- -
- 100%
- +
Роби прижался лбом к холодной стене, досчитал до десяти и провел дыхательную гимнастику. Само существование этого мира – насмешка; над его жизнью, его статусом, над ним. Он напоминал театр абсурда, где в конце сюжета зрителя объявят сумасшедшим.
Когда ему было одиннадцать, родители в дом привезли коробку ростом с него, лимонного цвета с мраморным узором. Она предназначалась старшей сестре. Родители ему тайком показали, что в ней, и тогда он впервые увидел реалистичную куклу. Роби и раньше видел у знакомых, но эта…
«Уберите из коридора! Она же как живой труп сидит!» – Роби и сам не знал, что на него находило. Кукла оказалась слишком крупной для комнаты сестры и переместилась в коридор.
С Роби сходило семь потов, когда он просто переходил из комнаты в комнату. Это неописуемое чувство, когда за твоей дверью круглые сутки сидит человек – глаза недвижимые, стеклянные, но взгляд следит за тобой. Внимательно, пристально. Ещё немногом – и он встанет, встанет и…
Куклу не убирали. Сестра нескоро переехала, чтобы увезти её с собой. Но прежде чем это произошло, родители нашли разбитые останки этой куклы под окном Роби. Ночью, нестерпимо хотя в туалет, он выскочил в коридор, и его мочевой пузырь опорожнился прямо там, от ужаса. Кукла смотрела неумолимыми глазами. Он мог поклясться, что видел, как она пошевелилась и попыталась подняться.
Сейчас такие же куклы шли непрерывно рядом с живым Никосом и смотрелись, как толпа людей, забывших за суетой, что они когда-то умерли.
* * *
Никос остановился и погладил пальцами автомобиль. Не металл, синтетическая составляющая. Из чего же, интересно, состоят местные?
Тут он заметил за машиной в переулке пару. Судя по всему, мужчина боролся с женщиной, силуэты их отличались. Борьба переходила в отчаянную, было ощущение, что он старается задушить ее. Никос не сдержался, перекатился через автомобиль и врезал по обидчику. Искусственный мужчина отшатнулся, поднял неморгающие глаза на незнакомца и попятился. Пройдя так несколько шагов, он развернулся и дал стрекача. Очевидно, маньяк, такие не допускают свидетелей, но и напролом тоже не идут.
Женщина скрестила руки на груди, молча прикрываясь. Одежда с её плеч свисала лоскутами. Разглядывая обнаженные сочленения, Никос заметил, что по сути она вся состоит из сборных протезов. Технически её можно легко разобрать и собрать.
Она так и не проронила ни слова и молча ушла. Вот доброе дело сделал. Правда, нарушил важное правило – не вмешиваться. Но он не смог. Это слишком сильно укоренилось в его привычке. Зато контакт установлен.
Пока он размышлял, вернувшись к изучению автомобиля, не заметил, что что-то пошло не так. По его плечу постучали. Он обернулся. Болезненный удар сбил его с ног, а второй пришелся по затылку и погасил мир вместе с сознанием.
* * *
Роби топтался на месте, но все же переборол себя. В этом мире он лишь раз, и даже если ему здесь не по себе, как учёный сто раз пожалеет потом, что проторчал на Земле 235 у стенки, как побитый школьник.
Шаг за шагом он отошел от переулка и двинулся к дорожке, где дрейфовали пешеходы. Но как бы он ни пытался отвлечься, понял, что с каждым шагом его все больше подташнивает. Упрямством не получилось взять вверх. Он попытался развернуться назад, но носом уткнулся в большое пластиковое нечто. И пожалел, что поднял голову. Та самая кукла! Лицо, одежда, мертвые осуждающие глаза – все то, что он в детстве «казнил», выбросив в окно!
Роби закричал и отпрыгнул в сторону. Но раздался автомобильный гудок и следом сильный удар в правый бок откинул его. Больше он себя не помнил.
