- -
- 100%
- +
И от Кати его отделяли два вытянувшихся под потолок шкафа – правда, чтобы увидеть ее, нужно было всего-навсего чуть отклониться в сторону.
Пусев застыл в нерешительности перед своим рабочим местом – сторожка, из которой он перекочевал на первые рубежи литературной жизни, по сравнению с этими рубежами казалась эталоном практически хирургической чистоты. Он не знал, с какой стороны подступиться. Казалось, что любое неосторожное движение вызовет лавину погребенных в забвении конвертов.
– Кать, а Кать – позвал он и когда светловолосая голова высунулась из-за шкафа, спросил – тут есть что-нибудь важное?
– Нет. – ни секунды не медля, ответила Катя. – Дукимова уже год не работает. Все, что ей нужно, она давно забрала. Ты там решил устроиться?
– Да, люблю, понимаешь ли, свежий воздух.
Катя скептически осмотрела рыхлые пыльные горы и ответила.
– Ну-ну. Так. Время четыре, я закончила. Давай ты при мне воздух освежать не будешь.
– Не буду. – Не стал спорить Пусев. – Я пока за пакетами схожу.
За пакетами быстро сходить не удалось – изрядно поплутав по кривым переулкам между древних двухэтажных домов и найдя вездесущий сетевой магазин, Пусев приобрел самые большие пакеты из имеющихся, вернулся и ткнулся носом в запертую дверь. Катя, отщелкав по клавиатуре все, что нужно, свалила домой.
Пришлось возвращаться к охраннику, который, не отрываясь от взрывающегося и трещащего очередями экрана, протянул руку в сторону, нащупал ключ и выдал его.
К горам конвертов Пусев подошел с робостью – все-таки в каждом из них заключались, как минимум, людские надежды, и даже, хоть чудеса случаются реже, чем требуются, наверняка есть хорошие стихи и замечательные статьи.
Первый конверт при вскрытии разродился облачком пыли и листком с корявым почерком. Напрягши глаза, задействовав чутье и проницательность – Пусев разобрался смог прочитать.
«Здравствуйте, дорогая редакция. Я являюсь вашим подписчиком с 1959 года и решился предоставить на глубокоуважаемый суд свои стихи, которые пишу, не имея высшего поэтического образования, душой…»
Пятнадцать следующих конвертов были похожи своим содержимым, как близнецы – надежные подписчики с замшелых советских годов предлагали к печати свои созданные душой произведения.
Удостоив плоды души самого беглого взгляда – большего они и не заслуживали – Пусев набивал пакет за пакетом наследием Дукимовой, но его не становилось меньше.
Пусев чихал, вытирая серыми руками нещадно зудящие ноздри, сползающие к его ногам пласты бумаги дымились пылью, как лесной пожар – но совесть не позволяла ему бросать письма в мусор нераспечатанными.
Что ни говори, но в этих письма кричало уходящее поколение – те, на чьих плечах поднялась великая страна, чьи руки создали все то, что так лихо распродали барыги в девяностых. И если публиковать все, что писали графоманящие пенсионеры, было невозможно и ненужно, то прочитать – или хотя бы пробежать глазами – Пусев чувствовал себя обязанным.
Через четыре часа напряженного труда у Катиного стола высились черные пакеты, будто бы набитые следами преступлений – чьими-то расчлененными телами – но зато угол, который Пусев облюбовал себе для работы, был чист от излишеств. Пусев протер губкой стол, клавиатуру и системный блок, разложил по ящикам – толстую пачку пластиковых файлов, несколько ежедневников, несколько блокнотов, три десятка ручек, несколько флешек (оказывается, некоторые пенсионеры приносили плоды душевных трудов и на современных накопителях), коробку конфет, четыре расчески.
Один ящик был выделен под всякие чайные принадлежности – писать без четырех ложек заварки на кружку кипятка Пусев просто не мог – и туда же был определен кривой турецкий кинжал с крупными, кислотно-яркими стеклянными камнями на ножнах.
Это топорно сляпанное оружие вполне могло сгодиться для подарка, могло украшать стену на достойной высоте, чтобы дешевизна его не бросалась в глаза, могло исправно резать колбасу или намазывать масло на хлеб – и потому Пусев его оставил.
Дело было сделано.
