Форель ломает лёд

ФОРЕЛЬ ЛОМАЕТ ЛЁД

Обожаю ездить пьяным в такси. Хорошо ещё, если таксист попадается неболтливый, не пристаёт с глупыми вопросами, не рассказывает идиотских историй. Впрочем, болтливого всегда можно заткнуть резким словом. Но таксисты, как правило, неплохие психологи, и почти всегда понимают, когда клиент не расположен к беседе. А может, запах алкоголя меня выдаёт, поэтому водитель сидит тихо, и даже не смотрит на меня в зеркало, сосредоточен на дороге. По мне видно, что я не собираюсь мочиться или блевать у него в салоне, или творить ещё какую-нибудь дичь. Просто управленец крупной компании перебрал на корпоративе и отправляется на такси восвояси. Странное слово, восвояси, в нём слышится что-то восточное, японское, даже самурайское. Какие только глупые мысли не приходят в голову по пьяни. По пьяни, тут явно итальянские мотивы. Самурай женится на итальянской медсестре, и она получает двойную фамилию – Попьяни-Восвояси. Кажется, у меня внутри живёт маленький неадекватный филолог, просыпающийся, когда доза потреблённого мною алкоголя превышает какой-то допустимый предел.

Таксист хитрит, везёт меня длинной дорогой, но я не против. Просто смотрю в окно, на вечерний город, на огни, машины, редких в это время пешеходов. Мы едем по мосту, фонари отражаются в чёрной речной воде. У берега пришвартованы лодки и водные велосипеды, в завтрашний выходной они расползутся по реке в обе стороны, мешая пенсионерам рыбачить. Днём там агитировали несколько групп от разных кандидатов в президенты , а сейчас на набережной пусто. Я вытягиваюсь на заднем сиденье и откидываю голову на подголовник. Я специально выбирал машину побольше, отмахиваясь от назойливых бюджеток типа «поло-седанов» и Рено Логан, как от мух. Натуральная кожа приятно холодит бёдра через тонкие джинсы, и я думаю, а не заехать ли к какой-нибудь из своих подруг, но я никого не предупреждал, и не люблю принимать импульсивные решения. А может, я просто недостаточно выпил. Мне хочется, чтобы таксист свернул с ярко освещённого проспекта на улицы потемнее, но я молчу, просто прикрываю глаза.

Сидеть становится неудобно, и я сперва не могу понять, в чём дело. Это телефон настойчиво вибрирует в моём кармане. Звонки в такое время не предвещают ничего хорошего, но я в любое время на посту, поэтому лезу в карман, нащупывая скользкий, как рыба, металлический корпус аппарата. Телефон ярко светит мне в лицо, заставляя меня зажмуриться, и цифры пляшут у меня перед глазами, складываясь в номер. Это Тайпан. Конечно, он не записан в моей телефонной книге, да и фамилия у него не совсем такая, но очень похожая, и он знает, что ему нельзя звонить на этот номер со своего, и от этого телефон в моей руне становится ещё холоднее. Не сегодня. Тайпан ждал очень долго, подождёт ещё. Говорят, он тоже баллотируется в президенты , но я не знаю, зачем ему это. Я понимаю, что он делает мне одолжение, звоня со своего личного, но мне просто нечего ему сказать. Алкоголь затуманил сознание и отнял силы, но вместе с тем принёс безразличие и безмятежность. Силы и разум – это справедливая (в моём случае) плата за мнимое спокойствие.

А вот и дом. Пятна света от фар пляшут на кирпичной стене, на полосатых светоотражателях шлагбаума. Мой пульт управления я оставил на рабочем столе вместе с ключами от машины, поэтому я выхожу здесь. Даю таксисту слишком много, даже для щедрого пьяного клиента. Он резко газует, чтобы я не успел одуматься. Летняя ночь прекрасна даже в этом городе, стоит только найти укромный уголок. Наш двор густо усажен старыми липами, и их густые кроны скрывают несколько тусклых фонарей. Липы давно отцвели, но я даже сейчас чувствую их густой медовый липкий запах. Липкий запах лип, мой маленький филолог опять довольно потирает маленькие сухие ладошки. Когда я выйду на пенсию, обязательно займусь пчеловодством и поставлю на балконе пару ульев, буду на старости лет пить чай с липовым мёдом. Ненавижу мёд.