Роби очнулся от того, что ярко что-то светит в глаза. Он все ещё на улице? Тогда почему слышен только ропот?
Он приподнял веки и попытался загородить их ладонью. Но руки не отвечали. Запах какой-то химии. Он где находится?
Роби с трудом повернул голову и увидел, что у него отсечены руки. Его рот открылся, но не смог издать ничего, кроме нечленораздельных звуков: онемел язык. Он с трудом перекатил голову, чтобы посмотреть ниже. Ноги отсечены тоже, лежат на столике рядом с грудой пластиковых протезов. И рядом – готовые к пересадке стеклянные глаза.
– Нет! Я не хочу быть таким! Вы все мёртвые! Разве вы не видите? Как вы не понимаете?! Я не выдержу этого! Я же человек!
Ольга АндреенковаКатенька
Я разрезала свою Катеньку на части. Полоску за полоской. Кусок за куском. Каждый надрез я чувствовала это. Будто-бы режу своё собственное сердце. Будто держу нож за лезвие. Тело сводило судорогами, а по щекам текли слёзы.
– Мама, не плачь. Мне становится грустно, когда ты плачешь, – сказала так, словно не у неё я отрезаю пальцы ног, что когда-то целовала.
– Я постараюсь, милая. Постараюсь, но ничего не обещаю. Как твой день прошёл? – я вытерла слёзы фартуком, оставив на щеке алую, словно кровь моей дочери, дорожку.
– Ой, да как обычно, мам, – Катенька слабо рассмеялась. – Шарили с ребятами по развалинам, искали патроны.
– На кой они вам, ума не приложу, – выдавив из себя жалкую улыбку я покачала головой и аккуратно надрезала ахиллово сухожилие.
– Ну как же это зачем? Ну вот кончится война, пройдёт много лет, и прапраправнуки Стаськи продадут их на чёрном рынке и станут богатыми!
– Но ты ведь этого уже не увидишь, – я вздрогнула от собственных слов и мгновенно поправилась. – Это ведь будет лет через сто.
– Зато меня вспомнят! Вспомнят не как двоюродную прапрабабку, о которой быть может пару раз в жизни слышали. С благодарностью вспомнят, мам. Это для любого человека важно, свой след оставить!
Так за непринуждёнными разговорами я добралась до таза. Доченька моя уже не могла терпеть боль и плакала. Плакала, словно ей было не пятнадцать лет, а шестьдесят. Без звука. Без слёз. Взглядом плакала. И тем не менее – это был наш с ней самый последний разговор, и мы не собирались замолкать ни на секунду. Мы пытались придумать, из какой части лягушки раздаются кваки, скучает ли солнце по луне, почему чёрно-белый телевизор не считается цветным, есть ли жизнь после смерти, какие сны видят слепые…
Мы всё говорили и говорили, а я продолжала кромсать свою доченьку, обращаясь с каждым кусочком как с самым великим сокровищем. Катенька говорила всё тише. Всё медленнее говорила.
– Мам, – сказала та, что я девять месяцев носила под сердцем и пятнадцать лет внутри него.
– Мне пора, мам, – сказал самый близкий мне человек, пока я счищала мясо с её рёбер.
– Спасибо тебе, мама, – сказала та, чьего голоса я больше никогда не услышу. И я вырвала сердце из её груди.
* * *
– Кушать подано! – жизнерадостно сказала я и поставила перед Стаськой, своим сыном, тарелку с тушёной картошкой и мясом. И мяса было намного больше, чем всего остального.
Вначале он непонимающе посмотрел в тарелку. Но чем дольше он вглядывался, тем круглее становились его глаза.
– Мясо??? Откуда, мама? Я уже и не помню, когда в последний раз его ел! – воскликнул он и схватился за ложку, но в последний момент остановился. – Надо Катьку позвать!
– Кушай, сынок. Катя уехала на несколько недель в город.
– А ты?
– А я не голодна, – устало ответила я.
