- -
- 100%
- +
Глава 1. Сестры
Дарьюшка, из последних сил напрягла слабенькие ручки, но вытянула таки ведро из колодца. Больше всего она боялась, когда мать посылала ее по воду, журавель был огромным, цепь тяжелая, и ей всегда казалось, что однажды этот страшный колодец подхватит ее своими цепями и сбросит вниз, туда где таинственно отсвечивает темная вода. Но он, журавель этот, жалел девочку, не трогал, и, вздохнув с облегчением, она тянула на себя ведро, с трудом ставила его на мокрую, обледенелую лавку, скользя маленькими калошками, упиралась коленями в сруб, и переливала воду в свое ведерко, стараясь не плескать. А потом ставила его на санки и тихонечко, плавно, не дергая везла ведро к дому, хорошо было близко, три двора всего. Но все равно расплескивала, конечно, мать поджимала губы, но молчала, боялась отца. А папаня не любил, когда мама отправляла Дарьюшку за водой, но и не перечил – жена сама знает, как девок воспитывать. Вмешайся, запрети – девки вырастут баловаными, наделают бед. Пусть их, сами разберутся.
Анастасия сняла ведро с санок, внимательно оглядела вжавшую голову в плечи Дарьюшку, хмыкнула
– Стоишь, как теля глупая. Иди, яйца глянь. Да Машу покликай, в коровнике она.
Анастасия хозяйство вела справно. Двух воспитывала мужику, да только одну удачную. Мария, старшая, хорошо удалась, пятнадцать еще, а ребята заглядываются – высокая, стройная, грудки уже вовсю платьишко обтягивает, да какие грудки – то. Прямо, как у матери были, красоты необыкновенной, хоть рюмку ставь, не упадет. Коса ниже попы, а как распустит, так волосы волной, гребень не прочешет, вязнет. Правда, ленива, конечно, все в зеркало смотрится, но у матери не забалуешь, чуть что – на колени, да на горох. В церковь зато ходить любит, все стоит у Божьей Матери, губенками розовыми молитвы шепчет, женихов просит, не иначе. Да такой и просить не надо, женихов от калитки граблями не отгонишь, так и лезут, окаянные. Короче, хороша девка, долго не засидится, только не прогадать бы с мужем, хорошего надо. А вот младшая…
Анастасия отвлеклась от своих мыслей, глянула в окошко – по тропинке между двумя сугробами, поднимающимися до крыш сараев, петляла, как заяц младшая. Не заяц – кролик серенький. Вот ведь…Как у такой матери и такого отца такая мышь уродилась! Горе…
Анастасия подошла к зеркалу, подняла точеные руки, поправляя тяжелый узел русых волос, туго заправленный в шлычку. Даже шлычка красила женщину – темно синяя, расшитая парчовыми нитками, она подчеркивала тяжесть плотного узла и нежную, хрупкую шею. Анастасия была очень хороша. Даже сейчас, уж две дочери, а как молодка. Брови вразлет, губы полные, сочные, кожа упругая да румяная, а уж фигура – любой девушке фору даст. Даже Маша с завистью заглядывалась на мать, когда они мылись в бане, а Дарьюшка, та вообще пряталась за лавкой, как облезлый цыпленок, тот, что вылупился неудачно, да так и бродит с присохшей к перьям корявой пленкой. Петр любил жену, как сумасшедший. Слова ей никогда противного не скажет, подарками задаривает, и вот только не любил, хмурил брови, когда жена нападала на младшенькую. Этого хватало, Анастасия прекращала выпады, ну, хотя бы до следующего раза.
– Маааам! Молоко куда? На холод или томить будешь?
Анастасия забрала у румяной Маши подойник, кивнула на кастрюлю.
– Томить будем. Раздевайся, поможешь. Дарья где?
Маша гордо откинула косу за спину, скинула валенки, сбросила полушубок на лавку, обдав мать свежестью принесенного снега, теплом молодого тела и дорогого мыла, которым они мыли голову.
