страну, гордился своим народом, любил землю своих предков и мечтал…
… – Максат! Ну куда же ты запропастился, жаным? Отец зовет, – звонкий голос матери парил над степью.
– Что? Опять переезжаем? – подбежавший к ней Максат расстроено шмыгнул носом, – Не хочу! Я уже третью школу меняю: то казахскую, то русскую, теперь какую? Это раньше кочевали, а сейчас – время другое, я в город хочу, нормально учиться.
– Успокойся, джаным, ты же знаешь – как отец скажет, так и будет. Куда едут передние колеса арбы, туда едут и задние. Ничего не поделаешь – приказ партии, агрономов не хватает, вот и приходится. Но ты у нас общительный, думаю, везде друзей найдешь…
… – Эй, новенький! Mында кел! Иди сюда, говорю. Сенін атын кім? Зовут тебя как? Что молчишь? – низкорослый крепкий мальчуган стоял перед ним, постукивая по ноге камчой. – Меня Бахыт зовут, счастье значит, а тебя?
– Максат.
– Красивое имя, «цель, намерение» значит, будешь целеустремленным, – засмеялся Бахыт.
– А откуда ты это знаешь? – заинтересовался Максат.
– У нашего учителя книга есть – там обо всех именах. Он мне читать давал. Интересно!
– А школа тут хорошая?
– Обыкновенная. А тебе не все равно? Школа – она везде школа, – улыбнулся новый приятель, – пойдем, покажу! Эй, Гулька, айда с нами, школу новенькому надо показать! – закричал он бегущей по улице девочке.
– Некогда мне, матери помочь надо, – отозвалась Гульнара, – и пролетела мимо, только длинные косы мелькнули перед глазами.
– Красивая… – посмотрел ей вслед Максат.
– А то! Гульнара, кстати, – цветок!
– Цветок, – Максат задумался, – и правда цветок, у нас таких красивых девчонок не было.
Так они и подружились. Потом всю жизнь вместе. И за партой, и у костра, и на джайляу. И даже Гуля была тайной любовью обоих.
… – Дорогие наши выпускники! – директор школы заканчивал свою речь, и свеженькие аттестаты уже были на руках у вчерашних школьников, – Я понимаю, что все вы стремитесь поступить в институт и продолжить обучение, но наша партия просит вас, молодых, о помощи: не хватает чабанов, и вы можете пополнить ряды комсомольско-молодежных бригад. Подумайте: это очень ответственная работа. Какие задачи стоят перед вами – расскажет наш главный агроном Абылай Сакенович. Вам слово, Абеке… – Максат видел, как тяжело поднимается на сцену отец. «Постарел, – подумалось ему. – Как же можно подвести его, партию, которая верит нам, комсомольцам, которая надеется, что мы откликнемся на ее зов!» Он молча посмотрел на друга. Бахыт понимал его без слов, кивнул и, сжав руку, прошептал: «Конечно же, Максат, институт подождет!»
Вот так они и стали чабанами. Почти все из класса уехали поступать в институт, а они, добровольцы, остались пасти отары овец. Уехала и Гульнара, что расстраивало, но и несколько облегчало жизнь. Два года они с Бахытом плечом к плечу, как братья. Работа тяжелая, практически круглосуточная. Спать приходилось в кошаре, среди овец, самое ответственное, конечно, – когда окот, возня с новорожденными ягнятами. Но когда ты молод – все по плечу, по силам, особенно, когда ты веришь в идею, чтишь заветы отцов. Аксакалы говорят: «Жердін коркі тал болар, елдін коркі мал болар» или «Земля деревьями богата, скотом богат народ».
Слово второе: Бахыт. Спасибо, что ты есть…
– У меня один друг. Но на всю жизнь. Максат. В Индии говорят: «Хочешь узнать человека? Тогда задень его. Человек – это сосуд. Чем он наполнен, то и выплескивается из него». Максат наполнен порядочностью, справедливостью и любовью к Родине. И никогда я не поверю, что он эту Родину обобрал и обманул. Казахи говорят: Не гонись за золотом, гонись за знаниями. Это о нем. Деньги для него были просто рабочим материалом, который он пускал в оборот и приумножал. А гнался всю жизнь он за знаниями. Придумывал новые проекты и воплощал в жизнь. Так и напиши в своей газете…
Заснуть после этого разговора с журналистом Бахыт не мог. Воспоминания накрывали его как огромное звездное небо над джайляу, освещенное бликами костра. Как много было сказано, передумано сокровенного, того, что можно доверить только другу, зная, что он не предаст. Бахыт отчетливо помнил ту ночь, которая круто изменила их жизнь.
Они сидели у костра, глядя на нависающие над ними звезды и разговаривали. Максат спросил:
– Знаешь, Бахыт, о чем я сейчас подумал?
– О чем?
– Неужели я родился для того, чтобы пасти свою еду?
– Странный вопрос, Максат. Мы же не будем всю жизнь чабанами…
– Время уходит, Бахыт. Наши учатся, а мы пасем свою пищу. Наши аксакалы говорят: Землю украшают нивы, а человека – знания. Нужно ехать учиться. Только так можно чего-то достичь.