© Лавряшина Ю., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Во внутреннем оформлении использована фотография: © WildlifeWorld / Shutterstock.com
* * *
* * *
Когда зарываешь в землю труп, стоит время от времени наведываться на место захоронения и следить, чтобы растения, питающиеся продуктами разложения, не слишком отличались от своих собратьев и не кустились пышным цветом. Привлекут внимание… Придется из года в год заниматься прополкой, если хочешь сохранить жутковатую тайну.
– А ты хочешь? – спрашивал себя тот, кто утрамбовал мертвое тело в небольшую яму, мало напоминающую могилу. – Или плевать? Пусть уже найдут этого гаденыша и закончится история! Затянулась…
И все же продолжал каждое лето пропалывать траву, которая в том самом месте казалась более сочной и густой. Хотя его действительно почти не пугала угроза разоблачения… Мысли об аресте он не допускал – успеет ускользнуть из этого осточертевшего мира, прежде чем на его запястьях защелкнут наручники. На этот случай у него в кармане приготовлен складной нож, которым ничего не стоит полоснуть по сонной артерии, давно прочитал, как это делается. Так что тюрьмы бояться не стоит…
Какой же смысл тогда прятать мертвое тело? Не пора ли похоронить его по-человечески?
И тут он опять начинал спорить с собой:
– Да не стоит он того! Гнилым он был, вот пусть и гниет в яме, как склизкий мусор. Под осиной, как Иуда… Никто по нему не заплачет.
Хотя в последнем уверенности не было. Не хотелось, чтобы кто-то горевал по этому мерзавцу, но ведь у него, по крайней мере, были родители… И как вообще вспоминали убитого вдали от этой потайной ямы, зараставшей с таким энтузиазмом, точно в ней теплилась жизнь?
Каждый из нас в глубине души надеется, что хотя бы один человек будет оплакивать нашу смерть, ощущая холодную пустоту, образовавшуюся в мире, где живут миллиарды других… Но разве они заменят одного-единственного человека, с которым вы по утрам пили кофе, играли в «дурака», выходили на крыльцо послушать пение цикад, обещающих бесконечное лето?
Все обманчиво. Вот и скрытые в зарослях певцы обманули – лето закончилось. Лето жизни… Трава стала блеклой, уже на корню похожей на сено, которое некому собирать, ведь никто уже не держит ни коров, ни лошадей. Они исчезают с лица земли. И мы с тобой однажды исчезнем… Кто нас будет оплакивать?
* * *
«…В ходе осмотра места происшествия, проведенного 21 сентября 2020 года, в рояле, находящемся в концертном зале Детской школы искусств, обнаружен труп собаки. Кобель. В холке 60 см. Окрас: черный. Беспородный. Возбуждено дело по статье 245 УК РФ «Жестокое обращение с животными».
* * *
– Слушай, это же какой-то, блин, дом хоббита! Еще в таком заросшем саду прячется… Так и мерещатся закопанные трупы невинно убиенных… Ты реально собираешься тут жить?
– Перестань, прошу тебя, не нагнетай. Очень милый домик. Даже поэтичный! Такая высокая замшелая крыша с трубой…
– Помяни мое слово, вот под эту крышу хозяин нас и засунет. Внизу-то он сам живет. И будем куковать из окошка.
Поймав пальцами рукав черной куртки, Лиза настойчиво придержала его. Вуди всегда ходил вроде вразвалку, как старый моряк, но быстро, точно его влекла вперед какая-то неудержимая сила, влияния которой Лиза не чувствовала и потому уставала идти рядом с ним. Порой даже казалось: вообще уставала от него… Но всякий раз сама пугалась этой мысли. Что за жизнь без Вуди?!
Находясь в покое, он был расслаблен и даже чуточку вальяжен, хотя в нем не было и следа барства, которое сразу оттолкнуло бы Лизу. Ей нравилось все простое: маленькие городки, заросшие парки, просторная одежда, гречневая каша… И Вуди тоже скорее смахивал на простолюдина, чего, кстати, он ничуть не стеснялся. А Лизе было легче с ним таким, ведь она и сама была из обычной семьи, каких миллионы. Ее родители не были интеллигентами – ни по профессии, ни по душевному складу. Отец работал слесарем на заводе, а отдыхал с бутылкой пива перед телевизором, мама была кладовщицей, которая не прочла ни одной книги, после того как Лиза научилась складывать буквы.