– У козлят опять. Тетешкается. Вроде маленькая.
Анастасия и на этот раз сдержалась. Молча смотрела, как виновато опустив голову, Дарьюшка стаскивает с головы серый платок, поправляет жиденькую косицу, завязанную простой ленточкой, ссутулив щупленькие плечики, поправляет перекосившийся воротничок на платье, подтягивает спустившиеся чулки. И старается не смотреть в зеркало. Уж больно режет ее эта разница, между ней, страшненькой, маленькой, глуповатой девчонкой и двумя королевами – матерью и сестрой.
Дарьюшке исполнилось на покрова одиннадцать. Но дать ей можно было не больше восьми – такой худенькой она росла, да и росла ли? Соседская шестилетка Танька и то лучше выглядела – плотная, розовощекая, большая. А Дарьюшка с ней рядом – настоящий мокрый воробей. И если бы не огромные серые глазенки, трепетные, как у лани, то вообще бы было не понять – девочка это или мальчик щуплый, которому зачем-то на затылок привязали тощий хвостик.
Глава 2. Колька
– Знаешь, Мусенька… Я никогда не буду такой, как Маша. Она, как принцесса из сказки, которую матушка нам в школе читала. А я, видишь какая? Ну что ты молчишь?
Коза Муська сочувственно смотрела на Дарьюшку, она не совсем поняла про принцессу, но матушку видела, приходила та за молоком. И Муська была уверена, что ничему хорошему эта носатая тетка не научит, уж больно хитро она стригла глазами, когда Анастасия наливала ей молоко в банку. И денег не дала, вроде, хотя все чего-то дают. Такого молока, как у Муськи по всей деревне днем с огнем не найдешь, а попадья бесплатно берет. Пакость носатая.
Конечно, Дарьюшка не понимала этих козьих мыслей, но то, что Муська ей сочувствует, она видела. Та прижалась к ее коленям теплым боком, жевала задумчиво и жалостливо косила глазом на девчонку. И в ее квадратном зрачке отражалась не страшненькая Даша, а сказочная принцесса, точно такая же, о которой читала матушка.
– Дашка! Дашка же! Ты опять у козы, что ли? Мать узнает, задаст тебе. Иди давай. Батя с ярманки приехал.
Голос у Маши был не просто громким – он был оглушающим. Как вот так могло получится – при такой ангельской внешности такой визжащий и противный голос. Дарьюшка всегда вздрагивала, когда ее звала сестра, вжимала голову в плечи, стараясь уберечь уши, но сейчас он ей показался музыкой. Еще бы – батя приехал. Три дня ждала Дарьюшка отца, еле дождалась. Значит сегодня мать не будет на нее фыркать разъяренной кошкой, она примет с батей пару рюмочек наливки, подобреет, споет песню с ним на пару за столом, и, загадочно блеснув глазами уйдет на вторую половину дома – спать. Батя тоже скоро пойдет, но сначала приласкает Дарьюшку, погладит ее по голове, шепнет на ушко – “Ты, деточка, красивая какая сегодня. Не иначе, солнышко тебя вечор поцеловало. Птичка моя”.
И у Дарьюшки внутри станет тепло-тепло, даже слезы было закапают, но она их удержит, не даст воли, но зато прижмется в папкиной руке, попытается чмокнуть ему ладошку, но батя строго глянет, отберет руку, а потом сам поцелует ее в макушку.
– Сейчас, Маш. Надо же Муську додоить, матушка сегодня придет, как же. Я быстро!
Муська снова глянула на Дарьюшку своими почти человеческими глазами, как будто подмигнула заговорщически. Она никогда не выдаст свою хозяюшку, и только между ними останется, что Даша давно ее подоила, а теперь вот сидит здесь, в теплом сарайчике и идти никуда не хочет.
Ладно, Мусь. Пошла я. Сейчас сенца тебе добавлю, а то вишь, все выбросила, поганка ты рогатая. Погоди.