Подъезд величественный, как древнегреческий храм, сплошные пилястры и капители. Охранять такое великолепие должны два гоплита, но на них, как всегда, не хватило денег. Тяжёлая дверь неохотно впускает меня в подъездное нутро. Консьержа нет на месте, но оно и к лучшему. «Входите», – говорит мне добрый электронный голос из открытых дверей лифта. Внутри никаких рисунков, надписей и обугленных кнопок. Электронный голос следит за своим подтянутым телом из стекла и стали. В отражении я вижу своё бесстрастное лицо. Кажется, мне пора в парикмахерскую, и Стелла позавчера тоже что-то такое говорила. Лифт тихо-тихо жужжит и незаметно останавливается. Электронный голос услужливо называет номер этажа. Под действием алкоголя всё видится по-новому, и раньше я не замечал, насколько он богат обертонами. Этот голос мог бы петь в опере.

Лестничная клетка скупо освещена, моя длинная тень стелется от лифта до двери. В ней нет глазка, потому что я люблю сюрпризы. Как обычно, у дверей сидит соседский кот, безволосый и складчатый, как мошонка. Алкоголь настигает меня, как только я переступаю порог квартиры, сил хватает только на то, чтобы раздеться, разбросав одежду как попало, и повалиться на кровать.

Конечно, я не заводил будильник, поэтому мне очень долго казалось сквозь сон, что где-то во дворе играет странная музыка, словно готтентоттский оркестр стучит в барабаны и дует в костяные флейты. Большой готтентоттский академический симфонический оркестр. Мой рингтон выделяется из тысяч остальных, именно он помогает оторвать мою похмельную голову от подушки. Сегодня мой официальный выходной, но у людей моей профессии не бывает выходных. Оркестр людоедов смолкает, пока я вслепую нашариваю у постели скользкое тело телефона, которое выскальзывает из моих неловких пальцев. Телефон опять звонит и вибрирует сильнее от переполняющей его ярости.

– Да, – говорю я преувеличенно бодрым голосом. Я открываю один глаз, и солнечный свет наносит физически ощутимый хук.

– Ахурамазда, – полковник Кирпонос неправильно ставит ударение, зато выходит в рифму. – Ты ещё валяешься? Марш на работу.

Одно из условий моей работы в Комитете – я всегда должен быть на связи и по первому сигналу являться по месту службы. Этот идиот, который своими сообщениями о ложных минированиях уже два месяца терроризировал город, выбрал крайне неудачное для меня время – похмельное субботнее утро.

– Уже выхожу, – бодро докладываю я полковнику.

Времени и желания на то, чтобы позавтракать, нет, поэтому я просто пытаюсь привести себя в человеческое состояние с помощью краткого ледяного душа. На часах восемь утра.

Машину вчера я оставил возле Конторы, поэтому добираться придётся на такси или метро. Я выбираю пешую прогулку и прохладу подземки. Иди мне через небольшой парк, окружённый высокими домами. Где-то в кронах деревьев возятся птицы, и кругом ни души. Этот парк я люблю с детства, а новые высокие дома ненавижу. Я помню этот район совсем другим, тихим, зелёным, где в тени садов прячутся деревянные домики, а главные центры общественной жизни – это синие водоразборные колонки. Новые высотки, как оккупанты, захватили и поработили добродушные деревянные дома, откусывая по кусочку от яблочных садов и огородов, и заняли их место. Под натиском капитала здесь ничто не может устоять.

В метро прохладно и пустынно, только ветер из тоннеля дует в лицо. В вагоне кроме меня ещё человек пять-шесть. Спиной прислоняюсь к надписи «Не прислоняться». Вагон оклеен рекламой, как прихожая аляповатыми обоями. Я и рад бы закрыть глаза и порелаксировать под шум поезда, но мне ехать всего две остановки. Но глаза я всё же закрываю, и вездесущая реклама пропадает. Хотя на концерт классической музыки я бы не отказался сходить. Я давно мечтаю уйти в отпуск, съездить в Вену и попасть на концерт в Музикферайн. Это такая же мечта, как бросить пить или уволиться из Конторы. Пить, впрочем, я стал гораздо реже.

Автоинформатор сообщает, что мне пора. В таком пустом вагоне я мог бы ехать вечно. В любой поездке в метро есть что-то трансцендентное, так и воображаешь себя Орфеем, спускающимся под землю в поисках Эвридики. Только в час пик от таких Орфеев в вагоне становится тесно.

