Наклонная плоскость

Маше очень нравилась половая жизнь с равнодушным и грустным Костей, но, как всегда, настала зима и осуществлять ее было совершенно негде, тогда Маша решила делать это прямо дома. В комнату бесценной дочери мама не пропускала даже блоху, а уж молодому человеку, даже не очень крупному, проникнуть туда было решительно невозможно. Но Маша и не думала делать это легально. Она сказала подслеповатой и все больше сходившей с ума маме следующее. Мама, у тебя бессоница и у меня бессоница, а у меня скоро экзамены. У тебя скоро… старость. А все из-за скрипучих половиц. Не могла бы ты после 11 не выходить из комнаты, а все что нужно я буду приносить в твою спальню. После чего Маша бодро сервировала маме поднос с чаем и сушками и купила ей ночной горшок, рассудив, что ничего другого маме ночью понадобиться и не должно. После чего, уверенная в своей беснакозанности, она впервые открыла дверь в 23.15 и с присущей молодости настойчивостью и любопытством занималась с Костей любовью до шести утра. Мама пол года так и писала в ночную вазу, пока из квартиры не пропала одна из папиных серебрянных сахарниц. Тогда Маша неожиданно одумалась, послала любимого подальше, маме же сказала, что от бессоницы она излечилась и теперь ей можно снова, как и прежде пользоваться всеми благами коммунального хозяйства.

Гриша смотрел в потолок рядом с блаженно улыбающейся женой, Она лежала на спине и слегка присвистывала. Гриша встал, подошел к окну, открыл его и, голой задницей усевшись на подоконник, стал курить в открытое окно. В подъезд их дома зашла молодая девушка. Отчетливо увидев силуэт голого мужчины, она улыбнулась и помахала ему рукой. Гриша стеснительно ответил, но тут же закрыл окно и вернулся в супруженскую постель. Жена всхрапнула, пытаясь перевернуться, и сопение прекратилось. Еще долго Гриша лежал в темноте глядя в потолок, на котором отражался свет фар, разгружающейся утром машины. Голоса за окном нежно матерились, затем что-то разбилось. Мат стал бодрее и задорнее.

Гриша впервые увидел Варю в художественной школе, ее задумчивая красота завораживала, рисовала она крайне плохо, зато была прекрасной моделью, писать ее стертые ботичельевские черты было естественно и просто. Потом она неожиданно быстро пропала. Расскаывали, что родители отдали ее в секту к пятидесятникам. Гриша быстро Варю забыл. Да и не мудрено. В пору юности, впрочем, как и сейчас, Гриша носил волосы по плечи, имел тонкое жилистое тело и лицом задумчивым и строгим, своим многочисленным воздыхательницам напоминал Христа. Обаять впечатлительных девушек двойнику самого Спасителя, было раз плюнуть. Потом они долго писали ему что-то… какие то обиженные романтические письма, то кровью, то с сухим каким-нибудь цветком в конверте, то даже было прислали засохшего ужа, пришпиленного булавкой. Присушивали. Однако все его поклонницы были на один манер, рефлексирующие экцентричные интеллектуалки. Гриша же хотел другого, он хотел хохотушку в джинсах, прямо с дискотеки, со стразами и румянцем, желательно прямо на пошлых высоких каблуках. Девушек, уверенных в себе, и не натерших мазоли на пальцах о пыльные фолианты, он слегка побаивался. Но, в общем, и среди интелектуалок попадались веселые, так что жить и не тужить было можно. Варя тоже была влюблена в Гришу, причем так, что иногда, отпуская мысли, мечтала отрезать его руку и положить в банку, чтобы иметь возможность разглядывать и трогать ее постоянно, дома, не опасаясь посторонних взглядов. О своей страсти она никому не говорила – стыдилась сидевших в себе бесов.

Гриша имел успех у девушек независимо от своих картин, а картины были в общем то второсортными. И это его не устраивало. Чтобы найти себя потребовались наркотики. В результате пять лет жизни своей Гриша вообще вспоминал с трудом. Точно однако запомнил, что было весело и откуда то появлялись деньги. А через пять лет Гриша начал разрисовывать большие картонные шары. Шары всем понравились, набежали восторженные критики, и Гриша вдруг решил, что не зря он ходил «туда», что он рожден, чтобы расписывать шары яркими, как солнце красками. Через некоторое время, продав несколько шаров любителям и засветившись на выставках, Гриша попал в больницу, а оттуда на принудительное лечение словом Божьим в спец заведение. Спустя 4 месяца его, как водится, осенив крестным знаменем, выпустили, решив, что он снова готов к большой жизни. Гриша вернулся в пустой грязный дом, где его ждали лишь два веселых пыльных шара. Гришу вдруг обуял страх, страх был паническим и животным. Гриша не мог больше находиться наедине с шарами. Эти дни он помнил, как бесконечное перемещение в пространстве.