Дарьюшка поплотнее затянула платок, помчалась по тропинке в сенник. А тропка шла вдоль плетня, хоть короткая, да открытая, сквозь плетень этот улица была, как на ладони. И вот он – Колька!
Дарьюшка Кольку не любила. Вернее, у нее было к нему странное чувство. Она и пряталась от него, и, одновременно, всегда старалась пробежать мимо его дома. Как воришка -глянет, чтобы никого не было, юркнет проулком, остановится на секундочку около огромных, богатых ворот, и бегом… Колька пару раз ловил ее за этим, посмеивался, а как-то поймал у реки, когда она белье полоскала, щелкнул по носу, шепнул.
“Что, куколка? Помочь белье донесть? А ты мне сеструху вызовешь?”. Дарьюшка тогда вырвалась, грубо крикнула дураку – “Отлепись, проклятый”. А сама бежала вдоль огорода, прижимая к боку таз с бельем, чувствуя, что сердечко колотится в горле. И вот опять он…
Колька был одного возраста с Машей. У него уже и усики пробивались, а уж щеголь был – куда городскому. Жили они больно справно, лучше всех в деревне, дом был высоким, как у купцов, ставни розами разрисованы, а ворота из дубовых досок, да таких широких, наверное, дуб с обхват распилили. Колька был один у отца с матерью, его баловали и холили, ну он и пользовался. Картуз с зеркальным козырьком, оттуда чуб завитой, на воротнике косоворотки шелком узоры вышиты. И полушубок с белой опушкой – глаз не отвесть. Все девки от него стонали, а он к Машке подбивался. Правда, батя как-то ему показал кулак издалека, да разве их остановишь? Машка тоже глазом горячим косила, как та кобыла на лугу. А Дарьюшка плакала по ночам – ей этот Колька поганый снился даже.
– Птица! А ну пойди, дам чего!
Дарюшка хотела было сделать вид, что не заметила парня, но он ловко высунул руку сквозь редкие прутья плетня и схватил ее за плечо. Куда уж тут денешься.
– Чего тебе? Мне сена надо козе дать, мешаешь.
Колька хмыкнул, подтянул девочку поближе, шепнул.
– Машку вызови, полный карман леденцов насыплю. Подставляй!
Дарьюшка гордо вздернула подбородок, вывернулась, заявила.
– Там батя с ярманки приехал, не до тебя. Ешь сам свои леденцы. Он нам шоколаду привез.
Развернулась и пошла гордо. Точно так, как соседская толстая Мотька – чуть покачивая бедрами, как будто они были у нее на шарнирах.
Глава 3. Сережки
Машка, блестя круглыми, как пуговицы глазами (даже удивительно, что у такой красавицы, в которой все ладно скроено и крепко сшито были такие глаза. Большие, правда, темные, но чуть навыкате и совершенно без ресничные. Вернее, реснички-то у нее были, даже и длинные, но бесцветные, белесые, их на светлой фарфоровой коже было и не разглядеть), крутилась перед зеркалом примеряя новый платок. И так она его завяжет, и так – на лоб спустит, по старушечьи, потом повыше поднимет, выпустив на волю волну русых волос – все красиво, все ей к лицу. Да и платок был не простой, батя постарался – белый, шелковый, с кистями, да с нежными алыми маками, такого, наверное, в деревне и не было ни у кого. Даша загляделась на сестру, вот ей бы такой. А батя сидел за столом довольный, распаренный в баньке, которую уже успела устроить ему мама, горел щеками, улыбался.
– Эх, девки, красавицы вы у меня! Скоро от женихов ружо покупать надо с дробью. Отстреливаться.
Анастасия, тоже раскрасневшаяся, да как-то странно, пятнами, подошла с мужу, обняла его за плечи, прижалась щекой к затылку. А Дарьюшка увидела, как батя втихаря завел руку за спину и сжал упругое мамино бедро, да так крепко, что ткань сатинового платья натянулась, вот- вот лопнет. И так ей вдруг стало стыдно от этого, что горячее бросилось в голову, она покраснела не хуже бати, и козой скакнула вперед поближе к сестре.