Дежурные у турникетов чем-то встревожены, напряжённо всматриваются в лица проходящих мимо. Я тоже ловлю на ветерана подземки, морщины которого не может скрыть медицинская маска, и неожиданно для самого себя показываю ему язык. Он розовый и блестящий, не так давно я тёр его зубной щёткой. Ветеран подземки пучит глаза и делает вялое движение рукой, то ли хочет схватить меня, то ли осенить своё туловище крёстным знамением, чтобы я, исчадие синей линии, исчез в облаке пара.

Ещё от выхода я вижу яркие полосатые турникеты и милиционеров, расставленных за ними, как егеря на медвежьей охоте. Безобразный торговый центр находится в окружении, небо с бегущими по нему облаками отражается в панелях из матового чёрного стекла. Несколько людей с видеокамерами кружат перед барьерами, выискивая ракурс поудачнее. Я показываю ближайшему милиционеру своё удостоверение, и он отодвигает турникет, оставляя ровно столько места, чтобы я протиснулся. Ищу взглядом своих, и не могу найти. Вижу кинологов и парней из взрывотехнической службы, несколько человек сбились в тесную группу, по их одинаковым костюмам понятно, за какую команду они играют. Иду мимо кинологов и не могу упустить случая потрепать ближайшего ко мне пса за ухом. Я вижу что ему приятно, хотя он только открывает пасть и вываливает язык, розовый, как пятка стриптизёрши. Этого ньюфаундленда берут на все вызовы, и я пару раз угощал сигаретами его хозяина, круглолицего сержанта. Вот и сейчас я протягиваю ему изрядно помятую пачку. Он оглядывается, не видит ли начальство, но берёт сигарету.

– Как обстановка? – спрашиваю я и начинаю чесать пса за другим ухом.

– Воде, что-то нашли, – говорит сержант, пряча сигарету в карман. Конечно, он не решился закурить в такой обстановке. Мне всё равно, поэтому продолжаю гладить пса, зарываясь пальцами в густую чёрную шерсть. Кажется, мне это нравится больше, чем ему.

– Бомба? – тихо спрашиваю я.

Сержант пожимает плечами. Мимо проходит группа в одинаковых костюмах, последний неодобрительно косится на меня.

– Фас, – достаточно громко говорю я ньюфаундленду. Конечно, он меня не послушает, но человек в костюме ускоряет шаг. Он не знает, что ньюфаундленд никогда не нападёт на человека. Я бы завёл такого же пса, мохнатого, чёрного, с огромными лапами и умными грустными глазами, да вот только держать такого в городской квартире – сплошное мучение.

– Ты знаешь, что у него на лапах перепонки между пальцами? – спрашиваю я сержанта. Тот молчит и просто смотрит на меня . На меня ложится чья-то тень. Полковник Кирпонос присаживается рядом, и мы гладим собаку в четыре руки, как будто играем сложную фортепианную пьесу. Ньюфаундленд делает вид, что так и должно быть.

– Хорошая собачка, – говорит полковник. У него огромные руки крестьянина-полешука, которые не могут скрыться полностью в густой собачьей шерсти. Полковник тяжело встаёт, с трудом разгибаясь, его объёмный живот почти касается земли. Я тоже поднимаюсь, но медленнее, чем мог бы, чтобы не обижать своего начальника. Пёс уводит сержанта к микроавтобусу. Мимо проходит сапёр в защитном костюме, неуклюжий, как водолаз, вытащенный на сушу. В руке у него жёлтый контейнер, по форме напоминающий бидон для молока. Это локализатор взрывного устройства, странно, что его переносят вот так просто, без предосторожностей.

– Они почти на сто процентов уверены, что там сахар, – говорит полковник. – Но блок питания, таймер и детонатор настоящие, собраны по рабочей схеме.

Полковник ведёт меня в здание через боковую дверь, мы спускаемся по крутой, слабо освещённой лестнице и попадаем в подвальный коридор – дешёвая отделка, подвесные потолки со следами потёков воды. В дальнем конце коридора толпа людей и опять полосатые ленты.

Полковник – старый друг моего отца. Может быть, именно это помешало ему стать генералом. Я вижу, что дело ему не нравится и не только потому, что терроризм – не наш профиль, но и потому, что вокруг крутится слишком много союзников-конкурентов, так и норовящих обойти, подставить подножку, унизить и оболгать. Полковник не любитель подковёрных игр, но выиграл в них не один матч, и потому всей его команде нельзя расслабляться, ведь в организациях, подобных нашей (а в этом деле все организации подобны нашей) корпоративная история въедается в кожу, как угольная пыль у шахтёров. Желторотые птенцы из других команд, годящиеся полковнику в сыновья, ненавидят его только потому, что так принято. Я уже давно оперился и стал коршуном (а может, стервятником), но не могу сказать, что ненавижу парней из других контор, потому, что полковник у нас не культивировал вражду и ксенофобию.

