Потусторонним вход воспрещён

Часть 1. Василий

«У каждого в жизни должно быть свое место, и наше – там, где живет история…»

Раиса Пантелеймоновна слыла консервативной женщиной, больше всего на свете ценившей приверженность родным традициям.

«Память общих корней сближает людей, а вера в семейные ценности рождает крепкое общество, где молодые опираются на опыт стариков и, кирпичик за кирпичиком, строят счастливое будущее!»

Себя Раиса Пантелеймоновна относила к потомкам уважаемого дворянского рода Российской империи и все в жизни делала как истинная аристократка: жила – роскошно, старела – красиво, а дочь растила в подобающей строгости, прививая прилежание к учебе вообще и любовь к истории отечества в частности.

Лишь один раз ее методы воспитания дали осечку. Потому что мама оказалась натурой страстной и мечтательной и мужа нашла себе под стать. Вместо того чтобы осесть в родовом гнезде – пустить корни, как сказала бы бабушка, – оба наших родителя укатили куда-то в Среднюю Азию искать с археологической экспедицией следы древнего города Алтын-Депе[6]. Глиняные черепки и истертые временем арабески оказались для них интереснее жизни в северном мегаполисе. А может, матери просто захотелось сбежать из-под пристального внимания зоркой Раисы Пантелеймоновны.

Да и собственные дети давно уже выросли и перестали нуждаться в присмотре.

К нам с Надеждой тетя Рая (называться бабушкой она категорически отказывалась, театрально кривя губы) относилась с показательной нежностью и той напускной вседозволенностью, которой обычно прикрывают разочарование от жизни непутевых детей.

Она регулярно – раз в месяц – звонила по телефону, ленивым голосом интересуясь о новостях, после которых неизменно вздыхала. Я представлял ее в облаке табачного дыма, сидящую на обитом плюшем пуфе в стиле барокко. Задрапированную в шелка и тафту и пахнущую то ли как шкаф с фамильными редкостями, то ли как лавка старьевщика.

Еще никогда бабуля не вмешивалась в нашу жизнь напрямую. Но сейчас, когда работа в театре не ладилась и вместо перспектив на горизонте маячила пустота, тетя Рая решила повлиять и поднять старые связи.

Как и все, что она делала, помощь ее была с налетом аристократической насмешки…

Я думал об этом, пока маршрутка тряслась по заполненному Невскому, настороженно замирала на бесконечных светофорах и давала тревожные гудки в толчее перекрестков.

В Михайловском сквере ветер трепал голые ветви деревьев. Его порывы оголтело носились среди фигурных кустов и пикировали на гравийные дорожки. Посетителей в этот час было немного. Возле ствола огромного каштана куталась в шарф продавщица с красной тележкой «Хот-доги и горячий шоколад». На соседней дорожке гуляла женщина с коляской. Двое детей дошкольного возраста играли, рисуя веточкой на песке. Большинство скамеек рядом с памятником Пушкину пустовали. Я вспомнил, как в первом классе мы приезжали сюда на автобусе, а после экскурсии сделали фотографию с классной руководительницей.

С окон Михайловского дворца взирали на гостей белые лепные грифоны.[7] До открытия оставался еще час, но у главного входа музея, с фронтоном и колоннадой, уже образовалась очередь. Потоптавшись возле дверей вместе с шумными китайскими туристами и объяснив секьюрити, кто я такой и что мне, собственно, нужно, я наконец оказался внутри.

В большом мраморном зале разносился шелест шагов и отдаленных голосов незримых музейных работников. Я завертел головой, однако никого не увидел.

Обычно основной поток посетителей концентрировался у экскурсионного бюро и гардероба. Еще несколько групп собирались поодаль, возле крошечного буфета. Блеск светильников отражался от пола, повсюду попадались на глаза указатели, бегущие строки, вывески. Стояла деятельная суета.

Но сейчас холл музея оказался непривычно пуст. Даже пустынен.

Я подошел к информационной стойке с буклетами на разных языках и расписаниями экскурсий.

– Здравствуйте! Мне бы к Глебу Борисовичу. Не подскажете, как пройти? – обратился я к миловидной девушке, на удачу обнаруженной за стеклом. Та вскинула голову от перебираемых бумаг, приветливо улыбнулась.