– Мам, ты со среды не ела ничего. Я же видел.
– Аппетита нет. Кушай, набирайся сил. И если что, не стесняйся просить добавки. У нас теперь много еды.
Устав спорить, Стаська начал жадно поглощать свою порцию:
– Мам! Как вкусно! Ничего вкуснее не ел!
– Это потому, что там любовь, сынок.
Евгений ФилоненкоХамон
День выдался такой солнечный, что даже сейчас, вечером, через тину пробивались настойчивые лучи, несмотря на то, что я утром зарылась довольно глубоко. От слабости покалывало кончики пальцев. Если я в скором времени не начну питаться постоянно, то боюсь, меня не отпустит моё странное видение.
Наверху что-то резко хлопнуло, и раздался ликующий возглас. Наверное, Васька уже поднялась, да рыбу поймала. Я перевернулась на бок. Сколько себя помню, рыбы в нашем озере водилось немного. Да и та костлявая. Приходилось жить от консервы до консервы, хотя они появлялись ещё реже.
Васька рассказывала, что до меня у неё другая подруга была – Мара. Тогда и вялки, и рыбы было вдоволь: хочешь так ешь, хочешь хумус да балык делай – красота. Долго они так жили, пока однажды мужики подругу на вилы не поймали, да не размотали всю, а потом со страху – сожгли. От воспоминаний, по коже побежали мурашки.
До меня снова донёсся хлопок – наверняка Васька звала на завтрак. Нехотя, стряхнув с себя остатки мусора и песка, я поднялась наверх. Так и есть, на темнеющем берегу, улыбаясь, сидела подруга, а в руках держала двух тощих карасей.
– Ну, что, соня, пора перекусить, – она положила на обломок доски рыбу и кивнула на камыши, хорошо освещённые лунным светом. – Я пока разделаю, а ты вялки принеси.
– И тебе привет, – буркнула я в ответ. – Может всю принести? – я с надеждой посмотрела на подругу, но натолкнулась на суровый взгляд.
«Блин, наверняка у неё свой тайник есть! Крыса!» – я оттолкнулась от берега и поплыла к тайнику, где мы хранили запасы мясца. Ржавая железная бочка, уходившая половиной своей огромной туши под воду, звонким эхом ответила на моё прикосновение к крышке. Я с трудом достала со дна несколько ароматных кусочков. Вот откуда у Васьки столько выдержки? Ну как можно всё сразу не съесть-то? Я вздохнула и плюхнула крышку обратно. И вдруг, сквозь оглушительный звон, услышала знакомый шум-шуршание – консервы!!!
– Васька, Васька! – я изо всех сил погребла к месту, где по-прежнему сидела подруга, красиво разложив тушки карасей. – Консервы! – запыхавшись, выдала я и вылезла на берег.
– Много? – в глазах Васьки заблестели голодные огоньки.
Я кивнула. Ага, она всё-таки тоже голодная! Злость на подругу немного погасла.
– Ладно, давай, поешь, сил наберись, – она накинулась на еду. – Консервы так не возьмёшь.
Через полчаса, когда мы покончили с мясом, Васька тихо скользнула в воду и поплыла к берегу, откуда слышались человеческие голоса. Я последовала за ней. В камышах мы притаились, стараясь не привлекать к себе внимания и не хлопать хвостами.
– Смотри-ка, уже и палатку разбили. Никак с ночевой приехали, – усмехнулась Вася. – Тогда пошли, отдохнём. Сейчас они в себя отравы-то вольют, да нам задачку облегчат.
Подруга махнула рукой и нырнула на глубину, но я так и осталась на месте. Внутри сидело беспокойство, не давая возможности последовать за Васькой. Складывалось впечатление, будто что всё это было, только… по-другому. Стараясь успокоиться, я легла на воду, подставив бледный живот лунным лучам, прикрыла глаза и погрузилась в дрёму.
– Не лезь в воду, говорю, – знакомый голос парня выдернул меня из тумана.