На месте обнаружения работает сразу несколько групп экспертов, вокруг огороженного лентой пятачка толкучка, как в чёрную пятницу в «Икее». Наши все здесь, что-то строчат в своих блокнотах. Блокноты у всех одинаковые, с эмблемой хоккейного чемпионата мира-2014. Свой я даже ни разу не доставал из ящика стола. Записывать сейчас особо нечего, пока не отаботают эксперты-криминалисты. Вижу Сигизмунда Брониславовича, нашего профайлера. Он почти касается потолка своей длинной акромегальной головой. В кожаном плаще он напоминает персонажа военных фильмов, гипертрофированного нациста, какого-нибудь бригаденфюрера СС. Иногда при виде Сигизмунда Брониславовича у меня возникает шальная мысль щёлкнуть каблуками и изобразить партийное приветствие, но я сдерживаю себя, потому что он не оценит, и потому что он тоже старый друг моего отца. Я машу ему рукой и слышу, как скрипит чёрная кожа его плаща, когда он поднимает руку в ответ. Чтобы скроить этот плащ, наверное, содрали кожу с небольшого стада буйволов. Рука в нитриловой медицинской перчатке, натянутой едва до основания большого пальца. Для таких кистей ему бы больше подошли хозяйственные перчатки.

В подвале пахнет пылью, воздух здесь очень сухой. Мы с полковником останавливаемся, не доходя до ленты, Сигизмунд Брониславович подходит к нам. Криминалисты за его спиной похожи на привидения, их защитные костюмы напоминают маскировочные халаты времён зимней войны. Место преступления залито белым светом переносных прожекторов, и фигура приближающегося профайлера, подсвеченная со спины, выглядит просто демонически, словно низвержение падшего ангела, потерпевшего поражение в борьбе с всевышним.

– Почему мы не надели бахилы? – спрашиваю я у Кирпоноса.

– Они уже собрали образцы на лестнице и в коридоре.

Ни я, ни полковник не карлики, но Сигизмунду Брониславовичу мы едва достаём до плеча.

– Ну, как? – спрашивает полковник.

Профайлер морщит огромный лоб. У него всё карикатурно большое – рот, нос, глаза, уши, морщины. С самого детства он ассоциируется у меня с волком из «Красной шапочки», тем, у которого «а почему у тебя такие большие уши?», ведь первый раз я увидел его лет в пять, меня ещё даже в школу не отправили, а тут он приходит к нам домой, весь такой огромный и несуразный. Отец ни о чём меня не предупреждал, а мама накануне вечером прочитала мне ту самую сказку, и мне хотелось закричать: «Волк! Волк!», но я увидел, как отец ласково с ним разговаривает, и не закричал, ведь мой отец работает в милиции и не допустит, чтобы случилось что-то нехорошее.

– Пока присматриваюсь, – говорит профайлер. У него одна и та же туалетная вода вот уже тридцать лет, он пропитался ею насквозь. Полковник шевелит ноздрями, как жеребец, учуявший кобылу. Сам полковник абсолютно ничем не пахнет, прекрасное свойство для представителя спецслужб. Сигизмунд Брониславович смотрит куда-то за наши спины. Над его головой помигивает красным пожарный извещатель. Подвал как подвал, может, просто поновее и почище, чем другие подвалы, которые я видел, но Сигизмунд Брониславович пытается за невзрачными, цвета мочи диабетика, стенами и пятнистым, как гиена, подвесным потолком, рассмотреть почерк и личность преступника.

– Что видишь? – спрашивает полковник.