– К Гусеву? – ничуть не удивилась она.

– Да, мне сказали, меня встретят, но…

– Пойдемте.

Мы вышли из зоны касс, миновали пустой еще гардероб и безлюдный буфет. В стороне виднелась широкая мраморная лестница: она поднималась до середины этажа, а дальше раздваивалась направо и налево. По стене над ней раскинулись золотые буквы размером с ладонь. Сейчас я не видел их, но помнил надпись наизусть:

«Русскiй музей императора Александра Третьяго. Основанъ 13 апрѣля 1895 г.».[8]

У парадной лестницы моя провожатая неожиданно свернула направо – в неприметную деревянную дверь между стеной и стеллажом музейной сувенирной лавки.

За ней тянулся коридор с бледно-нюдовыми стенами и деревянными нишами, в которых стояли вазы с искусственными цветами. Изредка между нишами возникали двери с табличками: «Научный отдел», «Отдел капитального строительства», «Пресс-служба».[9]

В конце коридора обнаружилась маленькая винтовая лестница. Она вела к площадке с единственной дверью – широкой и низкой. Девушка коротко постучала, толкнула левую створку, заглянула в кабинет и затем приглашающе махнула мне рукой. А сама удалилась.

Я переступил порог. Кабинет директора музея напоминал зал для занятия танцами. Льющийся из широких окон свет ломтями лежал на выцветшем паркете. Только вместо зеркал и станков боковую стену занимала коллекция странных глазастых масок.

В торце стоял массивный письменный стол. Среди полос света и тени я не сразу различил сидящего за ним человека. Он что-то писал.

– Здравствуйте, Глеб Борисович!

Заметив меня, мужчина поднялся. На нем был светло-серый костюм. Седые, почти белые волосы, уложенные лаком, гладко прилегали к голове, над бородой явно постарался стилист. Чем-то директор Гусев напоминал мне крутого деда из рекламы сотовой связи.

– Добрый день, Василий. Рад вас видеть!

Он подошел ближе и протянул руку. Гладкое, загорелое лицо Глеба Борисовича лучилось множеством морщинок в уголках рта и возле глаз, особенно заметными, когда он улыбался. Он указал на лупоглазые расписные физиономии – круглые и овальные, взиравшие на нас со стены.

– Вижу, вас привлекла моя коллекция, – в голосе отчетливо звучало удовольствие. – Это ритуальные маски народа сонгье, Центральная Африка. Шаман изготовлял их из цветной глины и расписывал красками, когда заболевал член племени. Считалось, таким образом в маску заточали злого духа, приносящего болезнь. Впрочем… не столь важно, я снова увлекся и болтаю о своем. Всю жизнь изучал российскую культуру, а слабость питаю ко всяким жутковатым африканским древностям. Скоро сам превращусь в музейный экспонат и можно будет ставить рядом с ним.

Гусев махнул рукой в сторону гипсовой фигуры в человеческий рост, одетой в национальный костюм неизвестного мне племени. Она стояла в углу, почти за шкафом, а оттого я не заметил ее при входе. Фигуре плохо прорисовали лицо, и оттого казалось, что замерший взгляд буравит директору затылок.

– Подарок от коллег из этнографического музея. Жест внимания к юбилею. Впрочем, неважно. Я ждал нашей встречи, Василий. Признаться, недавний звонок от Раи меня заинтриговал. Только по разговору я представлял вас еще моложе.

Мне вспомнились друзья отца – бородатые, с загорелыми в длительных экспедициях лицами и дружеским прищуром. Они трепали меня по волосам и говорили, как я подрос за лето. Сейчас слова Гусева были чем-то вроде такого же детского «комплимента».

– Тетя Рая считает, будто мы с сестрой все еще дети.

– И наверное, права! Да садитесь уже наконец! В ногах правды нет.

Я опустился в кресло, стоявшее возле письменного стола, а Гусев устроился напротив, взял ручку с подставки в виде распахнувшего крылья бронзового орла, покрутил в пальцах и положил на место.

– Вы учились в институте искусства и реставрации. Кто был вашим руководителем?

– Профессор Лыткин.

Гусев внезапно рассмеялся:

– Лыткин? Старый прохиндей. А еще разбрасывается такими талантами!

Я слегка опешил:

– Не скрою, на мою успеваемость в институте не жаловались, но все же не талант.