– Мааааш….Какой красивый… Можно я потрогаю?
Машка крутанулась на каблучке нарядных сапог, метнула подолом новой юбки, фыркнула.
– Руками-то не трожь! Из козлятника только! Воняет от тебя. В бане пойди, помойся.
И отошла от зеркала павой, поймав одобрительный материнский взгляд. накинула кофту прямо на тонкую рубашку, сообщила.
– На гулянку войду в нем. Девки лопнут!
Но тут Анастасия взвилась. Подскочила к дочери, стащила платок, сунула его за пазуху, крикнула.
– Я те пойду! На дворе морозище, а она в летнем. Пуховый наденешь, он тоже новье у тебя. Раскрылилась тут.
А Дарьюшка вдруг почувствовала стыдную радость от того, что у сестры платок отняли. И даже мокрые круглые Машкины глаза ее не разжалобили. Пусть знает! А про Кольку она даже ей не заикнется…Надо, сам найдет вертихвостку эту.
Петр внимательно смотрел на своих девочек, потом крякнул, привстал, поманил Дарью к себе.
– Иди, птица. Папку поцелуй, да погляди, что он тебе привез. Не хуже!
Дарьюшка подошла, прильнула к отцовскому боку, обняла его с силой, так что даже слезы навернулись, вдохнула его запах – табака, сена, еще чего-то такого – то ли конюшни, то ли дегтя, шепнула.
– А ты шоколаду привез, папань? Обещал же…
Петр поднял дочку, посадил, как маленькую на колено, покачал, но она слезла, сердито что-то жужжа, как маленький жук.
– Вот тебе, гляди-ко! На!
И Дарьюшка замерла от восторга. Батя выложил на стол такую коробку, что ей, наверное, в день не съесть шоколад тот. Она на цыпочках подошла к столу, прочитала по слогам, хорошо, сегодня у попадьи лучшей по чтению оказалась. “Зю-зю”, – было написано на коробке. И с нее весело улыбался Даше веселый человечек с удочкой, добрый и счастливый.
Анастасия подошла к столу, глянула на мужа на всякий случай, но коробку забрала, буркнула.
– Вот еще. Ужинать скоро. К чаю подам, да и не одной это ей.
А Петр поймал увернувшуюся дочку, чмокнул ее в щеку, сунул к руку что-то круглое.
– И это тебе. Носи, на красу.
А вот тут уже Дарьюшка зевать не стала. Выскочила из залы, пробежала кухню, уселась в коридорчике, ведущем в баньку на лавку, развернула крохотный круглый сверточек. Там были сережки! Маленькие, но такие блестящие, с такими необыкновенно красивыми голубыми камушками, что глаза заболели от их сверкания.
– Надо же…Сопля еще, а он тебе такое подарил. Вот я мамке скажу. Рано больно тебе уши – то дырявить
Машка завистливо разглядывала Дашину обновку. Она бы и нажаловалась, но знала, что батя не любит таких штук, может и хворостиной втянуть. А Даша зашептала быстро, глотая слова, как будто ее толкали.
– Не шуми, Машуня. Я вот тебе скажу чего. Там тебя Колька у плетня поджидает. Говорит – не придешь, так он с Анькой на вечерку пойдет. Видишь!
И сама испугалась своего обмана. Но сережки… Какие красивые, вдруг мать отберет…
И когда Машка убежала на двор, Дарьюшка приложила свою обновку к ушам, и долго вертела головой, разглядывая в мутном зеркале предбанника еле мерцающие голубые огоньки.
Глава 4. Шоколад
– Уууух. Какие красивые, Даш! Вот бы мне. Да разве ж купит мне папка, он только на самогонку денег не жалеет. А чего ты не надела?
