Переливы Парсеваля, вальсирующего на ледяном рояле

Знаешь, а Гольфстрим фосфоресцирует лунной ночью. Война придает нашей жизни не смысл, а величие, что, может быть, лучше смысла. Всему есть причина, например: от размазанной каракатицы плачущей Екатерины тряхнуло стекольный завод на скале. Зажмурься, иначе глаза расслоятся, скользнув о стегальный ручей. Тогда не увидеть нам, как сквозь белые фильтры и камеры стерильных халатов ритуальные миротворцы вносят сливочный торт миролюбия, и торт уместен. Тогда от сонных тайн очнувшимся явно не откроется уличное объявление, и сквозь тридцать холодных вёсен не прозреет яркое лето. Там, где-то в 2029-ом, артиллерист намазывает на затвор сгусток зелёного Муссолини, чтобы сдать на войсковой склад.

Кстати, именно это положил в основу своей психологии Дейл Карнеги, написавший в шестидесятые книгу «Как заводить друзей». Из книги его узнаёшь, что дружба – всё же работа, и делать её следует кропотливо, регулярно и постоянно. Плачущая Екатерина своим уходом учит нас быть ближе, дружнее и никогда не уступать лени, зависти, гневу. И, хотя я не знал её, я благодарен ей за этот урок дружелюбия и уважения.

№ 23

Иногда мне себя не узнать. Вчера я получил письмо от себя, отправленное 45 лет назад. Я хотел бы отречься от этого текста:

«Похоже в 1708-м я один тут родился взрослым. Приветствую тех, кто в фуражке диктатора Пиночета несет гнездо перепёлки! И неча таращить на вашем лице глазунью из двух яиц! Я знаю, ты! Ты размазал куницу по Лабрадорским горам. Ещё хочешь себя оправдать? Да я сам видел: по склонам скул твоих катились комья горящих газет. Гген парадного чистоплюя опять вздымается как вулканический дым по ступеням контракта. Если не хватит энергии для проклятий, хватайся за оголённый электрощиток и трясись в лихой свистопляске. Тебе подыграет старая обезьяна, волосатой рукой поводя по струнам стеклянной гитары.

Плачь, как Пинк Флойд! Плачь горше Пинк Флойда: во рту твоем раскалённые угли выжгли змеиный язык. Обижайся на деву, заподозрив в подрыве навзрыд. Она станет вальсировать с злобным гиббоном под бубны шамана из Третьего рейха. И сколько бы ты ни крутился вокруг, будешь видеть только затылок. А ты поразмысли глистами своей головы, чем кончится «посвящение Диониса»? Реально, пневматическим молотом станешь подразумевать диверсии и шаббат. Будешь вечность потом в полынье вить веревки из лунного света. А кончится вечность, связкой трех сотен ключей станешь бить о каузальную оболочку.

У Алистера Кроули вместо ума в голове горит синим светом наука. Не забалуешь. Впоследствии ты один раз увидишь, как по поверхностям листвяных лестниц тянется километровый шлейф королевы, скругляя углы. Это уходит жизнь! Твоя самая важная ценность, которую, вот странно-то, больше не ценит никто. А плевать! К тому же вчера ты опять жадно, кусками рвал на части колбасы, клал слоями тортильи из хлеба и сыра, и припрыжку схомячил фисташки. Короче, порвал связь между триадами, а потом и монадой, отделился от высших миров и от контакта с «Я Есмь Присутствие». А вот, не ходи на ходулях по льду, не носи шлем писсуара, не надевай вместо варежек на руки литровые банки. Тебе только дай волю, ты покроешься шубой с волосками шевелящихся остриц, и за щеки впихнёшь по кочану капусты.