– Талант проявляется в деле. Давайте без предисловий: скажите, что вы думаете по этому поводу?

Гусев достал телефон, что-то поискал, затем придвинул ко мне мобильник через стол. Фото захватывало угол картины. Темный однотонный фон. Камера фокусировалась на сети тонких угловатых вкраплений, точно звездочки трещин в местах шелушения краски. Я увеличил фотографию и пригляделся внимательнее.

Теперь отчетливо проступали нитяные наросты плесени. Нечто похожее я заметил утром на листьях Надиного цветка. Хотя это, конечно, ерунда. Не может быть, чтобы и растения, и картины поражали одни виды грибков.

– Чья это вещь? – спросил я.

Гусев внимательно следил за мной, сцепив пальцы рук в замок и уперев в получившуюся конструкцию подбородок.

– Одна из работ Кустодиева. Гораздо интереснее не чья она, а что с ней.

– Что? – как попугай отозвался я и смутился. Глупо как-то. Или я чего-то не понимаю?

– Как известно, плесень – болезнь, которая развивается на картине в течение многих лет. Поэтому периодически все работы музея осматривают, дабы предотвратить порчу или ликвидировать ее на начальной стадии. Здесь же, – Гусев перегнулся через стол и провел двумя пальцами по экрану, – мы имеем дело не с обычной голубовато-дымчатой плесенью. Это фото сделали неделю назад, а это – сегодня.

Директор пролистнул несколько фотографий вперед.

Я невольно присвистнул.

Теперь поражение заполняло весь угол картины в кадре. Густая серо-зеленая поросль скрывала живопись, а кое-где и наползала на багетную рамку. Я сомневался, можно ли вообще спасти произведение после такого.

– Колонии размножаются с чрезвычайной скоростью, и они словно «проедают» полотно по всей его толщине. Вы когда-нибудь встречали подобное?

– Если честно, у меня было немного практики. – Я пристыженно пожал плечами.

– Но хотя бы слышали о чем-то похожем?

Гусев явно на что-то намекал, прежде чем сказать правильный ответ, но я лишь отрицательно помотал головой.

– Наши местные реставраторы и вообще все сторонние специалисты, к которым я обращался, так же пожимают плечами. Сегодня обнаружились еще три очага на разных ценных полотнах. Поговаривают, мы столкнулись с чем-то неизвестным. Живым. Простите за каламбур, ведь грибок в каком-то роде тоже жизнь, но… Здесь речь идет о неких других качествах. О некоторых зачатках мышления…

Знаете тип людей, которые нарочно говорят при других несусветную чушь и смотрят на собеседника. Посмеется? Недоуменно сморщится? Или прямо скажет: «Что за бред ты несешь?»

– Если вы рассчитывали увидеть первоклассного специалиста, то, боюсь, вы ошиблись. Мне льстит ваше внимание, но эту картину уже не спасти. Во всяком случае, я тут бессилен.

Гусев встал, прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил одну из масок на стене, затем вздохнул:

– Искусство устаревает. Искусству не хватает заботливых рук. Думаю, вы меня поймете. Сейчас молодым не нужны скучные древности, им подавай зрелища. Признаться, я и о вас был такого мнения…

– И? – улыбнулся я.

Гусев снова прошелся туда-сюда, пиная носками ботинок воображаемые предметы на полу.

– Я хотел взглянуть на вас. Увидеть ваш характер. Честно скажу, одной важной для работы черты ему пока недостает. Двух – вряд ли, но одной совершенно точно. – Заметив, что я ошарашенно молчу, директор остановился напротив и продолжил доверительно: – Я ни на что не намекаю, но ваша бабушка умеет убеждать. Она попросила о достойном занятии для вас. Настойчивая женщина. Больше всего ценю в ней и вообще в любом человеке всего два качества.

– И какие же? – недоверчиво спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

– Первое – твердость. Второе – верность призванию. Этому городу нужны Хранители для его историй. И вы как нельзя лучше могли бы подойти эту на роль. Не сейчас. Возможно, чуть позже.