Рабочее место – первое рабочее место за тридцать лет – было приведено в порядок. Теперь перед его глазами были не корешки неведомых книг, а окно с зеленой травкой, розовым кустом и стройным стволом юного ясеня.
Особнячок, в котором помещалась редакция, находился на склоне одного из семи московских холмов, и поэтому отдел сидел в полуподвальном помещении – и если Пусев наклонялся чуть вправо, то видел ноги оживленно курящих сотрудников. Если чуть влево – то мог видеть ту самую голую кирпичную стену.
– А в грозы – пробормотал Пусев – по подворотне будет нестись вода, угрожая залить последний приют, нести мусор и сбитые кисти.
Он в раздумье посмотрел на телефон – такой милый подвальчик, с таким прекрасным запахом старой бумаги и свежих газет, такое романтичное окно с розовым кустом явно нуждается в присутствии какого-нибудь нежного существа с удивленными глазами.
Рабочий день в редакции, судя по всему, закончился давно и успешно. По коридору перестали строчить разнообразные каблучки, и двери туалетов уже не ставили точку хлопком в конце этих очередей. От окна перестало тянуть табачным дымком, и, если наклониться вправо, то взгляду не представали редакционные очаровательницы – в упоенье новых сплетен.
Макушка города пахла землей, травой, листвой и сыростью. Машины с погашенными глазами дремали, поблескивая надкрыльями, как неуклюжие жуки. Из сумерек на свет стремились звенящие точки комаров.
Пусев набрал заветный номер.
«Девушку с оленьими глазами полюбил суровый капитан…» мурлыкал Пусев, слушая длинные гудки. А когда гудки оборвались вдруг и обаятельный женский голос сообщил, что номер занят, ничуть не расстроился. Очевидно, что рядом с его прелестницей находился молодой муж и она не могла ответить. Ответит, куда денется, ответит в конце первой кружки кофе.
Личная жизнь Пусева сделала изумительный зигзаг, позволив наставить рога молодому и крепкому боксеру.
О чем думал этот боксер, беря в жену молодую поэтессу со знанием трех иностранных языков, ровными шелковистыми волосами до гибкой поясницы и раскосыми глазами, взирающими на мир с детским изумлением?
Пусев уважал людей, способных на дикие поступки, потому что сам частенько делал такое, что близкое и не очень окружение только качали головами, не зная, как к этому относиться. Но взять в жены поэтессу – это гораздо хуже, чем взять поэта в мужья. Это равносильно входу в горящий дом или попытке остановить, раскинув руки крестом, снеговую лавину.
Когда-то поэтесса посмотрела удивленно оленьими глазами – да, у нее были лукаво поблескивающие, косо надрезанные глаза, как у диснеевского олененка – и с очаровательной прямотой сообщила, что ее ждет муж и маленький ребенок. Пусев, невинно предложивший ей попить кофе, вздохнул – романтический вечер с незнакомкой накрылся медным тазом, ну что ж поделать – и решил не разрушать семейное счастье.
Но потом был семинар, на котором обсуждали его стихи, и Наташа Укалина была рецензентом. Конечно, она хвалила. В этом Пусев не сомневался – ругать его стихи мог только рэпер с интеллектом лягушки. Но, кроме похвалы, он заметил еще пару очень характерных взглядов – и не стал больше предлагать кофе, ибо кофе наталкивал на определенные мысли, а просто взял девицу под руку и, ни слова не говоря, проводил ее до дома. И чмокнул на прощанье в изумленно поджатые губы.
Совесть его была чиста – он был свободен. Его верный товарищ Акинина уехала в северную столицу и обрела там свое семейное счастье – чему Пусев был несказанно рад.
Но судьба сделал финт ушами – и на затылке молодого боксера, мужа Укалиной, не понявшего сложной души своей жены-поэтессы, не спеша проклюнулись, выросли и разветвились костяные отростки.
Роман развивался в лучших традиция адюльтера – с виноватыми взглядами, поздними возвращениями и раскаленной от яростной бессонницы кроватью.
С летящей под капот полосой ночного кольца, остановкой за два корпуса, затяжным, мучительно прерванным поцелуем на прощанье и дробной пробежкой до спящего дома.
Со смешными звонками без всякого повода и грустными рассказами о ежедневных семейных битвах.
Она была поклонницей Гумилева – и Пусев, со своей необъяснимой брутальностью, энергичными стихами и веселым грубоватым напором, взглядами на поэзию и вполне возможно, что и лысиной вполне отвечал ее каким-то внутренним потребностям.