С утра ты пьешь кровь вампиров и с тобой говорят твои ноги. Та, что придерживается левых взглядов, отказывает в возможности приобретения высших видов сознания той, что справа. Ты не скоро поймешь, если вообще хоть когда-нибудь будешь способен понять, что для нас твое левое справа, а всё твое правое слева. А сам ты погрязший в соплях солипсист! Не достичь тебе стадии Геркулеса. Твоё черное ё-моё так и будет как рыба в аквариуме бить головой о стекло. Стекло – это символ, на самом же деле это пределы экспансии сознания твоего.

В утлом мешке скудельный улов юдоли будет плакать как сиротливый котик. Лапками он будет тереть себе глазки, зацепит коготками и, вот – блин! – ослепнет, и станет ему ещё горше. Потому что горевать – это так увлекательно. Ржунимагу, жгу бумагу, а всё равно ржу. Опять дофамин сыграл с тобой в домино. Ладно, я соглашусь. Сегодня в расписную звездами полночь в стране консервированных в уксусе девиц и младенцев, я помогу тебе «отречься от человечности» и стать, наконец, Терминатором с перфоратором вместо правой руки. Всё будет от паршивой овцы хоть секс о клок, если вместо починки тебе нашинковали мелко-мелко часы картофельной батьковщины.

В комнате фосфоресцирующих стен и мертвецов с мокрыми тряпками и кисельными портмоне ты разложишь поротно и взводно на одного линейного дистанция суверенные сувениры фарфоровых пастушков и пастушек. Ты застрял на распутье Иисуса Креста: Запад, Восход, Юг, Ветер? Твоё ё-моё так и не сделает выбор между белым и влажным. В тебе каменный трилобит долбит изнутри тебе в лоб морзянку истины, но вместо испарины на лбу только изморозь и морщины нотных линеек. А что за ноты? Народная песня "Уточка луговая". Разденься, встань перед зеркалом. Осмотри своё инородное тело. Каким путем оно пойдет дальше дорогами жизни? Загадка нанайского сфинкса, однако…»

Кто это был? Я или кто-то другой? И если там будут судить нас за то, что мы были нами, то как узнают Они, если мы никогда не были нами?

№ 24

Полуденный бог лезвием солнца выплеснул на глаза избыток своего блеска. Так что теперь я ощупью вспоминаю смысл отчуждённых им слов. Знай же. На упряжке ослов и сломленных львов император павлиньих аэропланов въедет в пепельный кулуар. Ждать недолго. Тут от ударов ФАБами скрежещет скабрезная трепанация черепах и асфальтовых трещин. А мы в томном подвале наладили ламповый люцифер и смотрим реликтовый телевизор. По нашим синим лицам мелькает симулякр помех. Мы молимся, чтобы полигональный слив данных украдкой британской разведки не добрался до нас. Мы укрыты габардиновым интерьером и возлагаем надежды к подножью анкерной герани.

На улице штурмбанфюреры сгоняют в оккупацию толпы гражданских, кричат: «Пошустрее, ежи!» А я жду капельницу пятницы. Буду притворяться бомбовым и проблемным. Космическая полиция бездействует по звонку баснословного лета слоновьей жары. В три часа ночи меня разбудило встречное дно, я утратил бессонную связь с ледокольной поверхностью и принимал корвалол. Боюсь тебя испугать, но здесь у нас сельскохозяйственный сатана разбрасывает семена стальных стригалей. Вспомни, где твой лучезарный архонт в тяжёлом виссоне золотого обряда? Или на каторге старой карги он ищет блох в раскосой шинели Полишинеля?

Я слышу, как наверху что-то ищут служители стреляных гильз и притихших патронов. Это деревянная статья виновата. Это она вопросительными дымами своих сигар выдала им догадки бильярдных шаров. Отныне боли не прекратятся. Принцип мясной мокрицы выдергивает из нас плоскогубцами информационные матрицы. Мы сами себе худшие из врагов, не говоря о том, кто враги средневековых врагов. Знаешь, я уверен: если бы психи плоскостных костылей с недельных песков не придумали ломаных костей ада, его бы и не возникло. Так что не забудь взять планктонный пеногаситель, если Явлинский вышлет тебя на пламенный фланг.