– Зачем вы мне это рассказываете? – Вопрос получился слегка грубым, и я поспешно добавил: – Я имею в виду, что вы хотите, чтобы я сделал? Если даже профессионалы не могут сказать о причинах…

– Причина здесь одна, – жестко отрезал Гусев и махнул рукой, будто отсекая сказанные мной слова. – Речь идет не о картинах. А об истории в широком масштабе. Это место, этот город – особенные. Здесь события ложатся друг на друга, как слои краски. Искусство не цель, а инструмент. Особый язык, если хотите. Так наше будущее разговаривает с нами через прошлое. И сейчас оно говорит о большой опасности.

– Глеб Борисович, я не понимаю… Вы директор одного из самых известных музеев города, за двадцать лет добились большого развития для него. Лучшие специалисты не только в России, но и во всем мире готовы поработать с теми картинами, которые тут хранятся. Почему вы назначаете мне встречу и предлагаете работу? Неужели из-за старинной дружбы? – Я замолчал, подумав, не обидится ли Гусев на упоминание возраста. Ведь одно дело шутить о себе, а совершенно иное – когда кто-то другой набирается наглости заговорить о щепетильных темах.

Глеб Борисович задумался:

– Не скрою, фамилия многое значила для меня.

– И для бабушки тоже. Она даже в ЗАГСе настояла, чтобы мама оставила свою фамилию, а не брала отцовскую. И чтобы ее дети… Теперь, вероятно, одна лишь вежливость не позволяет вам выставить меня за дверь. Или же вы просто смеетесь…

Я осекся, потому что взгляд скользнул в сторону, где стояла фигура в национальном наряде. Манекен усмехался. На секунду неподвижное лицо его натурально пошло трещинами и расправилось в жуткой улыбке, обнажая гипсовые зубы.

– Все в порядке?

Я зажмурился, пытаясь прогнать наваждение, а когда снова открыл глаза, передо мной стоял только Гусев. Он внимательно смотрел на меня.

– Просто померещилось.

Я опасливо покосился на фигуру в углу кабинета. Та неподвижно замерла и признаков жизни больше не подавала.

– Бывает. Чувствительность и восприимчивость к тонкому миру во многом важна. Поэтому я и пригласил тебя. – Он незаметно перешел на «ты». – Остынь, парень, – очень по-простому вдруг сказал Глеб Борисович, перестав улыбаться. Залез во внутренний карман пиджака и протянул мне визитку. – Подумай и, если надумаешь, позвони. Пока все картины не умерли. Нет людей больших и маленьких, есть те, кому их место в жизни мало, велико или впору. Твой род со дня основания города считался его Хранителем. Это место твоих предков. Но свое ты должен найти сам. Я могу только помочь…

Мы распрощались быстро и очень сухо. Мне некогда было придумывать любезности. Услышанное мошкарой роилось в голове, и я не мог ничего разобрать. Самым разумным представлялось выбросить воспоминания о странной встрече как можно скорее.

Когда я спустился в вестибюль музея, цифровые часы над кассами показывали такое время, что возможности для неспешной прогулки уже не оставалось. Но и когда я рысцой добежал до автобусной остановки, положение было неутешительным.

Двадцать минут, чтобы доехать через все светофоры и мосты.

Переводя взгляд с запруженного автомобилями проспекта на спуск в подземный переход, я думал, что на метро доберусь всего минут за десять. Человеческий поток исчезал в распахнутом зеве станции «Гостиный двор». И никто из прохожих не топтался, как суеверный болван, у двери.

В конце концов, не может же глупый сон стать причиной, по которой я реально опоздаю на работу!

На эскалаторе я наткнулся на светящуюся рекламу выставки по истории фотографии. В голову снова полезли слова директора. Какой еще «хранитель историй»? Ощущение, что мы говорили одновременно об одном и том же, но при этом – каждый о своем. Не удивительно, что они с бабулей в дружеских отношениях – оба одинаково чудны…

Поезд подъехал к платформе, я машинально шагнул в вагон, встал у выхода, чтобы без толкотни выбраться на следующей станции. Двери сомкнулись. Наружные ворота с тихим клацаньем закрылись, отделяя состав от платформы.

Но не успели стенки тоннеля слиться на скорости в клубящуюся темноту, как поезд дернулся и затормозил. Вагон резко качнулся, кто-то схватился за поручни, чтобы не упасть. Недовольно вскрикнули. Из динамика прорезался скрипучий голос машиниста: «Уважаемые пассажиры! Просьба сохранять спокойствие, наш поезд скоро отправится…»

Повинуясь невольному желанию видеть говорившего, я поднял глаза к потолку, а когда снова посмотрел вперед, за поручень рядом с моим лицом цеплялась рука.