Родители не ожидали, что это занятие так захватит девочку… Все школьные годы она засыпала с книгой в обнимку и, просыпаясь, сразу ныряла в воображаемый мир. Постепенно Лиза начала зарисовывать то, что видела, читая, и это увлекло ее не меньше. Из дома она не выходила без блокнота и карандаша, чтобы делать эскизы, правда, зарисовок с натуры у нее было немного, ей ближе были персонажи, рожденные собственной фантазией.
И ни разу у нее не получился портрет Вуди… Лиза пыталась, но его неправильное и, в общем-то, некрасивое лицо не давалось ей. Выходило что-то похожее, но это был не Вуди.
– Слушай, я уже выяснила: мы сможем пользоваться на первом этаже кухней, душевой и туалетом.
– Ура-ура, победа! – протянул он писклявым голоском. – Хоть ссать из окна не придется!
– Фу! Не люблю, когда ты так говоришь… Считай меня ханжой, но это звучит противно.
– Для художницы ты действительно ханжа.
– А ты циник, как все врачи.
– Я не врач, а фармацевт. Почти. Есть разница. Микстурки не желаете? Есть отличные клизмочки! Цвет выберете сами…
– Да ну тебя! А ставенки ты заметил? Это единственный дом в округе, у которого есть ставни. Такие причудливые… Я его нарисую.
– Ну, ты хоть нашла, чем заняться, а у меня дорога до уника будет все время сжирать. Это же Королёв, блин! Даже не окраина Москвы.
– Сам говорил, что Ваня аж из Подольска ездит в мед… А отсюда до МЦК полчаса на электричке.
– На кой черт мне МЦК? О, кстати! А может, соблазнить Ваньку тоже снять кусок этой мансарды? Там же места до хренища! Человек десять без проблем уместится. Поставим ширмы или какие-нибудь перегородки сварганим. Чего ему мотаться черт знает откуда?
– Ваню? Я думала, мы…
– Что?
Проглотила разочарование: «Ну конечно… Ему и в голову не пришло». Заставила себя улыбнуться:
– Конечно, позови Ваню. Он-то ведь будущий врач? Хозяин уже старенький, всегда может понадобиться помощь медика.
– Какой старенький?! Чуваку еще семидесяти нет, три секунды, как на пенсию вышел.
– Ну. Это, по-твоему, не старенький?
– Ох, черт… Я забываю, что тебе всего восемнадцать. С высоты моих двадцати трех этот дед еще вполне. Стой, что это у тебя? – Он провел твердым пальцем возле уголка ее рта.
Лиза уже вытаскивала телефон, чтобы взглянуть на себя:
– Что там? Испачкалась?
– Да у тебя молоко на губах не обсохло!
– Ах ты гад! – Старый телефон скользнул обратно в холщовую сумку, набитую новыми красками и кистями. – Ну что ты ржешь?! По-твоему, это смешно?
– Ты смешная! Шейка тоненькая, а лицо круглое. Как леденец на палочке. Так и хочется облизать… Поэтому тебя зовут Лизой?
– Вуди, фу!
– Да что ж ты со мной вечно как с псиной безродной?!
Неуверенно рассмеявшись – вдруг и вправду обидела? – Лиза перекинула сумку на другое плечо. Скользнула взглядом по акварельному пейзажу: едва начавшая желтеть редкая березовая крона, на ее прозрачном фоне отдельные красноватые ладошки осины, темные кавычки зацепившихся за ветки ссохшихся дубовых листьев. «Нежнятина!» – фыркнул бы Вуди. Потому она и не обратила его внимание на почти невесомую красоту, окружавшую тропинку к станции. Едва уловимо пахло прелой листвой – грустный аромат прощания… Редкие пни превратились в накрытые кленовым угощеньем столики, а маленькие елочки, к хвоинкам которых прицепились разноцветные украшения, уже выглядели новогодними.
Но Вуди этого не разглядит, не оценит. Только язвительно высмеет ее стремление искать красоту во всем, даже в умирании природы.