Шура, лучшая Дарьюшкина подружка завистливо разглядывала сережки, подставляла их зимнему солнышку, и от этого голубой камень искрился, менял оттенки, то становился бирюзовым, то ярко синим, то нежно-голубым, как апрельское небо. Ладошка у девчонки покраснела от мороза, но отдать сережки у нее не было мочи, прямо до слез. Поэтому Дарьюшка сама сгребла тоже замерзшими пальцами свое сокровище, натянула варежку, спрятав сережки там, буркнула
– Чего, чего. Уши у меня не проколоты. Машке мама проколола, а мне нет, говорит рано, соплива еще. Боюсь, отымет. Прячу.
Шура попрыгала, согреваясь, потерла ладошки, сунула их в страшные, видно отцовские рукавицы, похлопала длинными заиндевевшими ресницами. Она была бы похожа на куклёнка – маленькая, нежная, круглолицая, если бы не одежда. Одевали ее, как парня, в мальчуковый тулуп, здоровые валенки, в которых она утопала, проваливаясь выше колена, в шапку – ушанку, явно братову, под которой для тепла был намотан драный шерстяной платок. И все равно – Шура была очень миленькой, уже и мальчишки на нее посматривали, не то что на Дашу.
– Да ну, дурочка. В Шатнёвке тетка есть, она уши колет всем. И денег не берет, яиц сопри у матери, хватит ей за глаза. Или пряников. У вас же их навалом.
Даша с опаской глянула на подругу, но соблазн был так велик, что она помялась, потопталась и решилась.
– Ага… А ты отведешь?
Шура просияла. Вечно голодная она почувствовала, что ей светит что-нибудь вкусненькое, да, может, и не одно.
– А чего ж! Отведу. Но ты мне пряник тоже дашь. И…
Подружка внимательно присмотрелась к Дашиному лицу, поняла, что сейчас она может просить что угодно, и хрипло добавила.
– Шоколаду. Хоть кусочек. Мааааленький.
Шоколад было взять непросто, мать разрезала его на квадратики, каждый завернула в тряпицу и посчитала. Дарьюшка помолчала, потом бросилась, как в омут головой.
– Ладно. Принесу. Обжора!
…
Дождавшись, когда мать и Машка уйдут на базар, Дарьюшка открыла ларь, вытащила пять пряников, благо их было три мешка, батя любил их и всегда покупал много, завернула в плотную бумагу два яйца, а потом, затаив дыхание достала кулек с шоколадом. Выбрала самый большой кусочек, развернула тряпицу, осторожно отнесла это богатство на кухню и острым ножиком отрезала половину. Ей так хотелось сунуть эту половинку в рот, даже дыхание сперло и навернулись слезы, но она удержалась, оторвала лоскут от большого клубка широкой ленты, завернула отрезанный кусочек, остальное сунула в ларь. Глянув в окно, чтобы никто не застукал, быстро натянула шубку, валенки, намотала платок, все сложила в авоську, приложила к губам голубой камушек, и сунула руки в варежки, спрятав сережки в них. И мышкой проскользнула к околице через дальнюю калитку, там должна была ждать ее Шурка.
Подружка не обманула. Издалека ее и за девчонку было принять нельзя, но Даша – то знала, добежала мигом, кивнула.
– Пошли что ли! А то времени мало.
Но Шурка уперлась, как та коза, забубнила басом.
– А пряники? Шоколад принесла?
Дарьюшка оттолкнула загребущие руки, вытащила из авоськи сверточек, кинула подружке
– На. Ешь!
Шурка, как голодная зверушка разом сжевала пряник, а потом развернула тряпицу с шоколадом. Зажмурившись, сунула кусочек в рот, и Дарьюшке показалось что этим запахом напитался воздух, нежным, теплым, таким, какой не описать словами. У нее даже голова закружилась, она стояла, отвернувшись, пока подружка, наконец, не проглотит это чудо. И, наконец…
– Побежали. Тут через рощу близко, тропка есть, а она на краю живет.
…
Дом, к которому привела ее Шурка был совсем маленький, вросший в землю, беленый видно, но давно, белила потускнели и местами облупились, и казалось, что эту несчастную избушку покусали какие-то большие звери. Вокруг был плетень, который тоже местами уже завалился, косая скрипучая калитка приоткрыта, а снег не чищен. Только видны были огромные следы – вроде в домике жил великан.