Необычная рука. На широком запястье рассыпались созвездия коричневой старческой пигментации. Редкие волосы топорщились в разные стороны. То, что я сперва принял за блеклую татуировку у задравшегося рукава пиджака, шевельнулось и вдруг зеленоватым пятном растянулось по кисти до кончиков пальцев, словно ряска на воде.

Знакомый узор из серо-зеленых звездочек, как на цветке утром и на картине в музее, обволок кожу. Показалось или по плесени прошла волна? То ли вибрация, то ли нервное сокращение…

Над ухом раздался сиплый вздох. Затем еще один – глуше. Я испуганно отпрянул. Мужчина интеллигентного вида, в шляпе и очках, схватился рукой за горло, пытаясь втянуть легкими воздух. Что это? Удушье? Сердечный приступ?

Из-под пальцев его медленно расползалась живая пульсирующая пленка.

Я остолбенел, ноги прилипли к полу.

Выпучив глаза и уже обеими руками пытаясь содрать с себя невидимую удушающую петлю, мужчина с грохотом повалился в проход.

Плесень упрямо лезла в нос, в уши, она пухла и разрасталась на глазах, поглощала волосы и одежду.

Горло сковал ужас. Надо было рвануться к панели связи с машинистом, достать телефон и поймать сеть, вызвать скорую. Надо было сделать хоть что-то, но я просто замер, беспомощно озираясь.

Люди неподвижно сидели на местах. Весь их вид выражал пустое равнодушие. Никто не кинулся на помощь. Будто бьющийся в судорогах человек на полу был в порядке вещей – как утренние новости или песни уличных музыкантов, провожающие по пути на работу. Но неправильным казалось не только это.

Нечто странное проглядывало во всех пассажирах. Неестественная похожесть. Даже позы: руки ладонями на коленях, спины прямые, головы опущены так, что не различить лиц. Точно безвольные манекены на складе, ожидающие, когда за ними придут. Зеленоватый свет жирными мазками ложился на оголенные части кожи, на которых расцветали уродливые паутинки серой гнили.

Что это? Новая неизвестная болезнь? Хищные микрогрибы? Или галлюцинация от недостатка сна?

Я попятился. Вздохи под ногами прекратились, мужчина затих. Под густыми наростами уже не рассмотреть было тела, только серую шевелящуюся массу. Наконец и она успокоилась. Притаилась, внемля шевелению рядом. А может, даже вглядываясь в следующую жертву.

Звенящая тишина впилась в мозг, от страха я не различал собственного дыхания, не слышал гула крови в висках, хотя сердце колотилось как сумасшедшее.

Может, и я сам – сумасшедший?..

Может, и меня нет? Сгинул под натиском неведомой ползучей твари?

На секунду в голове прояснилось, точно мигнул сигнальный значок – выход! Бежать! Спасаться! Я опрометью рванулся к дверям. И тут же замер, пошатнулся.

Пол сотрясло от низкого, нарастающего рева. Стены тоннеля пришли в движение, завибрировали. Стекла зазвенели и покрылись трещинами. Что-то ворочалось и утробно рокотало под землей – под толщей реки, в недрах города, под его древними болотами.

За стеклом с криво треснувшей надписью «Не прислоняться» загорелся свет. В короткой вспышке мелькнули силуэты троих людей, застывших посреди пустынного бетонного зала. Похоже на законсервированную станцию: высокие своды, блеклая плитка, лепнина на стенах, строительные козлы и полотна белой полиэтиленовой пленки.

«Какой перегон? Какая платформа?! Мы на середине пути, над нами только река!»

На незнакомцах были одинаковые темные накидки. По глянцевой ткани стекала вода, лица скрывали глубокие капюшоны. Не обращая внимания на льющиеся с потолка струи, все трое одновременно воздели руки вверх, повинуясь такту неслышной мелодии.

Гром заполнил вагон, прокатился в голове. Тьма хлынула в перегон и на платформу, слизнула фигуры странных людей. Свет погас. И снаружи, и в поезде.

Затем все стихло. В единую секунду.