«Что ж я так вцепилась в него? – думала Лиза с отчаянием, которое не могла побороть. – Мы совершенно разные… А я готова убить за него!»
* * *
В этом домике, который они только что осмотрели, Лизе мерещилась совершенно другая жизнь, которая, возможно, станет для них началом общей, долгой и счастливой. Хотя она догадывалась, что Вуди и мысли такой не допускает… С момента их знакомства в поезде дальнего следования, где они оказались напротив на верхних полках и вынуждены были лежа общаться двое с половиной суток, Вуди разговаривал с ней с ласковой насмешливостью, точно она была его младшей сестрой.
А Лиза влюбилась в него уже через пять минут, а то и раньше… Хотя физиономия у него была некрасивая и нахальная, как у Вуди Харрельсона. Потому она и дала Юрию такое прозвище: его настоящее славное имя казалось слишком величественным для такого прохиндея с вечной глумливой усмешкой на губах. Гагарин, Долгорукий, Григорович, Любимов, Трифонов… Этот ряд можно было продолжить, но ее новый друг в него никак не вписывался.
Как и знаменитый актер, ее Вуди был некрасив и обворожителен, и это сочетание сбивало Лизу с толку, ведь художественный вкус, который она сама считала отменным, искал красоты, готовой отразиться на бумаге или холсте. Ее устремления были амбициозны, и Лиза сама сознавала это, потому и не делилась ни с кем мечтами не просто украсить мир, подчас пугающий уродством, но и людей вынудить измениться под воздействием красоты, которую ей непременно удастся создать. Не мог же Достоевский ошибаться? Он ведь классик…
Подошла электричка, они с Вуди заскочили в вагон, но сесть не удалось, хотя днем народу наверняка было меньше, чем по утрам. Не так уж весело им будет таскаться на лекции из Королёва… Зато какой домик! Она напомнила себе об этом, чтобы не скиснуть. Точно ожившая сказка. Как же чудесно будет встретить там Новый год! Даже ель растет справа от крыльца, ее можно нарядить в декабре, хотя бы повесить гирлянду, и крошечные огоньки весело замигают, приманивая удачу и счастье. Ей уже виделось, как они с Вуди опутывают колючие ветки, стряхивая легкий снег, и напевают на два голоса: «В лесу родилась елочка…»
Они остались в тамбуре, Лиза прижалась спиной к подрагивающей пластиковой стенке, а Вуди рядом привалился плечом. Когда они стояли так близко, невозможно было не заметить, что Лиза чуть выше его, и это огорчало ее дисгармоничностью. Ладно еще Пушкин с Натали перед зеркалом в Аничковом дворце на портрете кисти Николая Ульянова, восхитительная красота этой женщины искупала все… Но Лиза красавицей не была и сознавала это.
Тот же Пушкин написал будто о ней:
…Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне…
Нет, кожа у Лизы была вовсе не красной, а очень даже чистой и светлой, а вот все остальное сходилось – плоское лицо, просто блин, а не лицо… И глаза такие же круглые, до того светлые, что издали глазницы кажутся пустыми. Это ей, конечно же, Вуди сказал… Ему даже в голову не пришло, как он ее ранит.
Даже ее глупость, и ту Пушкин угадал сквозь века. Совершенный идиотизм! А как иначе назвать нелепую надежду на то, что «домик хоббита» станет для них с Вуди тем шалашом, в котором воцарится рай? Он уже собрался притащить туда своего друга, какого-то Ваню. Только представил, видно, как тоскливо будет жить с ней под одной крышей…
Лизе с трудом удалось подавить вздох – почувствует ведь, их лица почти соприкасаются. Он хоть замечает это?! Зачем вообще поддерживает общение с ней, если не видит никакого – даже весьма отдаленного – будущего? Мог бы выйти из того поезда, что свел их в одном отсеке плацкартного вагона, и затеряться в толпе у Ярославского вокзала. И Лиза не нашла бы его никогда… Да и каким образом стала бы искать? В тот день ей были известны только его имя и новое прозвище, придуманное ею, ни фамилии, ни номера телефона.
Но Вуди сам поймал ее руку и затащил в кофейню:
– Хоть нормального пойла хлебнем…
Лиза встрепенулась – он не сказал: напоследок! Это что-то значит? Это что-то значит!