Присаживаяь на кровать и, брав книгу, он тут же вставал и закрывал ее, закуривая тут же тушил сигарету, в этой безумной тревоге он не мог доделать самы простых обыденных вещей, например – сварить макароны. Не дотерпев до пузырьков, Гриша выливал пшеничные ленточки в туалет – его тело хотело быстрой смены положения. Он вспоминал тогда дурацкое выражение «не находить себе места» и удивлялся, как иногда банальные слова бывают до ужаса точны. В один из таких дней он решил прогуляться по Новодевичьему монастырю, благо было недалеко.

Он шел вдоль красных парадных стен Новодевичьего и увидел вдруг Варю. Она стояла в детской шубе с большими пуговицами и в детской кроличей шапке. В его висках застучало, ноги подкосились, и он позволил себе сделать жест и картинно упал на снег. Открыв глаза, он увидел детское белесое лицо с голубыми глазами.

Варя? – как бы с удивлением он узнал свою бывшую одноклассницу, и тогда, лежа на снегу, он решил, что Варя – это его судьба. Он взял у нее телефон и зашагал домой с уверенностью, что наконец спасся.

Варя же совершенно преобразилась. Она все время улыбалась и смеялась, как дура, чем очень удивляла Татьяну Сергеевну, которая в ту пору занималась тем, что ходила по инстанциям, пытаясь выбить себе пенсию по инвалидности. Варя принималась петь невпопад, а по ночам, когда Татьяна Сергеевна наконец укладывалась, она достала краски и пыталась что-то писать. Сюжет в голову как-то не шел, но сам процесс соприкосновения кисточки и бумаги вызывал приятное головокружение. Однажды от возбуждения Варя проковыряла кисточкой дыру в бумаге. Больше недели Варя переживала подъемы настроения, приливы нежности и отчаяния, но Гриша так вот сразу встречаться с судьбой не спешил. Его жизнь вошла в привычную колею. На очередную выставку требовали шар, вернулись друзья, с которыми теперь можно было просто выпить, вернулись интеллектуалки. Гриша вспоминал чистое лицо Вари, но говорил себе, что встречу с судьбой нужно хорошенько подготовить. В конце концов ему стало стыдно и он позвонил Варе. Варя оказалась неожиданно нелюбезной: она цедила по слову, говорила устало, и поскольку Гриша не мог приписать это своему молниеносно действующему обаянию, то этот совершенно не светский тон его изрядно заинтриговал. Он предложил Варе встретиться и погулять, но Варя собрала всю волю в кулак, чтобы отказаться. Гриша сказал себе «ну и ладно», но с тех пор ему как то не пилось, что ж такое, как же так? – роились нехитрые мысли в его голове.

Он позвонил еще раз и пригласил Варю на выставку. Она даже не сказала «спасибо, нет», она просто сказала, нет. Тогда Гриша решил, что обязательно на ней женится. Для чего склеил очередной шар и выписал его в стиле гжель, изобразив среди прочего на шаре монастырь, распростертого на снегу себя и Варю, кормящую голубей. Осталось узнать адрес и вкатить это дело под ноги будущей невесте.

Наутро арт-объект был выставлен на суд. Дверь открыли одновременно Варя в ночнушке с зубной щеткой в руках и Татьяна Сергеевна с новыми немецкими костылями. У Татьяны Сергеевны оттопырилась челюсть, Варя же засмелась и, чтобы как-то скрыть клокочущее счастье, убежала вглубь квартиры из которой, пока они были в деревне, сами собой исчезли тараканы.