Я согласен. Встряска копилки только на пользу монетам. Но всё же… Стужа третий год откладывает пасхальный сев елочных Громогласов. Третий год посланников лунного света убивают моральные звери. Готовь бинты Баунти и Бикини. Скоро всё остановит и установит генерал стерильных диктантов. Он в стеклянной квартире уже диктует печатной машинке присягу дружбы народов. В Пустякляндии он станет насаждать секты новой веры в предназначение замершей телеграммы.

В 1912-ом папа не научил нас танцевать парадиз на вердиктах святой Лауры, поэтому в ранней окрошке скандинавского лада мы стелим на тротуары парламент и на миг замираем своё адмиральское сердце. Прерии звенят стрелами во все стороны звёздного света. Но взгляни: динары свешивает сирень на волшебство родительных ладоней. Мы достойны ответа, и мы будем чтить россыпь инверсий и растянутых разночтений. Разве что капли старого понедельника распространят казус дрогнувшего отражения на речные причалы.

Мы только дети посольских колосьев, после июльского ливня пришедшие насладиться расточительным дискурсом пьяных шоссе. В нас шумит морская шуга и бесчисленная листва, когда окаянные колокола с вёсельным скрипом покачивает перегруженный баргузин. Родина – это способ счастья или Балтийского горя. На выбор.

№ 25

Человек – монолог, не слушающий монологи других. Монологи других – убивают. Но что слышат курносые журавли бережливой родины нашей, когда поплавки Кораблёва клюют у латунной Луны? Лёд тает уже по ночам, и по краям крыш ютятся халяльные люльки. У горячей печи мы спорили до крипты. Деньги: мера труда или мера любви? Решили: мера труда с любовью. Потому что труд без любви создаёт продукты не качественные, а злокачественные, и от них рак на горе свистит слишком сипло. Вот так мы прекрасно покуролесили на лесной просеке, но только угробили мотоцикл, а Констанция подавилась лошадиным куском шашлыка.

Стеклянные ослики под дождём ходят по оцинкованной жести. Надо только вылечиться ждать – через час душа остывает на пересечении седьмого меню и шестого гастрита. Еда выслеживает меня, как гиппопотам она ходит за мной попятам. Ей не хочется, чтобы я был. Она хочет стать мной, и для того вытесняет меня. Мне нужно затаиться в носу, и, чтобы не обнаружиться, даже не думать внутри. Отвлеки себя составлением графика платы логова вечно голодных налогов. Выложи на бильярдном столе земельные сочленения багульника и Бугульмы. Да будет каждому освоенное своё.

Осторожно! За нами охотится слишком хмурое небо. Прикройте хлёсткие лица лацканами плащей. На бульваре популярности лопаются пузырьки непогоды. Что это вообще? Как он смеет самовыражаться нам в душу? Считай это тестом на милосердие. В тебе хлещет леденящая справедливость, беспощадная, как водопад во времена ледохода. От брошенного в меня камня расходятся круги кровообращения моего. В сердце нашли сорок тысяч нейронов, образующих сети, как в мозге. Дипкурьеры отчётливых чемоданов со слитками твёрдого меда клянутся в этом на Библии, и она аж дымится от горячности этих клятв. Но что нам до этого, если дождливые велосипеды колесят на пожарную помощь? Им не хватает моральных плит. Соглашусь. Моральные плиты – дело хорошее. Оно безусловно, как волны Генисаретского океана с белым огнём горящей слюды.

Что значит: устроить жизнь? Регулярные циркуляры кораблестроительных дней развивают высшие флаги. Порядочные наводят на порчу порядки, и резкость – на томный туман. Они относят на сатанинскую свалку, что не относится к делу. И куча дел меньше кучи на свалке.