Продолжая болтать так же оживленно, как в поезде, они выпили кофе, обменялись номерами телефонов, и Лиза сразу нашла его в «телеге», чтобы уж точно не потерялся. Отправила селфи, которое сделала наспех, потом жалела о том, что поторопилась, надо было хоть причесаться… Но побоялась, что Вуди сорвется с места, нырнет в пучину Москвы, и столица поглотит его целиком. Навсегда.
В метро их сразу оттеснили друг от друга, но Лиза не запаниковала – они уже не потеряются. Издали поглядывала на его редеющую макушку, едва торчащую из-за плеча спортивного парня, и думала с нежным удивлением: «Некрасивый… Чем он меня зацепил?»
И до сих пор не понимала этого: само существование Вуди противоречило всему, что было созвучно ее душе, ее природе. Нелепым взъерошенным галчонком, который немелодично выкрикивает грубости и готов продолбить ей темя крепким клювом, он ворвался в ее мир, где Лиза разводила райских птиц, плодя их своей кистью с завидным упорством.
– Краси-ивое, – тянул Вуди, взглянув на ее очередную работу, и ухмылялся, не оставляя сомнений в том, как примитивно все, что она пытается сделать.
В такую минуту Лизе хотелось стукнуть его по лбу чем-нибудь гораздо тяжелее кисти… Но уже в следующую он так трогательно строил голубые глаза, что ее рука тянулась погладить лысеющую голову. Что у него с волосами? Кто теряет их так рано? Не в Чернобыле же родился, в Сибири…
Не хотелось думать, будто Вуди так держится за нее лишь потому, что они – земляки и только друг с другом могут вспомнить детство в родном Челябинске, перебрать названия улиц, за которыми мгновенно вырастают дома, расстилаются клумбы, распахиваются двери кафешек, доносятся обрывки фраз и смеха, возникают причудливые уличные скульптуры. Остальных знакомых невозможно было увлечь в путешествие по чужому для них городу… Лизе тоже в радость стали такие мысленные прогулки, но она надеялась, что не только этим интересна лучшему другу.
На этот раз она не позволила толпе разделить их в метро, ухватилась за крепкий локоть, и их внесли в вагон вместе. У Вуди поехал вверх левый уголок рта, что Лиза замечала каждый раз, когда оказывалась так близко от него. Он защищался насмешкой от возможного волнения, которое стремился не выдавать, или его и впрямь забавляла ее близость? И только…
– Самое приятное, что Прохор Михайлович…
– Это кто еще?
– Вуди, ну ты что?! Это же хозяин дома.
– Точно-точно. Имена вылетают у меня из головы. И что он?
– Он сказал, что пустит к себе в дом только интеллигентных ребят.
– Ну вот все и решилось! Мне там нет места.
– Глупости. Ты же отличник! И можешь вести себя вполне прилично. Если захочешь… Уж постарайся!
Его насмешливая физиономия исказилась кислой гримасой:
– Думаешь, оно того стоит?
Вздохнув, Лиза выбросила последний козырь:
– А знаешь, кем раньше был Прохор Михайлович? Работал в архиве Следственного комитета. У него наверняка в памяти уйма невероятных историй!
– Уйма, – причмокнул Вуди с удовольствием. – Только ты способна так сказать…
– А как бы ты выразился?
– До хрена! И не смей говорить фу…
– Фу!
У него заблестели глаза:
– Стой, а ты не врешь? Чувак и правда работал в СК?
– В архиве.
– Охренеть! Что ж ты сразу не сказала? Я хоть присмотрелся бы.
– Надеялась, что дом понравится тебе сам по себе…
– Вот теперь он мне уже нравится! Прям все больше и больше!
И Вуди задышал так часто, словно пустился в погоню, отчего Лизе захотелось зажмуриться от счастья: «Попался!» А он уже горячо шептал ей на ухо, чтобы не втягивать в разговор весь вагон:
– Это не домик хоббита, это логово сыщиков! Там же все пропитано криминальными тайнами… Как я сразу не почуял? Обалдеть можно! Позвони ему, как только выйдем, я готов сегодня же перетащить вещи.
– А Ваня? – напомнила она с надеждой.
