- -
- 100%
- +
– Давай первыми на них нападем! – предложил Йонас.
– Поползем посмотреть, что они делают!
Вся четверка быстро оделась, вооружилась кто палкой, кто удочкой, а Расяле схватила свои грабельки, и, шикая друг на друга, они поползли к дубу, где мерцал огонек.
Бульбук расстелил два листа мать-и-мачехи бархатной стороной кверху и положил на них очки. Мудрик насыпал на каждое стекло по нескольку кристалликов и залил их прозрачными слезами змеи. Дайнис и Мураш подбрасывали веточки. Сухой можжевельник трещал, словно порох. Все были серьезны и сосредоточены.
– Живилёк, дай свою шапку, – сказал Дилидон.
Гном протянул шапку.
– Я кладу в нее, – сказал командир, – семь ягод можжевельника. Шесть зеленых и одну спелую, черную. Тому, кто ее вытащит, придется пронести очки сквозь пламя, как сказано в книге у Мудрика. Ты держи, Живилёк, а мы будем тащить. Когда скажу, откроем ладони и покажем, кто какую вытащил.
Первым взял ягодку Мудрик.
– Смелее, смелее, – понукал Мудрик остальных. – Вспомните, ради кого наши труды. Он трижды бросался в огонь!
Дайнис тянул жребий напевая: «Тир-ли, тир-ли, тир-лир-лир-ли, тир-ля-ля!» Бульбук осторожно сунул палец и взял ту ягодку, которой коснулся первой. Оюшка попросил Живилька еще раз встряхнуть шапку.
Дилидон подбросил в костер веточек и последним взял ягодку.
– Покажите, – негромко сказал он.
Гномы, сбившись в кучку, разом разжали кулаки. Шесть влажных ладоней блестели в свете костра, и на каждой лежало по зеленой ягодке.
«А где черная?» – чуть не спросили все сразу и поняли, что нет ладони Живилька. Заглядевшись на других, он забыл взять последнюю ягодку.
– Так вот где черная! – сказал он, порывшись в шапке.
Гномы смутились. Ни одному не пришло в голову, что роковая ягодка может достаться самому маленькому и любимому. Ведь он, чего доброго, даже не дотащит очки. Что делать? Придется заново кидать жребий.
Но пока они раздумывали, Живилёк покрепче нахлобучил шапчонку, схватил очки за дужки и, спотыкаясь, кинулся в огонь. Гномы даже крикнуть не успели, как пламя захватило его в свою жгучую горсть и метнуло вверх.
Но это был уже не Живилёк… Гномы увидели, как из пламени выпорхнула крохотная птичка и, опустившись на вершину дуба, звонко запела.
Словно устав от содеянного, огонь ослабел, замигал и начал гаснуть. Гномы не подбрасывали больше веток. Они стояли в оцепенении и слушали.
Оба отряда драчунов были уже недалеко.
– Послушайте! Соловей! – услышал Гедрюс голос Микаса.
– Покажите – где! Сейчас я его! – вполголоса крикнул Джим.
– Не вспугни его, не стреляй!.. – взмолилась Януте. – Я еще никогда не слышала соловья.
Голос у нее был беспомощный и милый – «как заячья капустка», – подумал Гедрюс, и он вдруг почувствовал, что никогда не представится лучшего случая помириться с Микасом-Разбойником.
– Давайте бросим эти палки! – громко сказал он и шагнул к дубу, под которым только что мигал огонек.
– Стой! Руки вверх! – скомандовал Джим.
– А ну-ка, отойди, – смело заявила Расяле. – Не ты командир. Где Микас-Разбойник?
– Я тут… – миролюбиво откликнулся Микас. – А что вы так поздно здесь делаете?
– Мы соловья слушаем…
– Соловья? С палками?..
– Посмотрите, мои очки! – вдруг воскликнул Гедрюс. – Как они тут оказались?