Две тысячи лет всенародные монологи не слушают раскалённый твой монолог, не смея вымолвить даже каплю молитвы. Мы свиньи в твоём хлеву, пожравшие поросят. Учитель, нет во мне вашего изобилия золотой доброты. Во мне перещелкиваются клесты, целуются завальцованные леденцы, и пульный фальцет танцует феодальные флаги на башнях. В левом виске на звенящей трясине слышен писк камарильи. Всё что угодно символизирует всё, что ни попадя по пути.

С героем я ощущаю себя испуганным и отупевшим. Потому что он хочет и может влиять. Я чувствую, что мне оказана честь, и мне от этого дурно. Я растерзан дезорганизацией расплетённых корзин. Нет меня. Мне отныне не быть, и в Палермо пельменей не съесть. Ты советуешь: если вымок в бензине, не стоит курить сигарету. Стоит вынуть дощечку – и паркетной долине конец. Но у мужчин нет души, нам не ведом душевный порыв. Телеграфируй. Все неравно не рваные пребывают в нирване. Мы едим молодильные яблоки целовальных колёс в ослепительно фиолетовом лете.

В 8:21 потенциалы в черных плащах распечатают ветеринарные револьверы, запечатанные сургучом из чистого золота Колчака. Пора расшевелить бельведер, чтобы зрелые помидоры навалились боками на блеск. Сегодня Женщина, сделанная мужчиной удобной, стережёт в Ильинке инклюзивный колодец алюминиевых птиц. А завтра каменные подолы серьёзных девиц стащат со статуи Ленина его бетонный пиджак. Но что нам, прозрачным, до этого, если клинья ливневого голландца катят по склонам всех улиц глаза крыжовника и виноградины белых вин? Налейте мне подколенную чашечку кофе. Я выучил наизусть локтевой и коленный устав.

№ 26

Безумные любят безумно безумных. Но стоит появиться уму, как гниль заведётся в королевстве Детском.

На продолговатых болотах во времена лимонадного ливня безусловной любви, ровно в восемь утра бегущий от пышных бегоний вернисаж витиеватых вихров кричал благим матом: «Спасите меня от родильных машин!» Но милиция лишь констатировала протокол челюстью власоеда. Ей было не до того. Вчера выезжали на место приступа. На неизвестной было насчитано 18 душевных ран. Как всегда! Каждый расчёс провоцирует новый зуд. Знаешь, дружок, со временем даже в отсталых сумасшедших домах демократия пишет на стенах: «Вся власть идиотам!» Так порой мины вызревшего ума взрываются шикарной шизофренией. А потом долго ещё красные черви огня жрут перекалённые листья доме́нной печали. И камчатая скатерть, пойманная на бахроме, до пятницы не подберёт обвисшие слюни свеклы. И развалины дряхлой кареты маркиза детсада раскинут колёса подобно площадной давке.

Вот, герой несчастней меня, пьёт стакан сухого фонтана. Война – это полтора года скуки, а потом слепота. Одиннадцать километров тебя волокут ногами вручную, потому что любая машина – мишень. Я пел, чтобы парни не проверяли, не вытек ли часовым Яром.

В России всё делают к дате. Гагарина запустили в день космонавтики. Пушкина родили ко дню русской литературы. А сегодня кремлёвские пропагандисты бреют перевернутыми вертолетами неаккуратные вихри массовых океанов. В кабине каблучная бижутерия пьёт гранёный сердолик из поминальных рюмок глубоководных мымр. Влажные сумерки атеистов сгустились до консистенции пасты и вот-вот затвердеют до плотности бога. У него есть организаторские способности, но где взять организаторские возможности? Вот он и вихляется как позёмка, ловя петлями пустоту человеков.

Дети нетерпеливы и злы, их ненависть безусловна, но со временем повзрослев, сделаются равнодушны. И ты с удивлением узнаёшь: в тебя уже не плюют – на тебя плюнули и забыли. Так, ходишь между могил злых мальчиков подлых девочек, и на лице твоём улыбка, кривая как у рыбы на ненавистном крючке. Из всех ненавидящих один ты и остался.

