Рассветное небо над степью

Глава 11. Мед

– Ты, Глебушка, гостьюшку сюда сади, тут лавка широкая, удобно ей. Ишь ты! В лесу такую лапочку нашел, как грибок? Молодец!

Баба Паша суетилась около стола, наливала кисель, резала хлеб большим ножиком, накладывала варенье в вазочку. А вазочка была такая красивая – синяя, с выпуклыми ягодками, в которых отражалось солнце, заглядывающее сквозь занавески, и множилось в них, сразу становилось три солнышка – по одному в каждой ягодке. Дарьюшка хлебнула из чашки и замерла. Такой вкус у киселя, она и не пробовала никогда такого, вроде кто-то целое решето земляники размял деревянной ложкой, и бац- превратил в кисель. Да и хлеб был удивительным, душистым, белым, мягким, как облачко, с тонкой хрустящей корочкой, мать такой никогда не пекла, больше серый. Баба Паша поняла, что девочке нравится, присела рядом, погладила ее по голове.

– Горькая моя. Ты, Дарьюшка, приходи к нам почаще. Вон, с Глебушкой за земляникой сходите, Он места знает, ведро наберете зараз. Ему с тобой сподручнее, да и веселее. И Саньку своего берите. Кушай, детка.

Когда после киселя напились чаю с вареньем, да с сахарной булкой, Дарьюшка почувствовала, что не встанет, наверное. Так было хорошо, так ласково в этом маленьком домике, что прямо вот и осталась бы, не уходила. Глеб тоже осоловел, сидел, прислонившись спиной к стенке, прикрыв глаза, дремал. Они и не заметили, как начало смеркаться, солнце зашло за край дальнего леса, спряталось за вечернее облачко.

– А ну, ребятки! Что вы, как снулые мухи! Подъем!

Дарьюшка и не заметила прихода тети Дуни, прокралась она неслышно и гремела кастрюлями в углу.

– Глеб, Дашу отвести надо на пасеку. Смурно уже в лесу, да и дорогу она плохо знает. Держи!

Снова ослепив Дарьюшку своей ненормальной какой-то красотой, тетя Дуня пронеслась молнией в сени, выскочила оттуда с корзиной, вручила ее Глебу.

– Вот! Яйца и хлеб. Идите. И не топчитесь в лесу, быстренько. Глебушка, к бабке не вздумай заходить. И Дашу не тащи к ней. Потом…

…

Дорогу Дарьюшка и не заметила, долетели они с Глебом, как на крыльях, но уже у тропки, ведущей к домику он остановился, отдал ей корзинку.

– Не пойду, Даша, туда. Поздно уже. Тут недалеко, сама дотащишь. А решишь – приходи, и правда за земляникой сходим. А ты матери отвезешь, она варенья наварит.

…

Дед встретил Дарьюшку нахмуренным, седые косматые брови сошлись на переносице недовольно, но уже через минуту он оттаял, распаковал корзинку, вытащил хлеб.

– Паша… Всегда такой пекла, вкуснее не едал. Вот ведь старая сова, а все такая же мастерица. Ты, Дашунь, к ней ходи, она тебя поучит. Лучше нет хозяюшки в округе.

И что-то такое сверкнуло в дедовых глазах, вроде, как сполохи за рекой – вспыхнуло и пропало, спряталось за морщинистыми веками, как за плотной завесью. Он поворчал что-то про себя, хлеб понюхал, потом завернул бережно в салфетку и убрал на полку.

– Завтрева бабка приедет, мы свежий мед с хлебом кушать будем. Всегда так. Праздник у нас, когда первый медок откачаем.

…

Утро было таким ярким и таким приветливым, что Дарьюшка проснулась первой, ей даже поваляться не захотелось, сунула ноги в тапки и выскочила на улицу. А там… Все искрилось под теплым, пока не жарким утренним солнышком от росы, все переливалось, как будто кто – то высыпал бисер на траву, да щедро, не пожалел. Скинув тапки она побежала босиком к самой липовой роще, оставляя на белом искрящемся покрывале темно-зеленый след. Было так тихо, что слышно, как звенят, слетая с травинок капельки, даже пчелы еще не жужжали, мир был хрустальным. И вдруг она вспомнила, как учила их с Шуркой ее прабабка. “Встанете, говорила, с рассветом, не ленитесь, как тели, пойдите в луга, и там, где цветы самые яркие да душистые, умойтесь росой. Вот и будете красивее цветков луговых”. Дарьюшка почему-то воровато оглянулась, увидела, что нет никого, добежала до лужайки, где цвели незабудки да геранька, упала на колени прямо в траву, и, жадно собирая росу, хлопала себе мокрыми руками по щекам, чувствуя, как начинают они пылать, набирая румянец. И так ей стало хорошо, свежо, радостно, что захотелось прямо закричать от счастья, еле сдержалась.