– Ага, они самые, – подойдя, подтвердил Микас. – Значит, это стекла блестели в лунном свете, а мы-то думали, что вы костер развели.
Очки были теплые и приятно щекотали переносицу. Взглянув вниз, Гедрюс увидел шестерых крохотных человечков. Запрокинув головы, со слезами на глазах они нетерпеливо ждали – увидит он их или нет.
В этот напряженный миг даже соловей примолк.
– Что с тобой, Гедрюс? – спросила Расяле. – Что ты увидел?
Гедрюс приложил палец к губам:
– Тс!.. Смотрите и вы! Лес полон гномов!
Он сказал это так, что нельзя было ему не поверить. Дети тихо присели, сбились в одну общую кучку и почувствовали себя крохотными дружными человечками, которым ночь открыла свои тайны.
В мягком гнезде из мха сопели спящие шмели, и от запаха меда им снился сладкий красноголовый клевер. Словно заколдованный замок, коротким, но крепким летним сном спал муравейник. Каждый куст, каждая ветка и каждый цветок баюкал какое-нибудь дремлющее существо. Только трещали, не переставая, хмельные кузнечики, и светлячок, взобравшись на самую высокую травинку, все еще размахивал фонариком в поисках своей спящей царевны.
– Как хорошо, что мы встретились!.. – прошептал кто-то.
Может, это сказал Гедрюс, может, Микас, а может, кто-нибудь из гномов. Они сидели очень близко друг к другу, а тут еще соловей залился так торжественно и громко, что даже луна остановила свою небесную ладью и преданно слушала его до самой зари.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Эй, прячьтесь!
ХРОМУША
Хромую индюшку, которая водила по двору одиннадцать косолапых желтоперых утят, Микас-Разбойник и все в доме звали Хромушей. Обнесенный загородкой, плетенной из лозы, мирок пушистого выводка был полон всевозможных тайн, странностей и опасностей.
Вот прямо на край корытца сели два воробья. Один – толстый, взъерошенный, капризный. Сам не ест, только чирикает, разинув клюв, как заведенный, крылышками трясет и ждет, пока другой, куда более щуплый, но бойкий, отковырнет немного каши и сунет ему, лентяю, в клюв. Да ведь это воробьиха-мама кормит своего баловня!..
Хромуше не жалко корма, но ее зло берет: такой здоровяк, а сам есть не умеет! Она коротко, но сердито кулдыкнула на воробьев, те вспорхнули и опустились среди кур.
Прилетела ворона. Серая одежка, черные сапожки, сама нахальная, глаза недобрые. Ворону бранью не возьмешь, так что Хромуша подошла и сердито махнула крылом – а ну-ка, убирайся! Нечего лезть к малышне. Еще цапнет какого-нибудь разиню, и поминай как звали.
– Кар-р-га! Кар-р-га! – каркнула чернявка, перебравшись на крышу сеновала.
Хромуша не ответила. Она не любила вступать в перепалки, ссориться. Видно, потому у нее столько друзей, без которых не уследишь за стаей желторотых утят.
Вот из хлева стрелой вылетела ласточка.
– Гнать! Гнать!.. – крикнула она, пролетая мимо Хромуши.
Индюшка тут же подозвала малышей к себе и огляделась – кто же этот негодяй, кого это надо гнать?
Да это кот Черныш крадется вдоль плетня, кося зелеными глазами на утят! А два несмышленыша не слышали ни ласточкина крика, ни зова Хромуши – увидели лягушку и пристали с расспросами: откуда она взялась, такая холодная да мокрая. Лягушка съежилась в коровьем следу и молчит. Утята щиплют ее в загривок и допытываются:
– Ты знаешь, где вода? Скажи, где вода!
Черныш еще плотней прижимается к траве, еще мягче ступает лапами… В тени плетня он почти невидим, но глазастая ласточка пролетела у самой земли и крикнула снова:
– Вот он! Вот он! Гнать-гнать!