От бессмысленного бытия беги на войну, скорей, не бессмысленно умереть! В тихом омуте распростёрт по лицу слой сусального одеколона. Только в горле першит уголь классовой сажи. Учителя, но не заставляйте одноклассников биться друг с другом за показатели успеваемости. О, загнанный в ГУГЛ гастрит души моей, инфаркты моих очей, рак моего мозга! Педагог, ты гортанным гоготом разграбил нам детство в развалины, и над ними – дымок. И вот, сквозь бойницу кремлёвской башни в каменном бронежилете одиночество наблюдает рассветный баркас прохладного океана.

Сенаторы сторожевых вышек на площадях льют из шлангов на нас позолоту мерцательной шизофрении. Вести себя странно – последний шанс управляться собой, чтобы вдребезги не разбить последний сосуд безрассудства. Всю жизнь мы спасаемся бегством от судеб, и бегство становится нашей судьбой. Пора счистить нагар благородства струёй кочерги и выполоскать лосиные букли в ручье самых чистых кремней. Пора сложить буйную голову в телевизор и ласкать виндзорскую мысль насмешливым опоссумом обечайки.

Чем делить жизнь на эпохи детей, поделим её на друзей и подруг. Ты вступил на опасный песок. Слышишь моторы горячих термитов? Они нарастают! Стоит лишь капле упасть, и раздражение в зеркале озера ничего не забудет. И ничего не простит гитаристу рогастой электрогитары.

В каком-то далёком вчера угрюмый, гордый и молодой я блевал, наблюдая, как в вульгарном вагоне прокуренных гиацинтов играл на варгане тротиловый эквилибрист, а тюлень хлестал ластами его по лицу. На рынок съезжались лабазы Совбеза. В мыльной воде щелочного пруда у отравленной фабрики выскальзывающая каналья вьётся сквозь скользкую слизь. А ночью в лесу секретные материалы едят подогретую Грету.

№ 27

У вас не голова, а кастрюля, а в кастрюле подгорает каша. Ваш вопрос недостоин даже внимания, не то, что моего понимания. Как говорит мой мудрый друг: «Если ты завёл стеклянную собаку, не ходи с ней гулять, когда на улице камнепад». Когда я стал спорить с ним, он ответил: «Если ноги твои связали из сена, не надейся, что сможешь долго бежать по углям».

Что есть раб? Спартак тоже раб. Взбунтовав таких же рабов, он рабом быть не перестал. Как говорится, хоть ты и бордюр – а всё часть тротуара. Бордюр останется поребриком, даже если будет взрываться, когда по нему ходят… да хоть призраки коммунизма! Поэтому это уже навсегда. И сколько бы барабанщик не стучал в барабан, а барабаном ему не стать. Но и барабану не стать барабанщиком! Так уж устроен мир. Кто-то должен быть барабаном, а кто-то бить его палками. Вот вы, например, барабан. Вы думаете, что не раб, потому что издаете звуки. Но звуки вы издаёте, потому что по вам стучат сверху. Перестанете ли вы быть барабаном, если по вам стучать снизу? Так что и начальник наш барабан, потому что рабы стучат снизу.

Понимаете мысль? Или волкам не надо понимать зайца? Это заяц должен понимать волка, и накапливать в гипоталамусе вещества, способствующие волчьему пищеварению. И то правда, как вы сможете понять меня, если не раб? Ведь понять можно лишь подчинившись, пусть временно, хоть немного, но всё таки уступить власти понимаемого субъекта. А если вы не раб, то и уступчивости в вас нет ни на ноль. А если вы не понимаете из принципа полной свободы никого, никогда, ни зачем, ни во имя хотя бы чего-то, то вы абсолютно глупы и более чем клинический идиот.