– Вот чертова бабка, хоть бы снег раскидала! Пошли задами, там куры разбросали.
Они, держась у самых стен, где снег был не таким глубоким, обогнули избушку, пробрались на задний двор, но надежды не оправдались, куры прятались в сарае, и снегу тоже было по колено. Кое-как, то проваливаясь, то скользя по насту они доползли до сенцев, толкнули дверь и вошли. А в сенях вдруг оказалось неожиданно тепло, как будто их натопили. Протиснувшись между двумя кадками, они толкнули дверь и услышали скрипучее.
– Кто там… Принесло кого?
Шурка уверенно выпрямилась, крикнула в сумрак, пахнущий чем-то паленым.
– Эт мы, теть Паш. Ухи колоть.
Дверь распахнулась, на пороге показалась бабуська, маленькая, как мышка. Она подслеповато уставилась на девчонок, потом прошамкала.
– Ааааа. Так вам к Дуньке. А она свинье задает. Щас прибудет. Проходьте.
Глава 5. Художник
Дарьюшка застеснялась идти первая в дом, но Шурка пихнула ее в спину, да так сильно, что Даша чуть не упала. Обернувшись хотела было зашипеть на подружку, но не успела – настолько то, что она увидела в комнате поразило ее. Там все было изукрашено. На беленых стенах цвели колокольчики и ландыши, по низкому потолку плыли облака и летали бабочки, стрекозы и райские птицы, по оконным рамам вился душистый горошек и бежали ящерки, устремляясь вверх. Дарьшка встала, как вкопанная, раззинув рот, а бабуся, глянув на нее усмехнулась, бормотнула.
– Это внучок мой, Глебушка мамку балует. Его учит одна тут, учителка специальная, говорит у него направленность такая, картины рисовать. Сама из городу в деревню сбегла, вроде как против власти шла, ну и тут у нас по заказу мазюкает, кому что надо. Кому сундук, кому телегу, никому отказу нет. Да и наш малец с нею. Так и пускай. Вреда не будет, все лучше чам с ребятами по речке гонять. Проходи, не тушуйси, девка, сейчас Дунька явится.
Бабуся быстро шныркнула куда-то за печку, девчонки, стыдливо подталкивая друг друга уселись рядком на лавочке у окна, замерли, даже шептаться не решались. И правда, лишь бабка утихомирилась, дверь скрипнула, потом распахнулась и в комнату вошла женщина. Мельком глянув на совсем заробевших девчонок, она размотала старый рваный в некоторых местах платок, устало скинула тяжелый тулуп прямо на пол, стянула валенки и обернулась. И у Дарьюшки даже в боку закололо – так необыкновенно красива была вошедшая. Про таких, наверное, в сказках только рассказывают, когда Даша была еше совсем маленькая, ей рассказывала сказки бабушка, старенькая, сморщенная, как печеное яблоко, совсем слепая и чуть подглуховатая. Она обнимала внучку за плечи, прижимала к себе и тянула свои сказки почти неслышным, хрипловатым голосом, и Дарьюшка заслушивалась, проваливалась в какую- то другую, неведомую ей жизнь, где по цветущим улицам плыли прекрасные павы, на деревьях, увешанных оранжевыми плодами, звонко переговаривались птицы с радужными хвостами, а по голубым речкам плыли белые лебеди. Дарьюшка поняла вдруг, откуда ей были знакомы эти картинки на стенах, точно такие всплывали у нее перед глазами от бабушкиных сказок. И павы были такими же, как вошедшая женщина, только вот одеты они были не в старые тулупы и платки, а в белоснежные пушистые шубки и шелковые шали.
– Уши колоть явились? Матери знают?
Дарьюшка опомнилась, когда колдовские и непроглядно черные глаза заглянули ей в лицо, а сильная рука стиснула плечо.
– Ну-ка. Дай гляну ухо.