Гриша начал ухаживать, Варя доверчиво ходила за ним на выставки в квартиры музыкантов и художников, давала подержать себя за мягкую белую руку, но дальше этого дело не шло. До свадьбы Варя и Гриша ни разу не целовались. Варе даже было стыдно, что она таких строгих правил, но ее милое лицо говорило о том, что поделать с этим она ничего не может. Лучше отрезать Грише руку и отправить ее в глицерин. Вот такой секс ей по душе. Грише она рассказывала про каких то староверов, которых он воспринимал как некоторую пикантную деталь его молчаливой невесты. Гриша долгие годы считал себя атеистом или по крайней мере агностиком, поэтому не мог относится к этому серьезно. Конечно, в трудные моменты он обращался к богу, но сам знал, что делает это потому что слаб, и рассчитывать на свои силы ему тяжело. Верующих без сомнения людей ему в своей жизни встречать приходилось немного, всем им он завидывал, хотя видел, что даже слепая вера не защищает людей от необходимости выбирать, бороться и принимать решения. Варя же выросла на радость папе, который умер за год до их знакомства. Она не сомневалась. Никогда. И Гришу это ставило в тупик, в такой тупик, что он предпочитал в эту сторону мысли не развивать. Все Варины доказательства существования всевышнего были детскими, наивными, глупыми и в такие моменты он понимал, что Варя безнадежна глупа, но не придавал этому значения.

Вскоре они все таки поженились, Гриша отказался венчаться, отложив это до лучших времен, пришлось сходить к тетеньке в ЗАГС, где она, как и положено, выдала им запрограмированную речь о счастье молодой семьи.

Маша вышла замуж совершенно по-другому. Сватались к ней разные полезные женихи, но Маша даже не смотрела в их сторону. Ее инересовали неудачники. Первый роман сменился вторым, потом третьим, один из неудачников сделал ей предложение. Маша приготовилась нести крест и спасать. И тут выступила мама. Маме в ту пору было уже 77, она страдала всеми болезнями сразу, от сахарного диабета до постоянных гипертонических кризов, однако была крепка волей, как и всякий человек старой закалки. Услышав про жениха, мама вдруг сделалась ужасно красной, потной, уронила свое грузное тело на пол и пригрозила не вставать с «этого места» пока «это все не кончится». Маше также запомнились хрестоматийные «Костьми лягу» и «Только через мой труп». Маша поняла, что замуж ей выйти, видимо, не суждено. Мама своим флюорисцентно малиновым лицом доказала ей, что труп в этом случае выражение совсем не фигуральное… А Маша не хотела никаких трупов.

Жить Маше было негде. Неудачник, как и положено неудачнику, тоже своей жилплощади не имел. Через четыре года они расстались. Маше было 27, когда к ней особенно настойчиво приципился один положительный сотрудник банка, он был не глуп, приятен. Обрабатывая дочь, обрабатывал мать, в чем и приуспел. На этот раз мама не узображала никаких трупов, а наоборот кокетничала с потенциальным зятем, трясясь и икая от удовольствия, кормила его вареньем и овощным рагу, в такие моменты Маше казалось, что мать и жених могут прекрасно поладить и без нее. Через год у них с положительным Кириллом была самая, что ни на есть, положительная свадьба. Фата, вальс, разученный для гостей, модный тамада, умеющий развлечь приличных гостей, пьяные родственники из деревень, которые сперва сидели тихо и пришибленно, подавленные роскошью обстановки, а потом, хлебнув лишнего, выписывали хитрые кренделя ногами под модный авангардный джаз.

Маша воспринимала все это оптимистично, но не как свою собственную жизнь, а как кино, счастливое кино 60-х годов со сладкой музыкой та-ра-ру-ра, в котором она почему то участвовала. Уже тогда, в 27 лет, она чувствовала, что никакой такой приятственной жизни у нее не получится. Что может быть или хорошо или очень плохо. Как бы то ни было, года через три Маша растеряла всех своих богемных друзей, стала покрикивать на дом-работницу и купила отдельный шкаф для дорогих туфель. А муж напротив, своих друзей сохранил, потому что его друзья были парными друзьями, удобными для поддержания семейной дружбы и даже если кто-то из них заменял одну улыбчивую блондинку на высоких каблуках, на другую, менее улыбчивую, носившую каблук поменьше, особой роли это не играло. Друзья были из банковской среды, работали в иностанных фирмах, знали по несколько языков, читали всех нобелевских лауреатов по литературе. И, вроде бы даже смотрели неплохие фильмы, при этом они могли потратить весь вечер на обсуждение скидок на БМВ, и могли серьезно расстроиться из-за того, что в химчистке им что-то не так почистили. Они называли это беззаконием. Для них беззаконие являлось в виде вырванной пуговицы или неправильно установленного крана. Маша сначала их презирала, а затем привыкла и стала считать, что у них просто отсутсвует ген рефлексии.