Профайлер мотает головой. Даже с его чутьём и опытом тут нечего сказать. Немного позже, уже в Конторе, в тесном и тёмном зале, где проходят общие собрания, Сигизмунд Брониславович облекает свои смутные догадки и мысли в форму слов, которыми щедро делится с нами. Мы – это вся группа, прилежно замершая за маленькими столами, на которых едва умещается блокнот и карандаш. Эмма уже раздала нам листки с предварительными результатами криминалистического осмотра, и заняла своё место чуть сбоку от меня, на последнем ряду. В школе я всегда сидел среди первых парт, а здесь, на работе всегда пытаюсь забраться подальше от интерактивной доски. Если чуть скосить глаза, я вижу объёмный силуэт Эммы, качающей головой в такт словам профайлера. Кто бы что ни говорил, Эмма – толковая девушка, попавшая к нам не за красивые глаза и не потому, что имеет покровителей среди руководства. По слухам, она раньше работала в президентской службе протокола, кажется, я даже видел её пару раз на видео, где она и ещё несколько девушек помогали первому лицу государства сажать деревья и убирать арбузы. Правда, тогда Эмма весила килограммов на двадцать пять меньше. Из-за лишнего веса она ушла из протокольной службы и попала к нам, так как была дипломированным юристом. И вот уже почти год, как она раскладывает бумажки, карандаши, носит кофе и подаёт толковые реплики, когда её спрашивают. Несколько наших парней делали вялые попытки позвать её на свидание, но Эмма пресекала это на корню. Лично мне нравятся женщины постарше, так что я всегда смотрю ей в глаза, не опуская взгляд ниже подбородка, и не пытаюсь глупо шутить. Может, именно поэтому сейчас она и села рядом.

Я отвлекаюсь и слушаю профайлера краем уха. Я отключил на своём телефоне звук и вибрацию, и теперь мне очень хочется залезть в карман и проверить, нет ли пропущенных звонков или сообщений. Спины сидящих впереди Серпохвостова, Герцика и Васи надёжно защищают меня от укоризненных взглядов полковника Кирпоноса. Сигизмунд Брониславович, тем временем, вещает о том, что минёр, проявляющий в своём поведении все признаки нарциссического расстройства личности, почти наверняка вернётся на место преступления.

В помещении душновато, кондиционер работает на полную мощность, его жалюзи расталкивают прохладу среди сидящих людей. Я вижу, как под потоком воздуха на блестящей голове полковника Кирпоноса колышется одинокий волос, пощажённый невнимательностью парикмахера. Волос стоек, как целая дивизия оловянных морпехов. Я должен быть таким же стойким, чтобы окружающая действительность не могла меня согнуть. Сигизмунд Брониславович продолжает говорить, кажется, в последнее время он стал многословен, как на лекциях, которые он иногда читает в университете. Я чуть поворачиваю голову – так и есть, Эмма старательно записывает. Она не похожа на француженку, и, в отличие от своей тёзки Бовари, разборчива в своих знакомствах. Я, например, и не знаю, есть ли у неё кто-нибудь. Надо будет спросить Серпохвостова, он знает всё и про всех. Хотя какое мне дело, думаю я, это опять действительность прорывается сквозь меня, пытается раздавить и уничтожить, размазать, как масло по бутерброду. Хотя сравнение неточно, моя действительность не танк, не ураган, не огромная, лязгающая шестерёнками машина, она не подавляет, не корёжит и вообще никак механически не воздействует. Это, скорее, кислота, даже не концентрированная, а просто слабый растворитель, безвредный в малых количествах. Но, когда ты ежедневно и ежесекундно им окружён, даже не окружён, а погружён в него с головой, то он растворяет тебя, безжалостно и без остатка. И скафандра у меня нет. Только иногда удаётся подняться на поверхность, глотнуть воздуха; например, если послушать хорошую музыку, или посмотреть хороший фильм, или, чёрт возьми, прочесть что-нибудь хорошее, из классики. С детства я знал, что я не такой, как все, не лучше или хуже, а просто другой. Если бы моя семья могла остаться со мной, может, всё и пошло бы по-другому, и я бы не сидел сейчас на скучном совещании. У нас в стране ничего не происходит, и этот жалкий террорист тому подтверждение. Просто кому-то выгодно нагнетать обстановку накануне президентских выборов.

Профайлер умолкает, и мы все идём смотреть видео. В кабинете у полковника на столе кучей свалены несколько внешних жёстких дисков, мы подходим по одному, и полковник каждому вручает по накопителю.

– Записи с камер, – говорит полковник и смотрит прямо на меня. – Не «Аббатство Даунов» и не порно.

Его жена любительница сериалов. Я получаю свой диск, и чувствую, насколько он тяжёл от переполняющих его часов записей с камер видеонаблюдения. Я мысленно прошу верховное существо, чтобы качество видео было повыше, потому что от мысли, что следующие несколько дней мне предстоит провести, уставившись в экран, воспроизводящий изображение январской метели, мне хочется блевать.