– А то что? – капризно спросил звонкий женский голос.
– У него же бывшая в русалку превратилась, – хохотнул грубый голос. – Тело-то не нашли, вот он и поверил полоумной старухе, да, Антох?
– Да ничего я не поверил и не боюсь! Я с вами…
Больше я ничего не слышала, но ощутила, как падаю в тёмную глубокую яму. Желудок напрягся, словно хотел извергнуть из себя мой скудный ужин. «Антоша…» – губы сами выдохнули это имя. Моё видение, которое появлялось всякий раз, стоило мне закрыть глаза, вспыхнуло, будто реальное: вот сумасшедшая бабка у подъезда, которая, завидев меня, закричала «Русалка!», мой приезд на это озеро вместе с другими людьми в консервных банках на колёсах («мои килечки» – любовно звала их Вася), странно одетая девушка, вышедшая из леса с корзинкой в руках, Антон и моё купание… последнее человеческое купание. Дальше тьма и пустота…
Я с недоумением взглянула на Васю, которая неожиданно выплыла рядом. Это же она выходила из леса в тот день! Но… почему…
– Скучно мне было одной, – равнодушно произнесла подруга, с интересом посматривая на берег. – Марку-то поймали мужики из соседнего села, а мне что прикажешь?
Мы еле управились к утру. Это вам не шутки, заготовить из шести человек вялки, как называла это Вася, а мне чем-то напоминало хумус, который мы с Антоном очень любили! Уставшая, я сидела на берегу и нежно гладила руки любимого, висящие на нижней ветке, и вспоминала, как когда-то он меня ими обнимал.
Спасибо тебе, Антоша, спасибо. Теперь мы с Васей протянем ещё немножко.
Алекс РыбакИгра
Мысли мешались. Было впечатление, что они собрались в кучу в одном месте и старались перекричать друг друга. Совершенно невозможно было определить которую из них думать. Из всего тела я ощущал только одну голову. Только это вместилище, в котором беспорядочно, как клубок змей, роились остатки фраз, мыслей и что-то еще. Постарался ухватить хотя бы одну – ускользает.
И вдруг вспышка – воспоминание: голос, совсем без эмоций, простая констатация фактов.
– Будет не больно, но интересно. Не сразу, потом. Когда начнешь приходить в себя. Очень медленно. Сначала очнется голова. По крупицам начнет возвращаться сознание. Как жаль, что я не смогу заглянуть тебе в голову и услышать все твои мысли. Это было бы забавно. Тело подключится позже. Очень не сразу, часами тебе придется ощущать свою немощь. Но через это надо пройти. Итак, приключение начинается!
Да, точно. Он сделал мне укол. А потом – потом ничего. Надо понять, где я, кто я и что теперь я? Пробую ощутить тело – его нет. Я не чувствую его. Совсем. Только место, где в безумной гонке носятся мысли, обрывки мыслей. Надо собраться и постараться успокоить голову.
Думать не могу, и не думать не получается. Хоть реви! Реветь тоже не могу. Даже представить в какой стороне ноги и где руки – не могу!
Он сделал мне укол. Зачем? Последнее, что я помню, его фраза:
– Почувствуй себя Буратино!
Что это значит? Я вообще не чувствую себя. Глаза! Это очень неприятно, но глаза открыты. Странно, что я только сейчас это заметил. Но я не могу моргать. Слизистая пересохла. Слезы уже не хватает. Видимо, я уже длительное время нахожусь в таком состоянии. Смутно, но различаю предметы. Итак, где я?
Прямо перед глазами возвышается что-то. Не понимаю, что, но очень напоминает ногу, стопу. Моя? Постарался ощутить свои ноги – тщетно. Меня расчленили и побросали кусками? Но почему тогда не больно? Это жуткое будущее быть живым обрубком. Что еще отрезали? Голову не отделили от тела, иначе уже умер бы. Неужели оставили лишь обрубок: тело плюс голова? И поэтому я не ощущаю ни рук, ни ног?