Но ответ разочаровал ее и опечалил:
– Ну, само собой! Как же без Ваньки? Он обожает детективы!
* * *
Кто-то за ней следит…
Она поняла это, когда, оглянувшись в проулке, услышала, как внезапно затихли чужие шаги. А ведь обернулась машинально, еще ничего не подозревая, – инстинктивное движение… Удивление (страх в тот момент еще не родился) возникло, когда Полина никого не увидела позади, словно человек, идущий следом, накинул непроницаемую завесу. А невесомым не стал, и она слышала его движения, которые вечерняя тишина усиливала в несколько раз.
«Почему здесь так тихо?!» – у нее вдруг заложило уши, словно отсутствие звуков просочилось внутрь и закупорило слуховые проходы.
Лет в десять Полине вымывали серные пробки, мешавшие воспринимать звуки. Пробившись, они нахлынули живым потоком, вернув привычный мир… До сих пор помнилось, как радость, заставив ее подскочить на стуле, вырвалась громким смехом, не совсем уместным в кабинете врача. Мама сделала страшные глаза, ей такое поведение всегда казалось недопустимым. И Полина обычно помнила об этом, но в тот момент не удержалась, ведь уже вообразила, будто начала глохнуть, и это необратимо. Было страшно до того, что девочка тайком царапала ноготками стену в своей спальне. Почему сразу не пожаловалась маме?
Нет, она точно знала почему…
Мгновенье постояв в замешательстве, Полина не спеша пошла вперед: «Не бежать, только не бежать…» А под коленями подрагивало трусливое: «Скорей! Спасайся!» Так и хотелось свести лопатки, усеянные колкими мурашками, точно за ней следовал измученный жизнью крупный пес, готовый порвать в клочки без особой надобности, просто чтобы выместить накопившуюся злобу.
Ее мучительно тянуло повернуться… До того, что шея заныла, хоть рукой держи голову! И это самой казалось совершенно нелепым, даже подумалось: «Может, никого и нет позади? А звук чужих шагов был эхом моих собственных?»
Только они слышались и сейчас: осторожные, почти скользящие, не шаги, а шепот… Кто-то явно шел за ней. Следил.
«А говорила мама: носи с собой баллончик! – пронеслось в мыслях со злорадным отчаянием. От себя добавила: – Еще лучше – кирпич…»
Ее взгляд заметался вдоль стен старых двухэтажных домов, может, какой вывалился? Очень выручил бы… Воображение тут же развернуло перед ней несуществующий холст: она с кирпичом во вспотевшей от страха руке, с горящим взглядом и подогнувшимися коленями. О нет… Разве она может позволить себе предстать такой перед кем-то другим? Мама так хлестнула бы за такое – ремешком сумки, шарфом, что под руку попадется…
Повернувшись на ходу, Полина требовательно выкрикнула:
– Кто здесь?
Могло последовать что угодно… Тот, кто шел за ней по пятам, бросился бы наутек, слился с тьмой навечно или… до следующего вечера, что куда хуже. Или, напротив, рванулся бы к ней, если б его подстегнул риск быть пойманным. Схватил бы за горло, чтобы придушить крик, заставить замолчать, может, даже навсегда…
Кулаки уже сжались, хотя разве ей справиться с маньяком (если это он!), даже при ее немаленьком росте? Но двадцатилетняя девушка имеет преимущество только в беге, если убийца немолод, в поединке без специальной подготовки не выстоять… В надежде на будущие съемки Полина брала уроки сценического боя, но – как и все в кино! – это были не настоящие навыки, только их имитация. Она могла бы сыграть, как отбивается от убийцы, но, если тот сейчас вышагнет из уличного мрака, у нее попросту откажут ноги. Они уже слабеют с каждым шагом, в коленях возникает пустота, будто чашечки размякают…
Ненадолго усилившись, звук шагов опять затих, и внезапно Полина увидела его… Совсем не в той стороне, откуда ждала появления незнакомца, – так в ушах шумело, что перестала ориентироваться? Быстро повернулась к нему и чуть не вскрикнула от обиды: «Такой симпатичный! Зачем ему нападать в переулках? Он может очаровать любую…» Темные волнистые волосы, чуть удлиненные, лицо тонкое, интеллигентное, небольшие очки в тонкой металлической оправе… Может ли чудовище выглядеть так?