– Ах вот ты где!.. – закулдыкала индюшка и поспешила к коту. – Зачем пожаловал? Чего подбираешься? А ну жми отсюда!
Кот сердито дергает хвостом и, не сказав ни слова, степенно удаляется на сеновал – словно там его ждут неотложные дела.
– Ах ты, негодник! – кричит вдогонку индюшка и еще долго не спускает глаз с приоткрытой двери сеновала. Она-то помнит, как Черныш притащил с луга молодую куропатку. Ох, шельмец! Как он ластится к хозяевам, какой добренький, особенно когда голоден… Притвора!
Хромуша и ее многочисленное семейство прекрасно уживаются с голубями, с курами. Правда, эти трещотки, бывает, набьют зоб чужой кашей да еще кудахчут, толчась вокруг индюшки.
– Ах, Хромуша, Хро-му-ша… Не твои это дети, не твои-и. Вот вырастут – уви-идишь…
«Как это не мои? – рассуждает индюшка, ласково укрывая крыльями своих писклявых непосед. – Как это – не мои?! Я их высидела, я их выращу, летать научу… Ах вы, несмышленыши мои желторотые, писклята вы мои…»
Год назад, когда Хромуша еще не хромала, а Микаса никто не обзывал Разбойником, в том же дворе разгуливала пестрая стая индюшат. У всех уже пробивались рябые перышки, с каждым днем росли и крепли крылья. Но, оказывается, чтобы летать, крыльев недостаточно. Нужно еще и очень хотеть, больше, чем поесть посытнее да подремать на солнцепеке, где ветерок не задувает,
Микасова отца соседи частенько величали Мастером, потому что он умел возводить избы – от фундамента до самой трубы. Но летать он не умел и пользовался лестницей. И эта лестница, к великой радости индюшат, долго стояла прислоненной к крыше сеновала.
Поначалу индюшатам удавалось вскочить на первую перекладину, а через недельку-другую самые смелые из них взлетали на пятую, а то и на шестую! Здесь они устраивались на ночь, и выше всех – гляди-ка – непременно торчала индюшка, которую впоследствии стали звать Хромушей. В то время ее, пожалуй, следовало называть Летуньей или Чемпионкой…
Когда лестницу увезли на новую стройку, индюшка не успокоилась, а стала искать, на что бы ей теперь взлететь. Больше всего манили ее три сосны, что протянули свои ветви выше избы. На одной сосне темнело удобное гнездо аистов. Аисты казались индюшке важными, но мирными и вежливыми птицами.
«Вот бы взлететь на тот золотистый извилистый сук!..» Индюшка бы нашла о чем потолковать с аистихой, похвалила бы ее тонконогих близнецов… Они такие воспитанные, не дерутся между собой – спокойные и разумные, словно взрослые. Индюшка, пожалуй, рискнула бы даже пригласить семейство аистов к себе в гости. Когда Микас накрошит в корытце травки-лапчатки, да еще перемешает с отрубями – просто объедение!
Летунья упражнялась каждый день, удивляя своими подвигами всех птиц и людей на хуторе. Она уже легко перемахивала через плетень и взлетала даже на поленницу. Тут она чистила перья, осматривалась вокруг и, скажем без утайки, собиралась с духом – вниз-то всегда страшнее, чем вверх…
Аистята уже расправляли крылья, собирались на ржище искать кузнечиков, а золотистые сучья сосны все еще были недосягаемы для индюшки, хотя все остальные высоты на хуторе она одолевала с легкостью.
И вот однажды, не учтя всех возможных трудностей, она взлетела на высокий журавль колодца. Жердь закачалась, заскрипела, и индюшка чуть было не свалилась в черную разинутую пасть колодца. В испуге она крепко вцепилась когтями в гладкую жердь и решила посидеть, успокоиться и тогда уж лететь дальше… Но дул ветерок, журавль раскачивался, индюшка вздрагивала, хлопала крыльями и все не могла оттолкнуться от жерди.