…

Когда она шла обратно, на дороге уже показалась бабушкина телега.. Бабка стояла на передке, цокала, как заправский возница, и уже через минуту выруливала к дому.

– Дед, а ну иди, помогай!

Дед Иван подбежал, снова снял бабку, как ребенка, потом стащил короб, понес его в дом. Бабушка подошла к Дарьюшке, тронула ее за руку, шепнула.

– Завтра домой тебя повезу. Беда у вас. Мамка дите мервенькое родила.

…

Мед был совершенно удивительным в этом году – чистым, как слеза, светлым, душистым таким, что когда дед открыл баклажку весь домик наполнился ароматом цветущей липы – свежим, нежным и сладким. Бабушка достала свой хлеб из короба, потом развернула салфетку, ревниво глянула на деда, буркнула.

– Опять Пашка? Говорила тебе, что сама испеку. Сто лет прошло, а ему неймется. Олух старый.

Дед засуетился, вскочил, снял чайник с плиты, но бабушка отняла, убрала свой каравай, нарезала тот.

– Ладно уж. Не бегай. У Пашки все равно лучше, знаю я. мажьте.

И сама взяла длинный, аж дышащий кусок хлеба, намазала его маслом, да не толсто, тоненько, как будто втерла, а потом налила меда на него, аккуратно подобрала, чтобы не стекал, положила на блюдце Дарьюшки.

– Жизнь проживешь, ничего лучше не попробуешь. Ешь. И помни.

Глава 12. Правда

– Ну, иди, детушка. Да не сердись на мамку-то. Тяжело ей ныне…

Бабушка подтолкнула Дашу, мягко, как кошачьей лапкой упершись в спину, и тихонько закрыла дверь. Сама не зашла, не любила она жену сына, вида не показывала, правда, но даже Дарьюшка понимала – не любила. Даша зашла в полутемную спаленку, не сразу увидела мать под ворохом одеял – несмотря на жару и душный, спертый воздух в комнате Анастасия утонула под слоем тряпья, накидав на себя все, что нашла.

– Мам, ты спишь?

Дарьюшка постояла над матерью, но та лежала, как мертвая, даже бровью не пошевелила на голос, глаза закрыты, губы тонкие сомкнуты, красоты, как не бывало, вроде подменили ее. Даша подошла к окну, хотела отдернуть занавески и приоткрыть хотя бы одну створку, но скрипучий голос резанул по ушам

– Не трожь. Свечу подпали, да и лампадки хватит, все видать и так.

Дарьюшка испуганно отшатнулась от окна, повернулась к матери. А та уже сидела на кровати, упершись руками в матрас, в упор смотрела на дочь, дрожала губами, то ли от слабости, то ли от злости.

– Сюда поди. Наклонись.

Дарьюшка наклонилась, и Анастасия вдруг одним точным и резким движением ухватила дочь за ухо, вцепилась в сережку, и если бы в какой-то момент у нее не ослабла рука, и она не повалилась бы на бок, на мгновение разжав пальцы, то вырвала бы сережку с мясом. И поняв, что у нее не вышло, упала навзничь, завыла тоненько, как щенок. Но быстро справилась с собой, вытерла вспотевшее лицо, прошипела зло.

– Сними серьги эти. Увижу, с ушами оторву. Шакаленок. Ты, как отец – тот шакал поганый, и ты такая же. И Машка тоже гадина, ненавижу вас. Уйди!

…

До вечера мать лежала, отвернувшись лицом к стене, не говоря ни слова. Один раз только повернулась, когда Дарьюшка принесла ей хлеб и молоко парное, только надоенное, хорошо они с бабушкой Муську привезли с собой. Анастасия снова посмотрела на дочь зверем, с силой столкнула кружку с табуретки, и мстительно смотрела, как расплывается молочная лужица, а потом просачивается сквозь щели между досками на полу.

– Уйди, сказала. Сама встану, поем. Не нужна мне твоя помощь.