Надо сказать, что в литературном мире Пусев был известен как изрядный ловелас. Когда ему перевалило далеко за сорок, а возраст подружек продолжал оставаться, не меняясь, двадцатилетним, он поступил так же, как и все – и, появляясь на каком-либо литературном сборище с очередным юным созданьем, важно представлял ее – Алина, моя племянница. Настя, моя дочка.
К этим девам, скрашивавшим его весьма унылую жизнь, он относился с нежностью, трепетом и полным пониманием – выдавал их замуж, помогал житейскими советами (жидкий денежный ручеек после замужеств, как правило, иссякал) и становился ночным кошмаром для мужей. Оно и понятно – у всех нормальных жен были подружки, с которыми можно было выпить водки и поплакать в бюст. У пусевских дочек и племянниц подружку заменил лысый спортивный мужик, который вызывал неприязнь с первого взгляда.
И можно было до посинения доказывать, что два поэта, собравшись вместе, могут говорить только лишь о поэзии, исключительно о поэзии и ни о чем, кроме поэзии, мужей эта железная логика почему-то не убеждала. Они скрежетали зубами, но, помня предупреждение перед свадьбой «У меня есть Пусев, он старше на двадцать пять лет и он никуда из моей жизни не исчезнет» соглашались на редкие встречи. Тем более что встречи были и в самом деле редкие.
Телефон вдруг разразился витиеватой мелодией французского аккордеона. Укалина была в своем репертуаре, и беседа проходили многословно и витиевато
– Привет. Куда. Адрес. Через час.
Пусев уставился на смартфон, в недоумении покачивая головой. В самом деле – общение со скромницами чревато самыми неожиданными сюрпризами. Одна из дочек – очень, очень скромная – как то приехала к нему в кожаной курточке прямо на голое тело. Было не очень холодно, минус один, Пусев, гнавший строку очередного детектива и озверевший от сидения перед компом, решил прогуляться от метро и с удивлением смотрел на свою посиневшую подружку. А когда уже в квартире бедняжка, стуча зубами, картинным жестом сорвала курточку и тряхнула волосами – Пусев только ахнул, схватил ее в охапку и потащил под горячий душ.
Пусев посмотрел на часы – у него было полчаса свободного времени. Дальше нужно было ловить Укалину в районе метро – именно в районе, потому что точно знать, куда ее занесет, не представлялось возможным. Она вполне могла пойти вместе с толпой людей в противоположную сторону. Могла спутать третью улицу с первой, а улицу Маевки с улицей Массовки.
Могла, например, встать на улице возле входа, сложив ручки перед грудью, как белочка, и с изумлением рассматривать прохожих, при том что договаривались о встрече в метро в центре зала и Пусев ждал ее там.
Для того, чтобы встретить Наташу Укалину, приходилось использовать навыки следопыта и интуицию охотника – никто не знал, даже она сама, куда она пойдет и где будет ждать.
Поэтому Пусев, довольным взглядом окинув рабочее место – первое в жизни рабочее место, поэтому он им особенно гордился – решил прогуляться по тихой редакции, заодно ополоснув морду от пыли. Тем более что место задумчивости очень удачно располагалось прямо перед отделом «Литература».
Блестящая латунная табличка рядом с отделом литературы гласила – Гурий Топляков, Главный редактор Газеты Литераторов.
Пусев неопределенно хмыкнул. Он точно знал, что его работа здесь будет скорее забавной, чем долгой и не строил никаких иллюзий.
Дальше по уютному и какому-то домашнему коридору виднелось несколько закрытых дверей и вдали – одна призывно открытая. Пусев бесшумно подошел и заглянул.
Пожилой мужчина, вытянув шею, пристально всматривался в монитор. Пусев заметил выбритый подбородок, стриженные усы, переходящие в стриженные почти незаметные баки, черный шнурок свисающий с дужек очков. Не отрываясь от экрана, мужчина нашарил сухарик в стоящей перед ним тарелке, ловко закинул в рот и с хрустом разгрыз.
Пусев тихонько попятился. Какой, однако, трудолюбивый пенсионер.
Честно говоря, Пусев понимал, что, наверное, не очень прилично приводить в первый же рабочий день, тем более еще ни часу не проработав, на работу любовницу. Прожженные карьеристы, скорее всего, так не поступают. Но почему-то ему хотелось пригласить Укалину именно сюда. Именно сейчас.