Одной ногой она нащупала цепь, на которой висело ведро, обхватила ее когтями и решила подождать, пока поутихнет злосчастный ветер.
И тут из избы вышел Микас, которого послали за водой. Он был весел и бодр: сегодня был день его рождения, о котором он и позабыл. Утром мама разбудила его, расцеловала и, замесив сладкий пирог, велела позвать в гости Расяле с Гедрюсом.
Папа уже ушел на работу, но Микас чувствовал, что и он принес какой-нибудь подарок. Поскорей бы спекся пирог, поскорей бы настал вечер!
От избытка чувств или потому, что солнце било в глаза, Микас надел ведро на голову. Холодные капли потекли за шиворот, он поежился и сбросил ведро наземь. Перепуганная звоном, индюшка захлопала крыльями, Микас поднял голову и удивился: огромная незнакомая птица сидит на журавле! Наверно, орел! Надо бежать домой и сказать маме! И вдруг Микас понял – да это же отчаянная индюшка…
– Кыш! – крикнул он. – Еще колодец засоришь своими перьями.
Индюшка не послушалась, и Микас, набрав камней, принялся швырять в нее. Пустил один – мимо, пустил второй, третий…
Мама увидела из окна и крикнула:
– Ты что делаешь?! Что ты делаешь?!
Пока она вытерла руки от сладкого теста, пока выбежала во двор, было уже поздно. Индюшка с подбитой ногой шлепнулась в огород, между грядок.
– Что она тебе сделала, разбойник! Вот тебе бы кто-нибудь камнем… – бранилась мама и тут же, ласково уговаривая, попыталась поймать индюшку. Бедная птица металась среди качанов капусты, помогая себе крыльями, а Микас не смел подойти ближе, чтобы помочь маме. Часто-часто моргая, он добрел до березовой рощицы, сел под деревом и горько заплакал. Жалко было обиженную птицу, испорченный праздник, даже вкусно пахнущий пирог больше не манил его.
За что он обидел ни в чем не повинную птицу?.. Просто надоели ему вечно голодные индюки, которые бродят по двору и болбочут.
Когда, успокоившись, Микас пришел домой, у сеновала уже стояли Гедрюс в новой ковбойке, Расяле с голубой лентой в волосах и мама с папой. Мама держала индюшку, а папа привязывал ей к ноге лучинку. Увидев Микаса, все замолчали, только Расяле не выдержала и сказала:
– Уж такой бессердечный… Уж такой разбойник… Самого страшного разбойника страшнее!
– Я только спугнуть хотел… – негромко отозвался Микас. Он словно просил, чтоб его отругали, чтоб папа что-нибудь сказал, даже ремнем вытянул!.. Микас получил бы по заслугам, и все бы образовалось.
Но отец даже не взглянул на него. Кончил перевязку и сказал маме:
– Отпусти ее, посмотрим…
А детям:
– Отойдите в сторонку, не пугайте ее.
Индюшка, ковыляя, скрылась за сеновалом. Мастер, не проронив больше ни слова, ушел в избу, мама – в хлев, а Расяле снова повторила:
– Разбойник! Пошли, Гедрюс, домой, раз он такой…
– Подождите, – просил Микас. – Мама пирог испечет.
– Пирог!.. – отозвался Гедрюс. – Радуйся, что по шее не схлопотал.
– Я знаю… Да я и не хочу. Но вам-то уж наверно дадут! Гедрюс поколебался немножко, пошарил в кармане, потом вытащил пистонный пугач и сказал:
– На, Это тебе на день рождения…
– Будешь настоящим разбойником! – не отставала Расяле. – Бедной индюшке ножку подбил.
Всю зиму Хромуша провела в заточении в хлеву вместе с курами, которые до смерти надоели ей своими постоянными жалобами:
– Ох-ох-ох-ох… Снесу-снесу, вот-вот снесу!.. – квохтала одна.