«Наверняка», – ответила она себе мысленно. Если покопаться в истории, легко выяснить: известные человечеству серийные убийцы ни у кого из знакомых не вызывали страх до того, как их поймали… В темноте его глаза кажутся черными – нехороший признак? Или на свету они перестанут вызывать страх?
– Простите, я напугал вас. Не хотел, честное слово.
– А чего же хотели? – Ее голос проскрежетал незнакомо, будто был присыпан песком.
– Чего? Сам не знаю. Просто увидел вас в зале, и вы меня… примагнитили! – У него вырвался смешок. – Так и пошел за вами.
Она не поверила:
– От самого зала Чайковского?
Когда он кивнул, волосы беспорядочно рассыпались, закрыли высокий лоб. Полине захотелось собрать их и пригладить, и она поспешно сунула руки в карманы пальто.
– Вы музыкант?
– Нет-нет! Там мой двоюродный брат выступал. Пианист Илья Стариков. Такой красавец-блондин…
– Да, вроде был такой…
– Не запомнили? – обрадовался он. – Это хорошо. Потому что в него все влюбляются с первого взгляда.
– Очевидно, я не как все.
– Я так и подумал… Можно мне проводить вас?
Не ответив, Полина медленно пошла вперед, не сомневаясь, что он последует за ней. Спросила, не повернув головы:
– Вы маньяк? Мне уже начинать бояться?
Он рассмеялся без голоса:
– Я историк. Точнее, еще учусь на историческом… Вы ведь тоже студентка? МГУ? Филология? Или Литинститут?
Он не угадал, и это отчего-то задело Полину. Никто не видел в ней актрису…
– Почему?
– У вас такие умные глаза.
– Как у собаки. Только серые.
– Что?
– Нет, ничего, это я про себя. Я учусь в «Щуке». Разочарованы?
Он помолчал, точно осваивался с этим новым знанием о ней.
– Будущая актриса?
– Может быть…
– То есть? Вы на актерском учитесь?
Кивнув, Полина задержала дыхание: «С какой стати я собираюсь делиться этим с незнакомым человеком?!» И тут же призналась:
– Мои способности, похоже, оказались довольно скромными. Они не впечатляют наших мастеров…
– В смысле преподавателей?
– Не думаю, что буду блистать на сцене. Скорее всего, меня просто не возьмут ни в один театр. Разве что на Крайнем Севере…
– Они вас не ценят. – Это прозвучало так искренне, что у нее внезапно защипало в носу, словно из темноты выплыло признание в любви.
А он продолжил, произнося слова плавно и чуть запрокинув голову, будто собирался запеть:
– Знаете, как я описал бы вас? – По его губам скользнула улыбка, будто он только что увидел Полину заново. – Примерно так… У нее удивительно спокойное лицо, созданное природой столь гармонично, что трудно отвести взгляд. Прямые волосы каштанового оттенка в этот вечер она гладко зачесала, собрала пучком на макушке, и они не закрывали высокого выпуклого лба. Большие глаза ее смотрели до того серьезно, что тянуло выпрямить спину. Нос у нее правильной формы, его почему-то хочется назвать породистым… А вот в линии губ таится некая лукавинка, будто эта девушка постоянно удерживает улыбку. В каждом ее движении сквозит завидная свобода, но далекая от вальяжной раскованности, часто граничащей с вульгарностью. Она идет по Москве так, словно дарит себя этому миру, но при этом остается недоступной, как радуга, коснувшаяся земли.
Забыв, как сделать следующий шаг, Полина замерла, впитывая его слова, судорожно пытаясь понять, что нужно сейчас сделать – пуститься бежать или броситься ему на шею? Отвергнув и то, и другое, она выдавила:
– Вы не историк. Хотя… Может, как раз поэтому вы… так не современны!
Он разочарованно выдавил:
– О…
– И это чудесно!
– Правда? Обычно это звучит… упреком.
– Но не от меня. Вы занялись этим потому, что тоже порой чувствуете себя не в своей эпохе?
– Тоже? Значит, и вы?
– К сожалению. Людям, совпадающим со своим временем, живется куда проще.
Его улыбка скользнула светлым ночным мотыльком:
– Но если ты не один такой, уже легче!