Поэтому он подошел к охраннику и просто сказал.
– Дружище, я тут работаю вместо Пранина. Сейчас ко мне приедет автор и мы обсудим статью. Ты не против?
Охранник поднял на него воспаленные глаза и звук, который он издал, можно было бы перевести как – да боже ж мой, тут все водят авторов именно в девять часов вечера!!
То есть согласие было получено. Тем более что редакции, судя по открытой напротив каморки охранника двери, был еще кто-то.
Теперь можно было не спеша прогуляться до метро и готовиться к ловле любовницы на живца. На всякий случай Пусев послал смс – «Выход в сторону Театра на Горе, там есть указатель, после стеклянных дверей налево, стой у подземного перехода. Стой в начале. Никуда не ходи.»
Теперь потеряться было невозможно – нужно всего лишь следовать указаниям. Пусев вздохнул. Наташа потеряется.
Он прошел мимо древних, вросших в землю, двухэтажных домишек, все первые этажи которых занимали различные магазинчики и забегаловки, подошел к церкви, под которую уходил тоннель.
Прошел по тоннелю, половину которого уж обложили удобной плиткой, которую можно менять раз в год, а половину еще нет, и отгородили эту вторую половину удобными гофрированными железными листами.
Прошел и встал в вестибюле – так, чтобы видеть и выход, и вход, потому что Наташа могла сделать крюк и снова войти в подземку, чтобы убедиться, туда ли она приехала.
Потом подумал и решил все-таки переместиться поближе к выходу – и не зря.
Его подружка не опоздала. Летела к нему, можно сказать, на крыльях любви. Правда, подлетела к той стеклянной двери, на которой было написано, что выхода нет. Выход был рядом. И в этот же момент в метро хотела войти роскошная блондинка – двухметрового роста, с двухметровыми ногами, с силиконом, выпирающим из-под тесной блузки, губами, как пельмени, и всеми прочими атрибутами охотницы на московских богачей. Блондинка честно хотела войти в метро, тем более что на двери было написано – вход, а читать блондинка все-таки умела.
Вот только она не учла Наташу, которой нужно было выйти с другой стороны. И плевать, что нет выхода.
Наташа толкнула дверь и очень удивилась сопротивлению. Блондинка очень удивилась Наташе. Что-то простоволосое, ей до пояса, толкалась и не давала войти. Блондинка поднажала. Наташа уперлась покрепче в пол и начала изо всех сил толкать дверь, ни на кого не обращая внимания. Ей казалось, что дверь просто тугая и поэтому надо подналечь. Через десяток секунд взаимного толкания блондинка уступила, Укалина оттолкнула ее вместе с дверью, на мгновенье задержалась, чтобы поправить плащик и сумку, наклонила голову вперед и ринулась в переход перед собой. Только каблучки застучали.
Пусев помчался за ней. Все в порядке. Она вышла с нужной стороны, но побежала в не тот переход. Догнать ее сейчас нелегко, но проще, чем отлавливать потом в старых московских переулках.
Он ее догнал, схватил за худой локоток, Наташа повернулась и отпрыгнула в сторону. Она всегда так делала – если видела его издалека, то, прежде чем подойти, останавливалась и отходила, если он ее ловил неожиданно – отпрыгивала. Милые странности.
– Ты зачем блондинку не пустила?
Пусев поцеловал ее в щечку, развернул и повел обратно.
– Какую блондинку?
– Обычную силиконовую блондинку.
– Силиконовую?
– Да, силиконовую.
– Где не пустила?
– Ты ее в метро не пустила.
– В метро?
– Блин, Наташа.
Укалина обладала еще одним прелестным свойством – до бесконечности задавать вопросы. Пусев один раз засек время – она переспрашивала ровно сорок минут.
– Блин, Наташа. Когда ты выходила, в метро хотела войти блондинка. Имела полное право. Ты ее просто вытолкала из дверей.
Тут уж изумилась Укалина.
– Какая еще блондинка? Не было никакой блондинки.
– Была. Два метра. Силикон. Короткая юбка. Ты с ней толкалась и вытолкала.
– Толкалась? Я ни с кем не толкалась. Я к тебе спешила.
