Жаклин Врана. Эхо от лам

© Тодд Лерой, 2016

© Тодд Лерой, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Она запустила руку в почтовый ящик и вынула плотный оранжевый конверт. Еще теплый, он приятно шуршал. Жаклин не знала, когда приходит отправитель. Она обращалась в почтовую клиентуру, и те ничего кроме счетов и выписок из банка ей не предъявляли. Девушке приходилось мириться с тем, что незнакомца не раскрыть. И все же это беспокоило ее не сильно. Жаклин патологически не умела волноваться.

Она обитала в квартире, просторной, как и все в Швеции, однако же серой и грязной. Многие женщины назвали бы ее неуютной или холостяцкой. Этот квадрат бетона Жаклин все равно не принадлежал. Она выплачивала шесть тысяч крон в месяц и была вполне этим довольна. Ее устраивала крыша над головой и четыре стены во всех комнатах

О том, что на балконе вымеряет шаги ручной ворон, квартиродателям она так и не сообщила. Она полагала, что по таким мелочам беспокоить владельцев точно не стоит. Хозяйка, пожилая леди из Вестервика, квартиру ей сдавала уже почти пятнадцать лет. Как раз столько же было и ворону. Жаклин приручила его еще подростком, когда помогала патологоанатому. Она часто навещала молчаливые гробницы и кормила ненасытных птиц животных. Она не решалась брать на себя лишнюю опеку. Рыбки, которых она завела в тринадцать, умерли уже через неделю. А вот ворон нашел ее сам и сам навязался.

Ванко уже был ручным, о чем свидетельствовала пара фраз, которые он выговаривал голосом охрипшего ребенка. К тому времени Жаклин уже была наслышана о том, что вороны – птицы очень преданные и предательства не переносят. Ванко был птицей явно брошенной и больной. Девочке с трупным цветом лица он все же доверился, а однажды выследил и постучал клювом в стекло ее кухни. Случилось это спустя год после их встречи. Девочка не располагала к новым знакомствам. Да и вовсе к каким-либо знакомствам, но животных и птиц она жаловала больше людей.

Ее квартирку в одну комнату и кухню можно было спутать с притоном для наркоманов, если бы не разбросанные повсюду стаканы остывшего кофе. Жаклин не любила убираться и несмотря на то, что ей откровенно не нравилось, когда трогали ее вещи, часто прибегала к услугам уборщицы. Она заваривала огромную кружку кофе и наблюдала за тем, как убирается женщина, не придавая значения тому, как сильно ее смущает. Если уборщицы были молодые, то краснели и выполняли работу молча, если пожилые, особенно фру Редиго, иммигрантка из Португалии, то позволяли себе пускать колкие фразы вроде: «Не терпится самой попробовать? Хочешь, могу показать?».

С момента последней уборки прошло более трех недель, поэтому стол заполонили картонные стаканчики, пропахшие жженым сахаром. Жаклин бросила довольно весомую посылку на угловой стол из дешевого мебельного центра и забралась на стул в грязных сапогах. Кроме морозильной камеры из техники на полу стояли огромная кофемашина, какую обычно используют в сети ресторанов быстрого питания. Как и многие шведы, готовила она неохотно. Чтобы реже ходить за покупками, Жаклин замораживала даже те продукты, которые в заморозке не нуждались.

Отец ее был шведом, мать – исландкой. Все детство Жаклин провела в Норвегии. Акклиматизация в Швеции далась ей непросто. В коллектив ее приняли не сразу. Девушке пришлось испытать на себе глумление и предвзятость со стороны коллег. И все же профессионализм убедил не передразнивать ее акцент и манеру речи.

Жаклин вылила в раковину не допитый с прошлого раза кофе и бросила стаканчик в огромный пакет в углу. Засыпала молотые зерна в рожок и дождалась сигнала. Она не испытывала потребности в еде, но вот кофе пила неумеренно. Ее много раз предупреждали, но каждый раз она вспоминала популярную шутку ученого, дожившего до восьмидесяти лет. О том, что кофе, должно быть, действительно яд, но крайне медленный.

Меньше пятнадцати кружек кофе в день Жаклин не выпивала. Если напитка под рукой не оказывалось, что случалось крайне редко, глотала кофеин. Коллеги справедливо шутили, будто кофе течет по ее жилам вместо крови.