Отчего-то Полине опять стало не по себе, она ускорила шаг. На ходу бросила:
– Мы не вместе. Я даже не знаю вашего имени.
Он не отставал, выдохнул над ухом:
– Влад. Точнее, Владислав Рихтер к вашим услугам.
– Звучит аристократично!
– Увы, мои родители простые крестьяне, живут в кузбасской деревушке. Сейчас они называют себя фермерами, но сути это не меняет.
– Но вас они отправили учиться в Москву!
– Надо отдать им должное…
– Полина.
Чуть склонив голову набок, он уточнил:
– Это ваше имя? Звучит божественно…
Полине показалось, он начинает переигрывать, а это всегда отдавало неискренностью. Незаметно отодвинувшись на ходу, она спросила с легким смешком, чтобы Влад не насторожился:
– Вы всегда так восторженны?
– Нет, – отозвался он моментально. – Я вообще довольно… э-э… рациональный человек. И не влюблялся… С какого же? Кажется, с восьмого класса. Та девочка разбила мне нос, когда я попытался ее поцеловать.
– О господи! Почему мне смешно?! Простите… Но вы же придумали это?
– Нет-нет, чистая правда! Дело было зимой на катке, она так красиво кружилась в свете фонаря, что у меня просто дух захватило. И я напрочь забыл, что она – первая красавица школы, а я – мелкий ботаник.
– Мелкий?
Полина снизу заглянула ему в лицо, он мягко улыбался. Ей захотелось задержать взгляд, но было, по крайней мере, невежливо так таращиться на человека. Тем более его лицо запомнилось мгновенно, и она отчетливо видела его, даже не поворачивая головы. Но это ничего не значило, у нее всегда была хорошая память на лица.
– Это я в десятом вырос. А тогда был совсем никаким… Да еще плохо держался на коньках, так что сразу опрокинулся на лед, когда она мне двинула. Заработал сотрясение мозга. Сами понимаете, после такого у меня долго не возникало желания влюбляться.
– Ну хоть геем не стали… Или?
– Не стал. Иначе не пошел бы за вами, ведь вы – сама женственность. С большой буквы.
Отчего-то ей опять стало не по себе, хотя Влад произносил приятные вещи, которые понравились бы любой девушке. Только Полине всегда становилось неловко на пьедестале, она чуть ли не извивалась под жалящими взглядами чужих людей, потому уже подростком перестала участвовать в соревнованиях по бегу, хотя знала, что может обогнать всех в школе. И не только в школе…
В театральный заставила себя поступить, чтобы справиться наконец с этим непроходящим страхом, от которого начиналась мучительная ломка, загоняющая в темные углы, где Полина корчилась и сжималась изо всех сил, пытаясь стать меньше, еще меньше… Но пока страх легко одерживал верх. И впору было смириться с тем, что ничего из нее не получится: актриса, панически пугающаяся внимания публики, – это нонсенс… Кто будет возиться с такой – палкой на сцену выгонять? Да и зачем? Чтобы она онемела и одеревенела на глазах у сотен зрителей?
«Он не понял меня, – подумала она с сожалением, чуть скосив глаза на Влада, который вышагивал рядом с серьезным выражением лица. – Ему показалось, будто я двигаюсь свободно… Как он сказал? Дарю себя миру? Чушь. Я же просто пьянею от ужаса, только выходя за порог. Двигаюсь наугад, в забытьи… Какая уж там свобода… Но я научилась прикидываться. Если у меня и есть какой-то актерский талант, он весь уходит на то, чтобы казаться не собой. Изо дня в день».
Внезапно остановившись, Влад вынудил ее обернуться. Он стоял спиной к фонарю и, опустив голову, смотрел на Полину исподлобья, а потому неожиданно показался ей побитым псом. И голос его прозвучал жалобно:
– Я что-то не то ляпнул? Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я готов учиться…
– Чему? – не поняла она.
– Быть рядом с вами. На любых условиях.
У Полины вырвалось:
– Да что с вами такое?! Вы же совершенно не знаете меня! А послушать вас, так вы влюблены по уши…
С силой втянув воздух, Влад выдохнул:
– Так и есть. Уже год.