Кстати, не мешало бы подкрепиться, потому что время незаметно приблизилось к обеду. Раньше прямо напротив конторы была крошечная блинная, куда можно было попасть сразу с тротуара, просто переступив высокий дубовый порог. Когда было настроение, я брал себе пару блинов с ветчиной и сыром (не забыть добавить грибы), и съедал их за обшарпанной деревянной стойкой, вдыхая запахи кухни. Там плохо работала вытяжка, и одежда ещё долго пахла перегретым маслом и жареным тестом. Иногда из окна своего кабинета я видел Эмму, скрывающуюся в дверях блинной, и пропадающую там на добрых полчаса. Ни разу я не смог подгадать так, чтобы оказаться за стойкой одновременно с девушкой, просто чтобы посмотреть, что она себе берёт. Овощные салаты и диетические блюда в меню отсутствовали. Сейчас блинная закрыта на ремонт, и из окна моего кабинета видны измазанные побелкой двери, через которые белые, как мельники, рабочие, заносили мешки со шпатлёвкой и листы гипсокартона.

В кабинете душно, но я не открываю окно. Ноутбук я тоже не включаю, у меня есть идея получше. Я встаю из-за стола и по длинному коридору иду к кабинету полковника. Говорят, в нашем здании до революции располагался публичный дом, и поэтому у нас такие маленькие кабинеты и тесные коридоры. Я громко стучу, дожидаясь, пока полковник Кирпонос рявкнет: «Войдите!» Я говорю, что возьму видео домой, чтобы смотреть все выходные. Полковник кивает. Его компьютер выключен, он просто сидит, положив руки на стол и сплетя пальцы. Окно открыто, выходит на скучный внутренний двор, где не растёт ни деревца.

– Ты давно общался с родителями? – спрашивает вдруг полковник.

Я пожимаю плечами.

– Недели две назад.

На самом деле прошло уже больше трёх недель. Не знаю почему, но мне стыдно признаться в этом полковнику.

– Ты звони им почаще, – говорит полковник. – Они, всё-таки, уже не очень молодые.

– Маша не даёт им скучать, – говорю я.

Полковник ёрзает на кресле. Колёсики скрипят по ламинату, и я уверен, что под столом уже протёрты глубокие бороздки. Наш начальник АХЧ жаловался как-то в курилке, что раз в два-три месяца приходится менять газлифты на кресле полковника.

– Сколько уже у неё – двое? – спрашивает Кирпонос.

– Да, – отвечаю я, – мальчик и девочка.

– Твоя мама, наверное, души в них не чает.

Я киваю. Полковник опять скрипит креслом, словно намерено пытается его сломать.

Когда я выхожу из кабинета, он тихо говорит:

– Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь с ними увидеться.

Рядом с моей машиной припаркован серебристый «гольф» Васи, и я с удовлетворением отмечаю, что его лобовое стекло капитально засрано голубями, а мой «мерседес» чист, как крыло ангела. Мимо проходит группа туристов, машет руками и говорит на непонятном языке. Что они забыли в нашем упадочном городе? Меня всегда удивляло, зачем они к нам едут. Я могу понять тех, кто едет пощекотать свои нервы в казино, или пообщаться с легкодоступными девушками, но что тут делать остальным? За природой глупо ехать в душный мегаполис. Находясь в центре Европы, становясь постоянным полем боя и испытывая влияние разнородных сил во всех сферах, мы создали очень немного того ценного, что смогло перешагнуть национальный уровень. А как могло быть иначе, если даже с поисками национальной идентичности мы испытываем огромные проблемы. Четверть века назад мы могли что-то изменить вокруг себя и в самих себе, но просто потратили время на создание одного гигантского симулякра размером с государство, причём главой симулякра оказался злобный и мстительный параноик с явной мегаломанией. Не думаю, что у нас в конторе кто-то знает значение слова «симулякр» и «мегаломания».

Салон машины нагрет солнцем, и я включаю кондиционер. Провинциализм, вот самое мягкое слово, приходящее мне на ум. Здесь, в самом центре города меня коробит от дремучего провинциализма. Не выношу этих вечных мелких разговоров, смешков за спиной, хитрости, подхалимажа и мещанства в худших его проявлениях. Я включаю аудиосистему, и она точно угадывает моё настроение. Из динамиков мне навстречу рвётся «Альпийская симфония» Штрауса. То, что слушают мои коллеги – дьявольскую смесь поп-музыки и шансона – я просто не воспринимаю. Окна закрыты, эту музыку я не хочу делить ни с кем.