Дарьюшка ушла в свою комнату, сняла сережки, положила их в коробочку, которую ей нашел батя. И почти задохнулась от сдерживаемых слез, от обиды и несправедливости.

…

Утром мать, действительно, встала. Качаясь, подошла к печи, пошерудила кочергой, с силой бухнула тяжелый чайник на плиту. Потом опустилась на лавку, положила бессильные руки на стол, устало глянула на Дашу.

– Уедешь завтра на пасеку снова. Не нужна ты мне здесь. К бабке сейчас сходишь, скажешь. А к осени вернешься, я Машку замуж буду выдавать, сватался один здесь. Хватит ей шлындрать, пора дело дело делать. А там и твоя очередь придет.

Чайник закипел, Дарьюшка бросилась, налила ей кипятку, бросила трав из туеска, те, что мать сама собирала.

– Хлеба дай и масла. И сама жри.

Они молча поели, мать жестом показала Дарьюшке, чтобы собрала со стола. И когда та забирала у нее кружку, вдруг притянула ее за косицу, больно дернула, чтобы та опустила голову, зашипела ей в ухо.

– А отца твоего, гада, я убью, Вот сама помру, а и его убью. Слышишь, шакаленок?

И с силой толкнула дочку, да так, что та отлетела в сторону, ударилась спиной о печку, и осела от боли на пол…

…

– Ты, деточка, не плачь, маленькая, не расстраивайся так. Ты ведь не знаешь… Не рассказывали мы тебе, да и Машка не знает ничего. Уберегли, было. А вишь – не уберегли.

Бабушка не понукала лошадь, они ехали медленно, как будто в задумчивости. Дарьюшка уже успокоилась, этот лес, эта дорога, ромашки эти с блюдце величиной, легкое жужжание пчел, деловитое бормотание птиц приглушило тот ужас в душе, который ей устроила мама, и она почти дремала, привалившись к теплому бабушкиному плечу. А та говорила, как журчала, тихонько и ласково.

– Мамка -то у вас не рОдная. Она пришлая, с тамбовщины, папка ваш ее на ярманке нашел. А ваша мама уж померла тогда, родами представилась, а ты выжила, детушка. Как котенок была, папка сам тебя с соски выкармливал, козьим молочком, коровьего ты не принимала…

У Дарьюшки разом сон прошел, она села, повернулась к бабушке, открыла рот, но та подняла ладошку, молчи, мол.

– Настька тоже за другим была, да потоп он в прорубе, а она, бабы говорят, уж больно его любила. Ну и позарилась на папку вашего. А чего… Он справный хозяин был, девки у него на шее гирями, баба нужна. Ну и взял ее без любови-то! Не до любови было, вас бы поднять… А она в него, как кошка вцепилась, прямо насмерть. А ведь тоже без любови, другое что-то было, чертовщина прямо. А потом и присохла. Спишь ли, девка?

Какое – спишь! Дарьюшка вдруг поняла, что она чувствовала к матери. Она была ей чужая. Прямо вот, как холодная луна зимой – глянешь, аж мороз в душе. Вроде и не мама. Дарьюшка помотала головой, сказала тихонько.

– Она меня только не любила. Машку не так… Баб, а папаня вернется?

Бабушка перехватила вожжи, обняла свободной рукой Дашу за плечики, прижала к себе.

– Всех она не любила. А вот дите свое ждала. Ээээх. Жизня наша… Ты, знай, девочка – только с любым надо жить. А он тебя всегда найдет, его узнать просто надо. Приехали, глянь дед скачет. Муську, вон, оставили, ругаться будет. Больно уж молочко козье уважает, старый. А папаня – вернется. Ты жди только. И сережки не сымай.

Глава 13. Машка

– А что это, дед? Откуда?

Дарьюшка подошла к лавке, над которой висела небольшая картинка в деревянной рамке. Рамка была тоненькой, чуть корявой, но от этого лицо девочки в голубыми сережками казалось не смешным, а трогательным, очень нежным, почти небесным. Так, наверное, выглядели девочки в сказках, они были и настоящими и игрушечными, как дорогие куклы, которых однажды видела в городе, когда ее возил на базар папаня. Она тогда застыла, как зачарованная перед стеклянной витриной, онемела, одеревенела от восторга, потеряла все чувства, кроме зрения. А вот зрение, наоборот, обострилось, и она могла разглядеть каждый крошечный ноготок, рисунок на малюсеньких ажурных носочках, реснички на распахнутых голубых глазках, и даже конопушки на курносом носике красотки. А папаня постоял в нерешительности, разглядывая картонку, установленную у блестящих туфелек, потом зашел в магазин, и тут же вышел потный и красный, как рак. И, взяв Дарьюшку за руку быстро потащил прочь, что-то возмущенно бормоча в бороду. Эта кукла снилась Даше еще много ночей, она сидела на игрушечной кроватке, пила игрушечный чай, ела игрушечные конфеты и танцевала, смешно подпрыгивая на фарфоровых ножках, но когда Дарьюшка просыпалась, всегда исчезала. И вот теперь снова появилась – только в рамке, на стене.