* * *
«Следственные мероприятия, проведенные в ходе расследования убийства собаки, обнаруженной в концертном рояле Детской школы искусств, одновременно выявили, что местонахождение преподавателя данного учебного заведения Трусова Родиона Сергеевича, 1982 года рождения, неизвестно. Данный гражданин признан безвестно отсутствующим с 23 сентября 2020 года, так как родственники не могут установить его местоположение. В течение пяти суток Трусов Р. С. не появляется дома, на работе, в школе, не поддерживает связь с друзьями и семьей».
* * *
– Ты только не вздумай умереть! Илья, ты меня слышишь? Эй… Да что с тобой? Любимый, ты жив?!
– Ну наконец-то…
– Да чтоб тебя!
– Катька, а ведь ты призналась, что я – твой любимый. Сама-то веришь в это?
– Я тебя убью сейчас своими руками!
– Но я уже услышал… Боже-боже, это самые прекрасные звуки! А мне много чего довелось послушать, как-никак с пяти лет музыкой занимаюсь.
– Что ты ржешь? Ты все подстроил, гад такой!
– И твой голос звучал так встревоженно-нежно… А сейчас ты опять выдаешь «ча мажор»[1]. Рыжая мегера!
– Просто я решила, что ты и вправду копыта отбросил…
– Копы-ыта? Ужас. Может, у меня еще и рога выросли?
– Пока нет. Но если будешь выкидывать такие номера…
– То? Что ты со мной сделаешь? Напугай меня… Нет! Катька, перестань, щекотно! Ну что ты творишь, я же и вправду болею.
– Только ни черта не умираешь… У тебя обычная простуда, а ты расквасился.
– А если у меня грипп?
– Тоже не смертельно.
– Не скажи, зайка! От гриппа ежегодно умирает примерно шестьсот пятьдесят тысяч человек.
– Как в твоей тупой башке застревают все эти числа?
– Я же музыкант. Почти все музыканты имеют математические способности. А ты всего лишь журналистка, поэтому… Ну не трогай ты меня! А то заору на весь дом, и меня выгонят с квартиры.
– Переедешь ко мне.
– О да! Твой папа-генерал будет в восторге.
– Полковник.
– Станет генералом, какие его годы… Он такой упертый, еще и до маршала дойдет. Почему он не разрешает мне прийти к вам в гости? Я хочу с ним познакомиться. Вдруг я его очарую?
– С какой стати мы говорим о моем отце?
– Мы говорим о тебе. И о том, как ты меня любишь.
– Кто сказал?
– Ты, зайка. Минуту назад.
– Тебе послышалось. И почему ты зовешь меня зайкой? Я же рыжая! Тогда уж лисенок или белка…
– Ты зайка. У тебя так же колотится сердечко, когда…
– Замолчи, а? Ты болеешь, у тебя галлюцинации. В том числе и слуховые.
– Хочешь, я сыграю тебе и докажу, что со слухом у меня полный порядок? Ты звучишь как «Анданте» из двадцать первого концерта Моцарта…
Когда он садился за рояль или хотя бы за электронное фортепиано, которое Илья перевозил с одной съемной квартиры на другую, в первое мгновенье у Кати цепенело все внутри, но с каждым звуком расправлялось, высвобождаясь от действительности. И она, считавшая себя такой земной, даже никогда не любившая ни фантастику, ни фэнтези, против воли воспаряла, подхваченная пенными волнами арпеджио, отталкивалась от крепких аккордов и неслась еще выше, оставляя внизу золотистые и покрасневшие верхушки деревьев.
И больше не существовало ни родителей с их болезненно-трепетным отношением к манерам («Выпрями спину», «Никакого мобильника за столом!»), ни журфака с его громоздкой программой, ни редакционных заданий, порой скучных до зевоты, вынуждавших ее окунаться в бытовую жижу жилищно-коммунального хозяйства или, того хуже, блуждать в политических кулуарах.
Пока Илья играл, Кате верилось, будто она… Нет, не акула пера! Скорее, летающая рыба, свободно скользящая в голубом пространстве если не океана, так неба. И может позволить себе писать о том, чего просит душа, – к примеру, о музыке, которую она полюбила через него. И отдавала себе отчет, что, будь Илья художником, ее увлекла бы живопись…