Пусев вздохнул. Очаровательная молодая особа просто не заметила двухметровую кобылицу, сдвинула ее с пути, как КАМАЗ сдвигает легковушку, отряхнула перышки и помчалась вперед. Как это романтично.
Теперь нужно было немного – по горячим следам, пока Наташа удивленная собственной невероятной рассеянностью, успеть ее разговорить, иначе придется весь вечер многословно отвечать на односложные вопросы.
Впрочем, вечер сегодня обещал быть насыщенным – Наташа вдруг начала болтать на свою любимую тему, именно – про горячо нелюбимого мужа. Пусев знал, что это ее конек – в конце концов, должна же любовница оправдать адюльтер? В конец концов кто, как не непорядочный муж, толкнул ее на измену?
Кто, скажите на милость, нагло ей изменил пять лет назад? Кто подозрительно переписывается в подозрительных социальных сетях? Кто уходит из дома, с полным отсутствием изобретательности оправдывая свои отлучки ночными сменами и подработкой? Кто, скажите на милость? Не она же? Нет, не она.
Пусев тащил ее вверх по Ивановской горке и покорно внимал. Если он сейчас прервет этот не очень внятный поток, то он все равно прорвется, но чуть позже. И, скорее всего, в самый неподходящий момент.
Наташа была на высоте в своем праведном гневе. Пусев не очень понимал, что ее так злило – ну, работает мужик. Он и должен работать, вообще-то говоря. Задерживается на работе, само собой. Очевидно, не очень-то ему домой и хочется. Ну так это дело житейское, такое было миллионы раз и миллионы раз будет, пока стоит этот непредсказуемый мир.
Пока они поднимались по свежеуложенной брусчатке, ощутимо стемнело. Доходные дома, чудовищные нагромождения серого камня, зажглись разноцветными квадратами окон. Последний луч вспыхнул на золотой маковке старой церкви. На скамейках кучковалась шумная молодежь с пивом, предусмотрительно обернутым бумажными пакетами. Тьма от фонарей разбегалась лучами.
Укалина остановилась, намереваясь подробнее рассмотреть густо висящую со стену бороду дикого винограда, потом повернулась, и ахнула, увидав живописный – значит полуразвалившийся – фасад столетнего дома, бывшей типографии.
– Да не туда смотри.
Послушная Наташа повела на него оленьими глазами.
– И не на меня тоже. Вот, видишь это особнячок? Это мое место работы.
Другая, более экзальтированная девица наверняка бы рассыпалась в похвалах столь прелестному месту,
Укалина же сказала просто.
– Тут? А.
И потеряла к особнячку всякий интерес. Пусев тащил ее за ладошку вверх по той самой узкой лестнице между стенами особнячков, Наташа же делала вид, что рассматривает похабное творчество однообразно самовыражающихся подростков.
Наташа не заметила ни древний дуб, растущий прямо возле входа, ни латунную вывеску – она вдруг ушла в себя и покорно шла за ведущим. Правда, кивнула и сказала – здрастье – охраннику, который вытаращился и аж приподнялся на стуле.
Свое первое за много лет рабочее место Пусев показал с нескрываемой гордостью – хорошее место, удобное, уютное, вот тут он будет сидеть и писать нетленные тексты в легендарную газету, и будут они волновать умы читателей и увеличивать тираж.
А растущий тираж, несомненно, приведет к росту зарплаты – и когда он сможет наконец расплатиться со своими вечными, как горные снега, долгами, то сможет уж взять Наташу в жены.
Наташа с детским любопытство крутила головой, осматриваясь. Рабочий стол Кати она осмотрела издалека, опасаясь быть придавленной многолетними напластованиями книг и рукописей.
Потом уселась в тесном проеме меж столом и шкафом с книгами – положив руки на колени и потупившись. Только иногда в брошенном быстром взгляде мелькала лукавинка – как же Пусев любил этого чертенка, выскакивающего вдруг из-под образа смирной и трудолюбивой девочки-отличницы.
Пусев пошел на абордаж – Наташа, заполыхав румянцем, сопротивлялась ровно настолько, сколько было нужно для соблюдения ритуала.
Но в самый ответственный момент раздался вежливый кашель.
В дверях стояла тетка со шваброй и ведром. Пусев быстро снял Наташу со стола и поставил за шкаф, где ее не было видно. Быстро оправил одежду и спросил.
– Вам кого, простите?