И вдруг неодолимый страх накатил на Дарьюшку. Сердце застыло от ужаса, ей вдруг захотелось бежать от этой ведьмы, что бы аж пятки сверкали. Она вскочила с лавки, дернулась было, но Дунька засмеялась, погладила девочку по голове, и страх ушел.
– Не бойся, дурочка. Десять лет колю уши, никто не жаловался. Даже не чувствуют. Ну ка! Сережки кажи. Буду глядеть, где дырки лучше делать.
Дарьюшка достала свое сокровище, протянула Дуньке на ладошке. Та глянула, лизнула, зачем-то дужку, кивнула.
– Золотые. Сразу вденем. Ну, садись!
Дарьюшка послушалась, подошла к столу, уселась на тяжелый дубовый стул, а Дунька, ловко двинув стройным бедром, обтянутым ситцем цветастой юбки, развернула стул так, чтобы свет из окна падал на голову Даши.
– Ну, глаза закрывай. Так не забоишься. А то иголки страшные.
Дарьюшка зажмурилась, да так, что даже лучики не проникали сквозь судорожно сжатые веки, уха коснулось что-то очень холодное, а прямо около него раздался треск. А потом у другого – а по щеке потекло ледяное и пахучее.
– Ну вот. Чуть посиди и вденем. А ты, птица, колоть будешь?
Дарьюшка открыла глаза, увидела побелевшее лицо подруги, и ее разобрал смех. Шурка была похожа на вспугнутого воробья, она вся вздыбилась, плечи оказались где-то около ушей, руки сжаты на груди, а глаза совершенно круглые и пустые, вроде ей вместо глаз вставили по горошине. Она быстро – быстро мотала головой из стороны в сторону, и от этого у нее почему-то подпрыгивали щеки. Дунька тоже рассмеялась, достала и сундука здоровенное, круглое и не очень ясное зеркало, поставила перед Дашей.
– Ну, давай, вденем. А ты гляди.
Девчонка в зеркале – порозовевшая от пережитого, взлохмаченная, да так, что даже косица расплелась, выпустив наружу непослушные и сразу закучерявившиеся пряди, с тоже круглыми, как у испуганной курицы глазами, была чудной и смешной. Красные уши чуть оттопырились и немного вспухли, губы почему-то сложились гузкой, а подбородок дрожал. Но как только тоненькие пальцы Дуньки вдели сережки – девчонку, как будто кто-то подменил. Синее сияние от прошедших насквозь лучей кинуло чудесный отсвет на лицо, и Дарьюшка похорошела. Она стала нежной и почти невесомой, как та экзотическая бабочка, нарисованная на потолке.
– Ух ты…. Я тоже попрошу батю. Может купит мне такие, у меня именины скоро… Ты, Дашка, как королевна!
Дарьюшка отмерла, глянула на восторженную Шурку, гордо кивнула головой и выложила на стол сверток.
– Спасибо, тетя Дуня. Это вам. Благодарствуйте.
Дунька кивнула, сунула сверток в буфет, хмыкнула.
– Ну, бывайте. Домой бегите, некогда тут с вами.
Дарьюшка уже натягивала валенки, еле дыша от тяжести теплого тулупчика, как дверь снова распахнулась А в морозном пару, как будто проявился из тумана возник парень. Дарьюшка снова раскрыла рот – на пороге стоял мальчишка. Такие тоже жили в бабушкиных сказках – в расписной косоворотке, заправленных в короткие валенки штанах, с длинными волосами, спадающими до плеч и схваченных на лбу тесемкой. Он растерянно смотрел на девчонок, медленно снимал тулуп, а в его синих глазах, как будто отразился свет голубых Дарьюшкиных камушков.
Глава 6. Сон
– Ты, дитятко, косыночку надень, мамка и не заметит. А потом подластишься к ней, купишь чего -ничего в сельпе, вот она и простит. Папке скажи, он надоумит, а то ко мне пойшли, я тебе дам конфект, она, Настька, корова глупАя, конфекты завсегда любила, он, Петька, ее конфектами взял. Пошли!