Представим себе на минуту, что барабанщики все исчезли. Смолкнут ли барабаны? Или, когда оторопь свободы пройдет, станут стучать друг о друга хаотически и даже идиотически, потому что судьба барабана – туки-туки, выстукивать стуки? Кстати, в кастрюлю тоже можно стучать. Но если в голове каша, звук будет невнятный. Потому что, когда каша кишит, кастрюле кажется – она мыслит! Это так ново и так приятно.

Логика – это наука робких рабов. Свободный и смелый ум логикой себя по рукам и ногам не свяжет. Но если каша начнёт подгорать, кастрюля с маршами бросится в святой и бравый бой кровавый. [Цитату тонкий ум уловил.] И не остановить благородную ярость кастрюли, если подгоревшая каша станет тлеть и дымить. Но виноват рабовладелец Газпром, потому что забыл вовремя выключить газ на плите. И вот, теперь он остался и в смрадном дыму, и без каши, и с раскаленной кастрюлей. Понимаете мою мысль? Если у тебя абдоминальное ожирение, хоть годами накачивай пресс, пресса его не заметит.

Вот вы говорите, что начальникам нельзя подчиняться. Но вы требуете этого как начальник! Я вас раскусил. Вы – самый хитрый начальник-злоумышленник! Вы хотите отбить руки руководителям, чтобы не водили руками, а потом заграбастать власть в свои загребущие руки! Сначала вы убедите нас не подчиняться нашим рабовладельцам, а потом нас ещё хуже поработите. Так было всегда. И во времена шерстистого носорога, и в дни облысевшего мамонта, превратившегося в слона. А слону хоть кларнет дай, хоть лучшую из валторн, а он не перестанет трубить в свой единственный хобот. Не потому, что не хочет, а потому что иначе не может.

Xoxла тоже не переделать. Но можно закормить салом до полусмерти. А потом добить галушками. Позовём пятиклассников. Пусть стреляют галушками из рогаток. А свидомый рогуль будет стонать и агонизировать в корчах. А липкие галушки будут сползать по его жирному телу, как отпавшие пиявки. Красота!

Кстати, о красоте. Разве честная преданность и отеческая забота не составляют гармонии? А разве гармония не красота? А красота разве не высшее благо? Или пьянице легче коверкаться в похоти твиста, а потом извращаться в канкане, как отравленный таракан? Не. Мир устроен иначе.

№ 28

Как травят крыс? В сечку подмешивают цемент. Крыса неразборчиво всё сожрет. Внутри цемент намокнет и закаменеет. Жестокие нравы в городе нашем. В тёмных аллеях заброшенных парков окольные соколы обломанного стекла вставляют фитиль в анус секс-бомбы. В душ холодного равнодушия они добавили жгучей злости и вложили густой мавзолей. Ты можешь кричать от боли и даже вставать на дыбы, раскидывая по сторонам брызги вздора и взрывы огрызков. Но деревянная вегетарианка катает автоматическую шарманку по театру картонных фигур как и тысячи лет назад. Ничего не меняется. Как и прежде надувной людоед ест хлопчатобумажное мясо. Манекен пастуха пасёт макеты коров. Действие есть, деятелей нет.

Сын Человеческий, придя, отыщет ли среди выживающих хоть отчасти живущих? Найдёт ли дитя, отыскавшее счастье в послушании маме и папе? Он заглянет в сугубые думы органной трубы, и, возможно, поймёт радость просто существовать. Быть не благодаря, и не вопреки тому, что оскалы войны рисуют пейзажи ворон, где поле блестит фантастическим выплеском стекловолокон. Там мы с тётей Валей колыхаем над полем вуали в утешение душам умертвлённых солдат. Тили-тили-с, вас убили-с.

А я труслив как пингвин с жирным телом. Знаете ли, мы собрались жить очень долго, хотя наскучило уже нынче. Потсдамское создание для меня городит надменные небоскрёбы никелированного стекла и железобетонной стали. Так что ты это, давай, досвидос, отвяжись от нас, демон медвежий!