– Я убираться пришла.
– Очень хорошо. Но мы еще работаем.
– Вы работаете? – переспросила уборщица, вложив в свои уста весь имеющийся у нее сарказм.
– Да, я работаю с автором. И рабочий день у меня ненормированный. Попрошу не мешать.
Кстати, я вам там поставил четыре мешка с макулатурой – вы бы их выбросили, что ли?
Уборщица фыркнула и повернулась с таким видом, что даже ее мощная пролетарская спина выражала негодование.
– Ты с ума сошел?
Накинулась на Пусева Укалина
– Ты почему дверь не запер?
– Наташа, я запер дверь. У нее есть ключи, должно быть. Скорее всего есть.
– Замечательно. Нас запалили. Я не знаю, как уходить отсюда буду. Мне стыдно.
– Так и будешь уходить. Возьмем и пойдем. Кому какое дело. Ну, привел я автора, чтобы с ним поработать. Обычное дело, житейское, никакого криминала в этом нет. Да и неинтересно это никому…
Пусев жестоко ошибался. Когда второй абордаж был удачно отбит – негодующая фигура в двери так и мерещилась Наташе – и они договорились продолжить древнее, приятное и веселое занятие у него дома в ближайшие дни…
В общем, когда Пусев вывел оправившую перышки Наташу на улицу, то выяснилось, что возле крыльца стоят все сотрудники газеты, оказавшиеся в редакции на тот момент. Двое держали потухшие бычки, двое – руки в карманах. На месте охранника сидел детина с изрубленным морщинами лбом, курносый и явно не отмеченный излишним интеллектом. Он пялился на Наташу так, как будто не видел женщин вообще никогда.
Остальные стояли равно напротив крыльца и даже не скрывали своего любопытства. Ни маленькая, похожая на симпатичную обезьянку женщина, ни вторая, с суровым уставшим привлекательным лицом, ни двухметровый мужчина лет за шестьдесят, ни изгнанный со своего поста охранник, ни усатый, у которого так славно шевелилось внимательное ухо.
Наташа вышла, скромно потупив взор. Пусев подошел к сотрудникам, попрощался за руку с мужчинами и церемонно кивнул женщинам. Пояснил на всякий случай.
– Это – мой автор.
Обнял автора за талию и не спеша повел к лестнице.
*
Пусев четко решил – раз уж судьба- капризница забросила его в место, о котором большинство может только мечтать, то он из кожи вон вылезет, но работать будет старательно и хорошо. То он не только будет сверхурочно заниматься с самыми разными авторами, но и не опаздывать – вот это вот намерение было совершенно невыполнимо. Все, кто так или иначе пересекался с Пусевым, весьма быстро понимали, что если хотят увидеть его где-нибудь вовремя, то время лучше назначить с запасом в полчаса – как раз на эти полчаса он и опоздает.
Правда, на такую низкую хитрость оказался способен всего лишь один друг, который сам опаздывал от получаса до полутора, и когда Пусев узнал про это – многолетней дружбе едва не пришел конец.
И тем не менее свой первый рабочий день Пусев начал без всякого опоздания. Макушка Ивановской горки была накрыта мягким сонным полднем. Солнце поблескивало на плавном лаке машин, выглядевших сонными неуклюжими жуками, терялось в пестроте жесткой листвы древнего дуба.
Под дубом на корточках сидел охранник и курил.
– Ты чего так рано?
– Так сегодня же подписной день – ответил Пусев, очень довольный тем, что его раннее прибытие замечено и оценено.
– Ну и что?
– Что значит – ну и что? Раньше сядешь – раньше выйдешь.
– Нет, раньше не выйдешь. Ты можешь сесть хоть в пять утра, а уйдешь отсюда в одиннадцать вечера. И никак иначе
– А если все свое сделаю раньше?
– Ты все свое никогда не сделаешь раньше. Никогда такого не было и не будет.
А что за девочку ты приводил?
– Автор. – ответил Пусев, вложив в это слово всю емкость смыслов.
– Хороший автор. Вот сколько я здесь сижу – первый раз таких симпатичных авторов вижу. Ходят исключительно всякие мхом поросшие придурки. Слушай – вдруг оживился охранник – а у твоего автора нет ли такой же подружки?
Пусев посмотрел на него с пониманием.
– У этого автора нет. Но можно других авторов поискать.