Перспектива жить в подобном состоянии пробила слезу. Спасительную слезу. Она омыла глаз. Я вижу! Да, это стопа человека. Но не моя – ногти окрашены ярко-красным лаком. А я мужик! Как минимум был мужиком. Новая порция слезы собралась в уголках глаз и дала слизистой так необходимую ей влагу.
Теперь картинка стала более ясной. Я не в помещении, вижу опавшую желтую листву. Насколько хватает обзора – части человеческого тела. Я в морге? Нет, я на улице, это точно. Чьи тела? Братская могила? Здесь орудует маньяк? Нет запаха. Никакого. А если меня еще не резали на куски, если это мне только предстоит испытать?
Я не хочу боли. Сейчас я ее не испытываю, но ожидание боли страшнее самой боли. Боль многогранна, разноцветна, но чаще кроваво-красная. Боль бывает пронзительной. Кричащей. Она острая. Но, порой она тягучая и тогда бесконечная. Тогда не дождешься окончания этой боли. Она заполняет все. Интенсивность боли меняется, давая ощутить ее максимально. Но хуже всего боль периодическая. Когда точно знаешь, что она придет снова и снова. А передышка дана только для того, чтобы ты ощутил ее с полной ясностью, во всей красе. Страшна уже не сама боль. А ее ожидание.
Все еще не могу двигать глазами, но ко мне возвращается слух. Звуки плохо различимы. Но я слышу голоса. Обращаюсь весь в слух, стараясь получить максимум информации. Это мальчишки. Говорят быстро и возбужденно, слов не разобрать.
– Да не дрейфь, ты! Мы с Максом сюда уже приходили не раз!
– Это точно не люди?
– Конечно! Это свалка андроидов. Их потом пустят в переработку. Кого-то на запчасти разберут.
– Уж больно на живых людей походят. Врешь ты все! Никаких андроидов не бывает.
Про андроидов я тоже ничего не слышал. Мелюзга вечно придумывает байки всякие. Но это бы многое объяснило. Если закричать, возможно, они услышат и помогут. Я стараюсь кричать, но понимаю, что крик мой остался только в мыслях, я до сих пор не осознал с какой стороны у меня рот.
– Смотри какая красотка, как живая.
– Иди потрогай!
– Ага, а она меня за руку бац и схватит.
– Да она пластиковая, обтянута экокожей. Смотри, какие сисяндры.
– Дурак ты!
– Может и дурак, зато, когда на такой попробуешь, с живой уже не испугаешься.
Я уже четко различаю, о чем говорят эти два придурка. Надеюсь, мне не придется наблюдать, как эти малолетки постигают азы любви с пластмассовыми куклами.
– Смотри, какое чмо. Нос длинный. Давай сломаем ему, укоротим.
– А по ушам не получим?
– Ну он же не закричит.
Слышу звуки, возню какую-то, гогот. Видимо им удалось задуманное, и они остались довольны содеянным. Стоп! А если им во мне не понравится что-то, и они решат укоротить или сломать? Я кричу, я ору! Но ни звука не раздается. Нет, нет, не ходите в мою сторону!
Снова пытаюсь шевельнуть руками – ничего. Я обратился в слух, только бы шли не в мою сторону. Прочь, упыри малолетние!
– А слабо вон тому в рот попасть?
– Чем?
– Да хоть камнем вот, щебенки много.
Интересно открыт ли у меня рот? Не понимаю. Но, кажется, это не про меня. Слышу звуки, свидетельствующие о том, что подростки кидают камни и промахиваются.
Вдруг меня как будто током дернуло – я ощутил покалывание в пальчиках правой ноги. Ура! Одна нога точно есть! Пробежался по остальным частям тела – глухо. Но ногу начинаю чувствовать. Ей холодно. Очень холодно. Мысленно прощупываю себя, пока ничего. Надолго в себя уйти нельзя, здесь они бродят. Мало ли что им еще в голову взбредет!