Другая отвечала:
– Снесешь – куда понесешь? Снесешь – куда понесешь?
Дождавшись весны, Хромуша приглядела в куче хвороста укромное местечко и снесла несколько больших веснушчатых яиц. Она никому не хвасталась, в кучу хвороста зря не лазила, но какой-то негодник все равно нашел гнездо и украл ее сокровища. Осталось одно-единственное яйцо, да и то не самое красивое. Печальная Хромуша снесла рядышком еще одно – последнее, и села высиживать. Думает – вылупится парочка индюшат, пойдут новые заботы, новые радости…
Да где уж там… Пришел Микас рубить хворост, увидел Хромушу и тут же маме сказал. Та решила, что там сидеть неудобно – и дождик добирается, и коты вокруг бродят… Устроила на сеновале уютное гнездо, положила в него голубые яйца и, ласково уговаривая, усадила на них индюшку.
– Сиди, Хромуша, высиживай…
Индюшке не очень-то нравилось, что люди вмешиваются в ее личную жизнь, но… рядом с новым гнездом были тарелочка с зерном и мисочка с водой – лучше ведь не найдешь…
Четыре недели Хромуша грела своим телом яйца и ждала рябеньких индюшат, а вылупились нежные пушистые утята. Индюшка заботилась о них как умела – только бы были сыты, в тепле, только бы не хворали да не пропали. Летать она давно не помышляла, только старалась своей увечной ногой нечаянно не наступить кому-нибудь из пискунов на лапку.
Баловни-утята росли и с каждым днем все меньше слушались. Увидят лужицу, заберутся в нее и бултыхаются, глупыши. Ни травы там не найдешь, ни приличного жука – одна грязища. Лучше бы в песке возились, как куры. Хромуша хоть знала бы, что никто не утонет. А то приковыляют из какой-нибудь лужи – грязные, озябшие, с мокрыми брюшками, – а ты их, озорников, согревай да суши…
Однажды после страшной грозы и невиданного ливня, когда двор превратился в сплошное озеро и все приличные птицы попрятались под крышу, беспокойное индюшкино потомство ушло без спросу: перебрались вперевалочку через двор, пролезли через дыру в плетне и гуськом побрели куда-то в дальнюю даль.
Хромуша думала – они во дворе поплещутся – и не поспешила за ними. Вышла посмотреть – нету. Прислушалась – где-то на опушке леса слышен писк! Бросилась бегом за ними, застряла в дыре, выдрала несколько перьев, даже увечная нога заныла… Прихрамывая, помогая себе крыльями, взбежала она на пригорок и, переведя дух, крикнула:
– Несмыш!.. Смерти себе ищ…
Но утята, не оборачиваясь, спешили туда, где гремел и упоительно пахнул аиром набухший после ливня ручей. Добрались до берега, даже не огляделись, как удобней подойти – продрались через вереск, через кусты и – бултых – прямо в стремнину. Звонкий поток подхватил их и, покачивая, понес к заросшей тростником заводи.
– Утонете! Ковыляшки несчастные! – не своим голосом завопила Хромуша и кинулась им на помощь.
От быстрой ледяной воды у нее даже дух захватило. Утята весело плескались в заводи, среди мясистых листьев аира, а индюшка даже окликнуть их не сумела. Забила лапами, чтоб подгрести к ним, но ручей как будто с ума сошел – хохоча и крутя у каждого камня, он уносил ее все дальше, в черный лес.
Закоченевшие ноги задевали то за утонувшую корягу, то за скользкий, поросший водорослями камень, но Хромуша не могла удержаться. Поток швырял ее с боку на бок, перья отсырели и тащили на дно. Индюшка подогнула ноги, замерла и пустилась по течению – будь что будет…
У брода на голубоватом камне с «чертовым следом» стояли гномы. С ивняка и кустов ольхи падали тяжелые капли, гномы нахлобучили капюшоны, так что Мудрика, Мураша, Оюшку и Дилидона нелегко было узнать.