Дед вздохнул, снял картинку, отдал Даше.

– Жених твой принес. Его далёко отвезли, к барину какому-то на жительство. Уж больно барин тот обрадовался, когда его картинки увидел. Говорит, что большой художник будет, Глебка этот. Ну и забрал. А это он тебе подарил. Велел отдать. Так что бери, не сумлевайся.

Он потер картинку рукавом рубахи, хмыкнул.

– А чего…Походит на тебя кукла энта. Покрасивше, правла, ну ниче, подрастешь, выправишься. А теперь иди, там свечки катать надо, батюшка с села приходил, заказал…

…

Лето покатилось, как мяч под горку. . Дарьюшке очень нравилось жить на пасеке, она помогала деду во всем, а когда бабка привезла Саньку вообще весело стало. Все беды забылись, они бегали на дальнее лесное озеро, плескались в теплой душистой воде, чистили рамки, катали воск, тягали волоком бидоны с медом, устанавливая их в сарайчик, белили домик, драили полы, косили серпом траву. Дни пролетали незаметно, и только, когда невидимый маляр мазнул желтым лохматые кроны лип, Дарьюшка опомнилась – осень уже. И в один из прозрачных, янтарных дней, когда уже было зябко вылезать из-под одеяла поутру, на пасеку снова приехала бабушка.

– Ну что, пасечники мои! Пора домой-то. Уж матушка приходила, ругалась, что в на уроках ее народу мало. Да и холодно тут. И дед скоро поедет. Давайте, сбирайтесь.

И когда они уже ехали, а крутила головой, разглядывая вдруг ставший прозрачным лес, бабушка наклонилась к ней, шепнула на ухо.

– Там Машку привези, детонька. Мамка задумала ее за кузнеца выдать, он уж и свататься приходил. Ты дома поживи пока, все сестре полегче будет. Ну, а потом уж к нам. Дед печку в сараюшке спроворит, обещал уж, там тебе хорошо будет. А, детушка?

И Дарьюшка помотала головой, соглашаясь, надо, значит, надо…

…

Матери дома не было, да и Машки тоже было не видать, поэтому Даше никто не помешал убраться в своем уголке, аккуратно повязать косынку, чтобы не было видно сережек, повесить картинку с куклой Дарьюшкой над кроватью, растопить почти погасшую печь, сбегать в козлятник. И когда она уже шла к дому, отряхивая прилипшее сено с юбки, то увидела Машку. Сестра стояла у дальнего выгона, а за плетнем торчала длинная фигура, а вот кто – Даша не разобрала. Потихоньку проскользнув в дом, она хотела мышкой ныркунть к себе, но не успела.

– Дашк! Видела что ли? Молчи только, матери не брякни, а я тебе бусики подарю. Слышишь?

Машка за это время изменилась почти до неузнаваемости. Красота ее стала еще ярче, она поправилась, коса лежала на высокой груди толстым, пушистым канатом, глаза довольно щурились, губы масляно блестели. От нее пахло даже как-то непривычно, то ли медом, то ли ирисками, сладко и терпко, и от этого запаха Дарьюшке, почему-то стало стыдно.

– Не скажу. И бусики мне твои ни к чему, сама носи. А кто там стоял с тобой?

Машка крутанулась, волнующе колыхнув подолом новой атласной юбки, скривила губы, и стало понятно, откуда запах. Пухлые губы сестры были густо напомажены, а щеки намазаны пудрой.

– Кто стоял, того нет. Не твое дело. А завтра смотрины у меня, поможешь хоть? Мать сказала – все сами, ей не до глупостев.