Затишье. Ушли что ли? Это хорошо. Глаза начинают двигаться. Смотрю по сторонам, на сколько хватает обзора. Я вкопан? Опустив глаза вниз, я вижу землю. Нос наружу, а рот уже под землей. Левое ухо, кажется, тоже закопано. Половина лица на поверхности, получается. Начинаю чувствовать холод. Он судорогой прокатывается по тем частям тела, что я начинаю ощущать.
Рот в земле, даже если вернется чувствительность – не закричишь. Но нос наружу – значит, смогу мычать, тем самым привлечь к себе внимание. Пробую – дохлый номер. Пока не возможно. Ждем.
Голоса снова привлекли мое внимание. Теперь их больше.
– Да говорю тебе, место клёвое, оно огорожено, но охраны нет.
– Сам увидишь! Мы с Максом тут были полчаса назад. Вон там можно пролезть.
– А как поиграем?
– А проверим тебя на целкость. Вон видишь морду чувака, у него еще глаза выпученные, видишь?
– С рыжими волосами что ли?
– Я другого хотел, но этот даже лучше. Короче, скидываемся по полтосу, берешь камень и должен попасть прямо в глаз. Кто попал – тот все бабосикизабирает.
– Круто! Давай! У меня пятихатка только. Так что на десять ударов как минимум хватит.
Я вдруг отчетливо услышал биение своего сердца. Голоса раздавались в непосредственной близости от меня.
Бац!
– Мазила! – заржали двое.
– Сам-то попробуй!
То там, то тут приземлялись камни. Вся моя жизнь превратилась в ожидание. Я четко прослеживал путь: берет камень, прицеливается, полет. Удар. Мимо! Вздох облегчения. Пока мысленный, дышать до сих пор не могу. Не чувствую как я это делаю.
Ты-дыщ! Удар взорвал мою голову вспышкой боли. Камень прилетел в нос. Я услышал громкий хруст. Глаза снова налились слезами. Один из уродов попал в переносицу. Значит, целятся в меня. Нет, нет, здесь еще много вариантов, отстаньте от меня! Боль! Она разлилась по всему лицу. Уже не различаю, о чем говорят эти три уродца. Желание выскочить из этого земляного плена и открутить им бОшки!
– Целься лучше, у тебя последний полтос! Прокосячишь – вылетаешь из игры!
– В этот раз попаду в самое яблочко!
Он кинул. Я мысленно сжался. Только не в нос!
Я не успел додумать – каменюка ворвалась в глазницу, разорвав глаз. Что-то теплое потекло по щеке.
– Попал!
– Красава!
– Это что кровь что ли?
– Где?
– Из глаза.
– Какая кровь у роботов? Это имитация. Но клево так, как настоящая, да?
– Говорю тебе, кровь!
– Посмотрим?
– Ссыкатно.
– Так все вместе пойдем.
– А если кровь, то, что делать будем?
– Вон булыжник большущий какой.
– И чё?
– Берем его и втроем со всей силы кидаем на бошку ему. Если робот, то пофигу, а если нет, то он уже ничего не скажет.
– Не, ребят, я не с вами!
– Зассал!
Молодец какой, сопротивляйся! Мне еще немного времени надо, я почти все тело ощущаю. Еще немного и смогу выбраться, одна рука точно не закопана, чувствую, пытаюсь махать ею, чтобы внимание привлечь.
От мыслей отвлекает звук шагов. Несут что-то тяжелое. Вижу их! Вижу огромный камень, что летит прямо в голову. Не успел. Чуть-чуть.
Евгения СемёноваПроводник
Ночь вступила в права. Она вскарабкалась на трон, и закинула посёлок покрывалом. Местность погрузилась в черноту. И как, скажите на милость, путнику в кромешной тьме найти нужную тропинку?
Динке не спалось. Нет, она хотела уснуть, но ей что-то мешало.