Что такое свобода? Власть? А если и власть, чья: наша? Ваша? Не спеши с утра на восстание. Мы не рабы. Нам незачем восставать. Мы щелкаем электрическими каблуками – аж искра красит стены Кремля синим светом. Становление часовыми судьбы никому не давалось легко. Страшнее опыта разорения только война. Так что изволь уважать оружейный стоицизм каменного арсенала. Это всё, что осталось от нас после тех глупых дней, когда мягкие лисы облагали нас обаянием изобильного золота и притворного меха. И вот, полюбуйтесь: душа скупердяя оболгана, обглодана и проглочена. Вот и ладненько, вот и с нами случилось венчание колючей проволокой на пиру, где бетонные официанты подают винегрет речной гальки под соусом жидких цементов. Все друг друга едят, и всем нам всех нас не жаль.

Ты же хотел модных девушек? Получи теперь модную дочь. И вот, осиновый пациент в облетевшем лесу слышит звон струны тиннитуса. Пару дней по нему будут плакать. Не плакать – оно неприлично. А ты хотел бы, пусть плачут веками? Чтобы поколения выли от скорби? Того ли хотел Иисус? М-м… А что, может быть. Кто их знает, поэтов? Субъект на краю склоняет себя к прыжку веры в объективный надрыв. Там внизу его уже ждут опухолевые снега и тонко отлаженная биомицина. Исполать тебе, хлёсткая плеть чёрного ливня Ислама! Чтой-то нонче каждый из нас стал нестойким. Напилася я пьяна этой крови Христовой. Не дойти нам, бездомным вампирам, до дома. Потому что мы, надо же, дома! Всё приснилось, друг мой, всё случилось.

В утешение всем пострадавшим хула туннельной Луны колеблется в алкоголе. Трещат угли джазмена в прожаренном кегельбане. Негр потеет в котельной в такт стуку углей кегельбана. Поберегись! Потоки стульев несутся вдоль искалеченных вертикалей пейзажа. Слишком поздно уже понимать, что пейзаж – это ты.

У Антонины опять на душе капроновая напряга. Телепаты всё знают. Телепат видит систему влечений в коллоидном коллективе как жемчужные струи взаимных течений. Он не видит людей, потому что – всех нас насквозь и навылет. Для него в понедельник холодильные вафли Лауры топили лодку эмоций. Но к старости он постареет, и его кашляющую походку облает молодая и мелкая собачонка. А что делать?!. Сталепрокатный грохот не слышит чихание злопыхателя в дымном аду. Так что Новый завет – это для молодых. Тем, кто постарше, понятнее Ветхий.

№ 29

Знаешь, а утром бражник танцевал над цветками восьмеричные вальсы с колибри. Сейчас по лабиринтам рассыпчатых пальцев льётся счастливый дофаминовый дофин. Сегодня Ван Клиберн пролезет сквозь точку из пухлых почек ожившего древа. И май выйдет к нам в прохладном халате. Он утешит нас снотворным стихом, и приснится нам снег отныне и присно.

Очнись! Нам надо бояться заводного НКВД, лошадиного ГПУ, механического КГБ, лиходеев, дьявола, государства и атеистов. Бойся тьмы! Там могут быть атеисты! Под исполним ползают по нашим телам пауки и свивают нам саван. Мы рождены бояться не завершить гештальта. Страх – это жизнь. Научите машину бояться – она оживёт. Атеист болен дьяволом. Утопи его в майской смоле. Сожги на паперти церковным напалмом. Отлей колокол из него в литейном аду аллилуйя. Воцарись над хрустальной проталиной зимней зари!

Тебя не осудит скользкий дельфин, если в четыре утра петуха и распылённого праха ты нырнёшь вместе с ним в ультрамариновую глубину. Там кислота твоей личности заставит меня прищуриться как от блеска обильных медалей. Я буду покорен смирению смерти.