…

Дарьюшка уже засыпала, когда на кровать к ней села сестра. В свете полной луны, заглядывающей в окошко, ее лицо казалось страшным – глаза опухли, щеки белые до синевы, губы дряблые, как тряпки, трясутся…

– Дашк… Мне страшно. Кузнец этот поганый мужичина здоровенный, я его боюсь. Я Кольку люблю. И у нас это…Все было…

Дарюшка ничего не поняла, что это все, но целовались – да, видела. Но ей так стало жалко сестренку, что она тоже захлюпала, прижалась к ней, обняла.

– Что делать – то, Машунь? Может, скажешь мамке? Объяснишь?

Машка оттолкнула сестру, повернулась в профиль, и Дарьюшка поняла, почему та так густо намазала щеки пудрой. Почти на все щеку красовался синяк. И даже не синяк – красное пятно, как будто отпечаталась пятерня…

– Видишь? Сказала… Сбегу завтра. И не найдет, зараза. Даже с собаками.

Встала, всхлипнула беспомощно, и, шаркая, как старуха босыми ногами ушла к себе, плотно прикрыв дверь.

Глава 14. Смотрины

– Не сняла? Ну и черт с тобой, пусть болтаются, все равно ты страшна, как грех смертный. Что, папаня-то твой любезный, сбежал от дочек рОдных? Вот пусть и не вертается, все равно убью его. Пакостник!

Анастасия была почти неузнаваема. Куда делась красота, вроде, как коровы языком слизали, перед Дарюшкой стояла косматая ведьма, бледная, с огромными синяками под злющими глазами, с узким бледным ртом. Она кое-как запихивала нечистые космы под нарядный платок, и лишь когда ей это удалось, чуть пропало сходство с нечистой силой, злая тетка, но своя, деревенская.

– Мам, мне батя велел не снимать их. Они счастье мне принесут.

Анастасия хмыкнула, затянула кофту, так, что тонкая талия стала совсем осиной, похлопала ватой, сунутой в запашистую пудру по лицу, прошипела.

– Счастье ей! Ишь! Замуж отдам, узнаешь там счастье. Или решила, что я жизнь свою молодую на вас, выродков, потрачу? Как бы не так!

Приложив бусы к шее, она удовлетворенно кивнула головой, повернулась к Дарьюшке.

– Стол накрыли, курицы? Сестра где?

Дарьюшка пулей вылетела из комнаты, столкнулась с Машкой, хотела спросить ее про компот, который уже остыл в сенях, но застыла с открытым ртом. Машка стояла у зеркала, трогала сережки, сияющие в ее маленьких ушках, как две ярких звездочки, и казалась совсем чужой, незнакомой. На пышных волосах снежным кружевом лежала накидка, она пока была откинута с лица, но красила сестру так, как будто Машка была не Машкой, а феей, спустившейся с небес. И кожа у нее была белой и прозрачной, ни кровинки.

– Дашк, ты его отца видала? Это же не человек. Медведь! Зверь настоящий. Если что – загрызет…

Дарьюшка хотела успокоить сестричку, но не успела. Фурией ворвалась мать, заверещала громко и визгливо.

– Быстро! Пришли все, а они тут топчутся, коровы. И рожу закрой, бесстыжая.

Она с силой толкнула Дашку в сторону кухни, а потом разом изменилась в лице, как будто натянула на него маску с улыбкой, взяла Машку за руку и повела в зал. А та семенила ногами в тесных ботинках, а потом, не разглядев из-под кружевного покрывала порог, споткнулась и повалилась на пол, как будто ей кто-то вдарил под колени.

…

Когда Дарьюшка внесла хлеб в зал, все уже были в сборе. Жених, который ей показался очень красивым – огромный, плечистый парень с такими же длинными волосами, как у Глеба, с ярко-зелеными глазами и квадратным, плохо выбритым подбородком стоял, как палку проглотил, даже моргать боялся. А вот второй гость – точно раза в два больше жениха, сутулый, волосатый, как медведь, с окладистой бородой, неряшливо лежащей на огромной бугристой груди, чувствовал себя отлично. Он одним шагом огромных ног пересек комнату, ломанул от хлеба приличный кусок, хихикнул Дарьюшке в лицо, буркнул.

– Ты тоже девка хороша вырастешь. Созреешь, я на тебе второго женю. Ишь, яблоко!

И снова шагнул в сторону, разом оказавшись около Машки, откинул покрывало е нее с лица, довольно хрюкнул. И, ухватив ее за плечи ладонями, похожими на лопаты, смачно расцеловал в обе щеки, повернулся к Анастасии, гаркнул.