Комната тонула в тишине. Глаза Динки слипались. Невесомое тело, растекшееся по простыне, отпускало хозяйку в царство Морфея. Правда, как только она пыталась пройти границу сна и яви, перед воротами начинала падать в яму. Разум вспоминал, что тело не умеет летать и просыпался. Мышцы напрягались в поисках опоры.
Никак у Динки не получалось насладиться свободным падением.
Девушка крутилась, пыталась найти удобное положение, расслабиться и удалиться в мир снов, но страх полёта возвращал ее в реальность снова и снова.
От возни простыня собралась бугорком под спиной. Рёбра ощущали пружины дивана.
Динка устала и порядком вымоталась.
«Пойду, водички хлебну, и пустырника отмерю капель десять. Заодно гляну, сколько у меня времени осталось».
Динка коснулась босыми ногами пола, ощутила жжение в стопах от холода и лёгкую судорогу в ноге. Откуда-то сквозило.
«Странно. Я дверь запирала. Неужели забыла?»
Девушка стянула со спинки стула шаль, и укуталась в нежный пух. Застывшие пальцы спрятались в тапках.
Динка оказалась в коридоре. Там её внимание привлёк жёлтый свет. Он сочился из-под двери маленькой комнаты.
«Мало того, что не заперлась на ночь, так еще и люстру не выключила, – подумала Динка и прислушалась. Из-за двери доносились скрип кровати и сопение.– Похоже, я телевизор не вырубила, а ночью по кабельному эротику показывают».
Динка потянула дверь и передернула плечами от неожиданности.
На кровати с панцирной сеткой, поверх убранной постели, сидела её мать и качалась. Вверх – вниз. Вверх – вниз. Комнату освещали люстра и бра.
От яркого света у Динки зажгло глаза, будто перец в них попал. Крупные слезинки покатились по щекам.
Ситцевое платье василькового цвета с отрезной талией подчеркивало фигуру матери. Копну каштановых волос покрывал белый платок.
– Мам, как здорово, что ты приехала! – воскликнула Динка, и ладонью размазала влагу по лицу. Она подпрыгнула в воздухе и приземлилась на кровать рядом с мамой. Обвила руками ее хрупкое теплое тело и поцеловала в щёку.
Мать молчала. Лишь морщинки собрались лучиками в уголках глаз, а губы растянулись в улыбке и немного обнажили зубы.
Динка втянула ноздрями воздух и закатила глаза. От мамы пахло размоченным берёзовым веником и прелой травой.
– Мам, ты баню истопила и попарилась? Я не слышала. Мне надо тебе так много сказать. Где ты была? Целый год ни духу, ни слуху. Злые языки болтали, что ты в лес ушла и сгинула. Как хорошо, что это всего лишь сплетни. А у меня столько всего произошло, – сказала Динка и залилась звонким смехом. Она сильнее притянула мать и заглянула в её глаза. – Представляешь, мы же тебя похоронили. В этом платье в гроб положили, закопали и крест поставили. Пойдём на кладбище, я покажу твою могилу.
И тут Динку тряхнуло, будто током ударило. Во рту появился металлический привкус, перед глазами задрожал воздух, смешивая цвета. Она посмотрела на родительницу.
Выражение лица матери не изменилось от слов дочери. Она лишь повернула голову в сторону зеркала, висевшего на стене.
Динка посмотрела в отражение и почувствовала, как невидимая ледяная рука коснулась её затылка и подняла волосы на голове. Колючий ком встал в горле. Она открывала рот, жадно хватая воздух, но он застревал.
По ту сторону стекла девушка увидела одно отражение. Мама улыбалась и раскачивала кровать только здесь в комнате.
Динка не могла оторваться от картинки. В зеркале происходило ее преображение. Кожа сползала лентами со лба, щёк и оголяла мышцы. Русые пряди отваливались пучками, глаза провалились в глазницы и те зияли чернотой.