Гномы пришли проверить, не унесла ли высокая вода их берестяную лодочку, в которой они намеревались спуститься по ручью до озера, узнать, почему замолкли соловьи, обитающие в прибрежных рощицах? Куда девался Живилёк? Почему, обернувшись птицей, он забыл о своих братьях гномах? Но на том месте, где раньше стояла лодочка, теперь восседала огромная перепуганная лягушка и широко разевала пасть.
Гномы никогда не унывали. Вот и теперь они сразу же стали обсуждать, выдалбливать ли новое судно или отложить экспедицию до весны.
– Глядите, Хромуша плывет! – вдруг крикнул Мураш.
Гномы прекрасно знали прошлогоднюю чемпионку по полетам. Теперь они решили, что в этом году Хромуша, чего доброго, занялась плаванием… Но вскоре все поняли, что птица попала в беду.
– Правей, правей забирай! – крикнул Мудрик. – Правей! Там мелко!
Хромуша послушалась, поцарапала когтями камешки дна и с трудом выкарабкалась на песчаную отмель, которая белела недалеко от берега – оттолкнись посильней, и перемахнешь на сушу. Но индюшка настолько выбилась из сил, что не решалась снова пускаться в плавание.
Оюшка предложил созвать всех гномов.
– Больше голов, быстрей что-нибудь придумаем…
– Больше голов, больше споров! – сказал Дилидон. – Мудрик и один что-нибудь придумает.
– Все я да я!.. – горько откликнулся ученый. В последнее время он корил себя за всю эту историю с очками. «Гедрюс и без очков как-нибудь обошелся бы, зато Живилёк был бы с нами».
«Всё твои рецепты да советы!..» – подлил масла в огонь Бульбук. Мудрик только вздыхал и зарекался не давать больше советов.
Но тут некогда было ни корить себя, не перебирать ошибки прошлого. Надо было спасать мокрую, попавшую в беду птицу.
– Надо с лягушкой потолковать, – вслух рассуждал Мудрик. – Она может бечевку вплавь доставить. Другой конец привязали бы к ивняку…
У них была длинная бечевка, которой они собирались закрепить свое судно. Но лягушка – что с нее возьмешь – сначала принялась бурчать, мол:
– Простудилась я. Хвораю, вся горю…
А потом заявила, что она вообще птиц недолюбливает.
– Все они – бестии. Все аистиной породы – хищники…
Мудрик принялся уверять, что Хромуша в жизни даже червяка не съела, что аист ей – никакая не родня, и что лягушке следовало бы отличать, где друзья, а где враги… Лягушка помолчала-помолчала и, не вытерпев, плюхнулась в воду. Вынырнула около самой индюшки и, противно осклабившись, квакнула:
– И поделом тебе!..
Мураш в сердцах запустил в нее камешком и сказал:
– Что ж, придется самим лезть в воду!..
– Подожди, – остановил его Дилидон. – Попробуем-ка подогнуть к ней ивовую лозу.
– Это мысль! – похвалил его Мудрик. – Обойдемся без веревки!
– Ой-ой-оюшки!.. – заохал парикмахер, увидев, что Дилидон с трудом карабкается на склоненную ветку. – Лоза мокрая, вода мокрая… Не люблю, когда мокро!
Дилидон, Мудрик и Мураш, оседлав ветку, поползли по ней к верхушке, а Оюшка все еще вытирал уже обтертую руками друзей лозу своим носовым платком.
Гномы ползли и ползли – пока ветка под их тяжестью склонилась и окунула верхушку в воду.
– Хватай клювом, хватай! – крикнул индюшке Мудрик.
Хромуша подскочила, отщипнула клювом листочек, но осталась на мели. Гномы продвинулись еще чуточку – «раз-два, раз-два!» – раскачали ветку и снова крикнули:
– Хватай!