Машино же образование было совершенно бесполезным… Маша была искусствовед. Поскольку она ведала искусством профессионально, то часто ей казалось, что раз она понимает принципы искусства, и может так глубоко переживать и чувствовать, то и сама вскоре может создать шедевр. Осталось только определиться в какой именно области. На определение области создания будущего шедевра уходила добрая часть Машиного свободного времени… А в рабочее, она пописывала статейки в журнальчики. Так и текла ее семейная жизнь – полный достаток, любящий муж и сны о чем то большем.

Гриша не мог заснуть, что было нужно от него этой зеленоглазой женщине? Она казалась искренней. Почему она выбрала его?

Нельзя сказать, чтобы Гриша был такой уж порочный и только ждал случая спровадить вечно беременную жену. Скорее наоборот. Часто он просто не решался отказать страждущим женщинам. Некоторые запоминались. Например, одна, с Рублевки. Он шел выполнять очередной заказ, лазить по потолку, разрисовывая очередные новые русские потолки. Все хотели быть оригинальными и заказывали примерно одно и то же. Приехав в очередной особняк, его встретила женщина, она приятно удивила его интеллигентностью лица, а на потолке она захотела что-нибудь выраженно хулиганское. Когда он работал, она часто приходила, садилась на стул в еще не законченной пустой комнате и читала книгу. Грише было трудно работать, когда за каждым его движением следил заказщик, тем более было неловко оттого, как быстро появлялся на потолке рисунок. Хотелось немного приувеличить сложность своей работы. Показать муки творчества. И Гриша ей сказал, что стесняется работать в ее обществе. И еще сказал, чтобы она не опасалась оставлять его одного, он не будет лить здесь киросин и сразу курить, туша окурки о подошву. Тогда она сказала, что ей просто приятно на него смотреть. И предположила, что может себе позволить невинную радость за собственные деньги, просто смотреть, как он рисует. Гриша не мог не признать, что за эти деньги она действительно могла на это претендовать. Гриша слез со стремянки, и они занялись любовью. Тело у нее было крепкое и жилистое, ноги длинные и гораздо красивее, чем в Вари. Гриша подумал, что в такой приятной оболочке любить зрелую женщину совсем не сложно.

После этого ему было жутко. Стыдно Вари, ее голубых рыбьих глаз, ее спокойствия и невинности. На следующий день ему очень не хотелось на Рублевку. Он сказал Варе, что не хочет выполнять заказ, потому что заказчица – дура. Но Варя, совсем не жадная до денег, здраво рассудила, что тогда они не смогут все лето путешествовать, как привыкли. Гриша шел на работу, как на плаху, нерасписанного потолка еще было, как минимум, соитий на двадцать пять. Женщина открыла ему дверь и под предлогом того, что у нее звонит телефон, убежала в дальнюю часть дома. Она появилась только вечером, когда надо было открыть дверь и выпустить Гришу. Она оказалась чувствительной и деликатной. С тех пор Гриша даже в самых страшных на вид, распухших от ботокса и селикона блондинках, умел разглядеть человека.

Все остальные измены Гриши были такого же рода. Он не мог отказать хорошему человеку-женщине, если у человека-женщины была талия, зубы и прочие ингридиенты, которые и составляют разницу между человеком-женщиной и женщиной-человеком.

Почему его беспокоила эта чертова Маша? Почему ему казалось, что, если бы она сняла шубу, то он нее запахло бы медом и миртом. Что это такое – мирт вообще? Что-то бибилейское. О, господи…

Гриша пролежал до утра, думая, то о загадочной Маше, то о пылящихся шарах, в которые он теперь вставлял лампочки, и друзья посмеивались над ним, говоря, что теперь он может спокойно стать дизайнером ИКЕА. И о том, что ему совершенно все равно, что он уже как бы и не художник и даже не хочется от этого выпить. И о том, что три месяца нет ни одного частного заказа. И о том, что нужно написать какой-нибудь фигни на продажу, чтобы продержаться. Но Гриша так и не придумал, в каком именно стиле ему рисовать фигню. Абстрактную фигню или фигню, состаренную под голландцев? Что сейчас модно вообще? Что рисуют на продажу?… Маша, господи, Маша какая-то, причем здесь Маша. «Вы мне понравились.» Отлично вообще. И что я должен делать? И вообще, как ее теперь найдешь? Кричать везде Маша в шубе, Маша в шубе – подойдите к первому вагону. Господи, какой бред. Как заснуть то? Может таблетку? Черт, светает уже. Сколько времени вообще. Пойду пописаю, а лучше покурю…

Из детской раздались жалобное всхлипование Енисея…..Все, поспал и покурил. Нет, все-таки пописаю – без этого никак. Слушая десткий плачь, под аккомпонимент струи, Гриша начинал новый день.