– Пойдет девка твоя нам. Хороша. И мамка хороша, и дочки обе ягодки. Берем.

И, захохотав басом, подтащил сына к Машке, толкнул кулаком в бок.

– Вставай рядом, женишок. Пропивать будем девство ваше.

…

Луна заглядывала в окошко аккуратно, как будто стеснялась. Машка лежала на кровати лицом вниз, ее пятки, жутко до крови натертые ботинками смотрели в разные стороны, и Дарьюшке казалось, что они тоже плачут. Плакала вообще вся Машка, все ее тело содрогалось от рыданий, она кусала уголок подушки, чтобы сдержаться, но не могла. А Дарьюшка ласково гладила ее по мокрой даже сквозь рубаху спине, и сама еле сдерживалась.

– Ну что ты, Маш!!! Он красивый такой, не злой. Смущался. Ласковый, вроде. И жить вы будете здесь, вон у жениха твоего дом новый. А медведь этот в свое село уберется, мать сказала же. Не плачь…

И вдруг Машка перестала рыдать, села, злобно оттолкнула Дашину руку.

– Красивый? Ласковый? Вот где у меня его красота!

Она провела ребром ладони по горлу, вытерла нос и разом успокоилась.

– Нравится тебе, вот и иди за него. А я Кольку люблю. С ним сбегу. Не дождетесь! Пошла отсель…

И снова улеглась, повернувшись к Дарьюшке спиной, зашептала что-то хрипло и зло…

…

Свадьбу ладили через неделю, и, хоть народу много не звали, все равно набралось. Все носились, как заполошные, бабушка с дедом устали не знали, Анастасия тоже торопилась, шутка ли – времени в обрез. И когда, наконец, все было готово, в последний вечер она уселась перед Дарьюшкой, посмотреда странно, тихо сказала.

– Папка твой мне руки связал прямо насмерть. Если бы не он я б за Митрофана замуж пошла бы. Он зовет. Хоть бы он пропал, нелюдь. Бога молю, чтоб помер. Вместе с вами, постылыми.

Встала, ушла к себе и плотно прикрыла дверь…

…

Машка сидела у окна и молча смотрела на улицу. Еще вчера она была странно веселой, бегала, собирала какой-то узелок, прятала туес, обвязанный платком за печку. К вечеру намотала платок, узел свой вытащила во двор, приложила палец к губам, чтобы Дарьюшка молчала и выскочила на улицу. Но скоро вернулась бледная и, как будто мертвая. Положила узел на кровать, сбросила платок, дернула ленту, распустив волосы. И села у окна.

– Маш, ты чего? Ты давай, помоги мне. Свадьба же завтра, надо бы столы накрыть. А? Чего ты?

А сестра, посмотрев на нее пустыми глазами, шепнула.

– Все он врал, Колька. Трус он. Не будет свадьбы, Дашк. Утоплюсь.

И снова отвернулась к окну, смотрела в темноту, как будто видела там что-то…

Глава 15. Свадьба

Машка не утопилась… Она вдруг сникла, сломалась, как будто, стала равнодушной и послушной. Анастасия особенно не старалась со свадьбой, моталась где- то сутками, а вот кузнец ( как оказалось его зовут смешно и ласково – Тихон) целыми днями таскал к ним в дом узлы с продуктами – и муки натащил, и масла, сметаны жбан, яблок моченых, да и другого всякого – не переесть. А потом бочком в дом пролезла мышкой Шуркина мама тетка Антонина. Она сразу появлялась там, где пахло едой, ни одна свадьба, ни одни похороны без нее не обходились. Но зато и руки у нее были золотые, своего богатства нет, так она на чужом мастерство свое отточила, лучше столов, чем она накрывала было поискать,

– Эх, девки, что ж вы косорукие такие, кто же так мясо на студень разбирает? Мельче надо, да ровненько, чтобы глаз радовался. Глядите!

Она двинула в сторону Машку, сунула себе в рот приличный кусок свинины, и почти такой же Шурке, которая топталась позади, с завистью глядя на пироги, сложенные горкой на полке. И ловко шуруя ножом нарубила мясо и правда меленько, красиво, высыпала мясную кучу на блюдо, разровняла пятерней.

– Иди, Дашка, укропу нарви, у вас его много еще, зеленый. А Шурка пока чесноку натрет. А невеста пусть к себе идет, наряды меряет. Скоро девки придут.