Индюшка вытянула шею и на этот раз крепко ухватилась клювом за ветку. В суматохе все забыли договориться, что делать дальше. Хромуша, не выпуская ветки, хлопая крыльями по воде, бросилась к берегу, а гномы не успели соскользнуть на землю. Хромуша подпрыгнула, ветка дернулась, и все четыре гнома, как с трамплина, попадали в воду.
К счастью, все умели плавать. Но вода была не только мокрая, как говорил Оюшка, но и холодная, чтоб ей пусто было!
Если бы Хромуша не была мокрая, хоть выжми, она бы, конечно, согрела гномов под своим крылом, а теперь – куда уж ей. Сипло поблагодарила она гномов, извинилась, что доставила им столько хлопот, и заковыляла к дому.
Долго шла она по берегу ручья и лишь под вечер увидела знакомые сосны и крышу хлева. Но сосны эти были на другой стороне ручья! Ручей был неширокий, курица и то, расхрабрившись, перелетела бы, но усталая и испуганная Хромуша не решилась на это. Вскарабкалась на горбатую иву, нахохлилась и решила дождаться здесь утра.
ОХОТА НА ЛИСИЦ
Утята долго плескались в ручье, лакомились водяной травкой, спорили, кто дольше выдержит, засунув голову в воду, и даже не подумали, что в этой тихой заводи им грозит опасность.
Но случилось именно так.
Едва только один из утят – что был посмелее – отплыл от зарослей аира, как из воды вдруг высунулась темная голова какого-то чудища. Открылась зубастая пасть, и несчастный, даже не пискнув, исчез с поверхности воды. Тихая заводь забурлила, и в мутной воде мелькнула тень зловещей щуки.
Утята поспешно выкарабкались на берег и, не переставая пищать от страха, заковыляли домой. Микас принес им поесть и понял, что эти жадины пищат не только с голоду. Огляделся – а Хромуши-то нет! Пересчитал утят – одного не хватает!
Прибежал в избу, сказал маме, мама – папе, а папа решил, что это проделки кумушки-лисы. Возвращаясь с работы, Мастер видел, как рыжая мелькнула в кустах у самого дома.
– Жалко, у тебя ружья с собой не было, – сказал Микас.
– Ружье – ружьем, а тебя бы ремнем! – ответил отец и ухватил Микаса за ухо. – Говорил же – заделай дыры в плетне. Говорил или нет?
– Я заделал… – захныкал Микас, спасая свое ухо. – Джим калитку не закрыл…
– Теперь береги утят как зеницу ока! – сказала Микасу мама. – Наверно, лисенятам таскает, раз уж ей одной Хромуши мало.
– Поросенок плетень подрывает, вот! – вспомнил еще одного виновника Микас. До того ему обидно стало, что хоть беги в хлев и так же больно надери уши этому жирному бездельнику!.. Но тут отворилась дверь и вошли Джим с Януте – они несли полную шляпу подберезовиков и подосиновиков.
Услышав о пакостях, которые натворила лисица, Джим смахнул с ресниц паутинку и закричал так, что даже кот Черныш подскочил:
– Знаю! Мы нашли! Мы знаем, где она живет!
– Мы кучу такую нашли, – подхватила Януте. – А я и говорю: кто тут похоронен, Джим? Такая куча песка!.. А рядом – дырка!..
– Погоди, не тараторь! – прервал ее Джим. – Еще раньше этого я услышал подозрительный запах. Не то лисой, не то медведем пахло! Я и говорю – здесь, говорю, где-то зоопарк недалеко!
– И еще мы перья нашли! – не унималась Януте.
– Перья я нашел, не ты… Смотрим – куча песка.
– А внутри кто-то: «Тяв-тяв!»…
– Еще раз тявкнешь, – дернул ее за косу Джим, – больше со мной по грибы не пойдешь!
– А я и сама могу! Вот! – показала она подосиновик, – вот этот, самый красивый, я увидела. И этот мой. И еще где-то один.
– Положи гриб! Ведь о лисе говорим!..