Маша долго в этот день, да в прочем, как и в другие, валялась в постели. К своим 32 годам, она сделалась редактором журнала про интерьеры. Ходить ей на работу было совсем не обязательно. Но она все равно шла, так как дома делать было решительно нечего. Ребенок сын Алексей был давно отведен в школу нянькой, мыть и убирать тоже было ничего не нужно, впрочем, Маша и не стремилась проводить время именно так. Муж тоже ушел на свою работу, Хотя с ним было еще скучнее, потому что дома он обычно садился за компьютер и смотрел туда долго и нудно. Маша тчетно пыталась выяснить, как можно так проводить свободное время, смотря в мерцающий экран. Что там можно вычитывать, учитывая, что у мужа, кроме работы не было каких то специальных увлечений? Мужские хобби, такие как охота и рыбалка он презирал за грубость. А искусство искренне считал чем-то сугубо утилитарным. Все картины, которые пыталась показывать ему Маша, он сортировал на две категории: «я бы повесил» и «я бы не повесил». Маша долго пыталась узнать у мужа, при чем тут вообще он и этот его крюк, на который он все вешает? Муж же, не колеблясь, отвечал: ты же спрашиваешь моего мнения? Короче, она так ничего и не выяснила.

В это утро Маше особенно никуда не хотелось, она приняла душ, вылезла в полотенце в коридор, сразу замерзла и приняла душ еще раз. Позвонили с работы, сказали, что фотографии получились ужасные, и лучше бы ей приехать разобраться, но Маша с тоской подумала, что пока будет чистить машину от вчерашнего снегопада, чего доброго, опять замерзнет. И попросила выслать ей фотографии по интернету. На улице было тоскливо, вчерашний сказочный снег просел и обуглился. Когда она вспоминала вчерашнюю встречу, она думала только одно: Придурок, придурок, придурок! И знала в то же время, что придурок ни в чем не виноват, просто она вела себя неадекватно, и теперь ей стыдно за свое дурацкое поведение. С другой стороны чего стыдится, на нет и суда нет. Ему не пришлось делать ничего тяжелого, ну подумаешь, неловкость и все. Придурок, придурок! Почему она не дала ему телефон?

Маша уже лет пять по большому счету занималась только тем, что ждала, что что-нибудь переменится, что кто-нибудь войдет и разрушит ее спокойную жизнь. С другой стороны этого же она и боялась, потому что на ум приходили дурацкие старинные поговорки: от добра добра не ищут и так далее. Она побаивалась, что Бог воспримет ее мольбы привратно и сломает ей жизнь не так как она хочет, а лишит ее, например, здоровья или сына. В благородство бога она не верила. Для этого за доказательствами долго бегать не приходилось. Достаточно заглянуть в соседствующий с их загородным домом хоспис. И все же она молилась, чтобы однажды все стало по-другому. Она была несчастна. И даже пожаловаться было некому. Все подруги, слегка завидуя ей, советовали не гневить бога или завести роман. Заведи, мол, роман. Станет тебе хорошо и приятно. Как будто от прелюбодействия Бог как бы и не гневается, а гневается только, если гневить его осознанно.

До замужества завести роман для Маши не составляло труда, все было как то само собой. После стало значительно сложнее. Среда ее общения резко переминилась. Среди мужчин, которых она встречала, были полысевшие и обрюзгшие к своим тридцати пяти деятели финансовой сферы, трое мужчин на работе – вахтер 72-лет, постоянно меняющиеся фотографы, и один дизайнер, прелестное существо с задом в три раза шире плеч, очерченной циркулем круглой лысиной в венчине волос, ходивший на работу в коротких штанах с подтяжками, постоянно шамкавший губами. Несмотря на то, что он был энциклопедически образован и где-то остроумен, что-то у них не складывалось.