Ее фаворитом оставался крепкий эспрессо. Однако в этот раз она порадовала себя огромной чашкой капучино. Картонные стаканы она закупала в ближайшем супермаркете, а кофе хранила в плетеных мешках, причем зерновой, и мелила сама в специальном отсеке кофеварки. Пожалуй, именно кофеварка оставалась самой дорогой покупкой за всю ее жизнь. И дело не в том, что это самая функциональная машина, какую ей удалось найти, но в том, что она вела действительно скромный образ жизни. Не болела вещизмом и не заботилась о внешности. Вот уже почти десять лет она носила то же прямое темно-синее пальто по колено с ярко-желтым воротником и кожаные туфли, редко подстригала светлые по грудь волосы и вообще не красилась. Львиную долю сэкономленных денег она бросала на банковский счет, который никогда не проверяла. Все, что ей требовалось, – это замороженный фаст-фуд, килограммы кофе и снус, который она хранила в ящике рядами. Телевизор она не смотрела, телефоном почти не пользовалась, а свет включала редко, поэтому счет за квартиру получала смехотворный. У нее не было родственников, которым приходилось дарить подарки. Единственный, за кем она ухаживала, добывал падаль сам. Время от времени она покупала ворону свежую мертвечину в мясной лавке и приносила кроликов по праздникам, но не больше. Птица соответствовала ее нетребовательности. Да и в остальном они были сильно похожи.

Она вернулась на стул с огромным стаканом, коробком снуса и конвертом под мышкой. Распечатала грубую бумагу и убедилась в том, что содержимое не отличалось оригинальностью и в этот раз. Довольно крупная сумма денег, которую она не планировала тратить. Для нее Жаклин открыла отдельный счет, часть которого отправляла на благотворительность, в суть которой не особо вникала.

Ей нечего было скрывать, поскольку ее личной жизни попросту не существовало. Если бы Жаклин была знакома с художественной литературой хотя бы косвенно, то могла заподозрить какого-нибудь спасенного ею каторжника, внезапно разбогатевшего в последние годы. Но за всю жизнь она не прочла ни единой книги, которая бы не касалась вычислительных технологий и криминалистики. К тому же среди людей, которых она спасала, каторжники не встречались.

Жаклин вынула резинку из кармана и перетянула ею стопку незаслуженно полученных денег. Она не знала точной суммы и считать не собиралась. Чужое – это чужое, а чужакам в ее жизни места нет.

На столе в ее отделе стоял большой календарь с пометками праздников Швеции. Праздновала она редко, но ее питомец на торжестве настаивал. Девушка уже слышала его стук в окно балконной двери и вернулась в коридор, чтобы бросить на стол мертвого кролика.

Она присвистнула, и ворон влетел на кухню из ее комнаты.

– День Мартина, – сказал он голосом электронного динамика.

– Знаю, – кивнула на мертвечину Жаклин.

– Гусь жареный, – впился в шею кролика тот.

Он был втрое больше убитого животного и все же не мог переварить его полностью, поэтому остановился на половине.

– Завтра есть не будешь, – лениво бросила Жаклин.

Ворон тряхнул головой и лениво доел остатки.

– Гусь жареный, – повторил он, раскрывая кровавую пасть. – Филиппики.

Жаклин подняла пакет с пола в коридоре и вынула небольшой искусственный венок.

– Вот и у нас Филиппики, доволен?

Птица кивнула и угнездилась на столе, сложив крылья.

– Что еще скажешь? – посмотрела на него прямым взглядом она.

Ванко отвернулся, но долго выдержать на себе ее взгляд не смог. Собрал обглоданный скелет, слетел со стола и поплелся в комнату на лапах.

Она уже не помнила праздника без этой птицы. Без людей – сколько угодно. У нее не было близкой связи ни с кем. Даже с матерью. Мужчины редко обращали на нее внимание, потому что видели в ней скорее женственного мужчину, чем мужиковатую женщину. Некоторые полагали, что и одежду она покупает в мужском отделе. На самом деле нередко так и было. Жаклин не обращала внимания на то, что говорили вывески, знаки и прочие обозначения. Брала то, что нравилось, и то, в чем было удобно, как только рвалось предыдущее, и пробивала на кассе, не снимая. У нее был слишком низкий для женского голос. Некоторые продавщицы принимали ее за мужчину, соблюдающего моду на худобу, а порой даже заглядывались на нее. Жаклин в чувствах окружающих не разбиралась. Она вообще не умела читать мимику других. Выражалась чересчур открыто, предпочитала не сплетничать за спиной и невольно оскорбляла окружающих, чем выводила из себя почти всех. Например, когда одна из сотрудниц пожаловалась на узость дверного проема, выразила общую мысль беззастенчиво спокойно:

– По-моему, это вы слишком широкая. Остальные в нее проходят беспрепятственно.

Она всегда говорила прямо. При этом подтекст никогда не использовала и переносную речь не понимала.

В пятнадцать лет у нее диагностировали синдром Аспергера. О результатах теста психолог не сообщила. Зато слух быстро распространился, и с тех пор за девочкой укрепилась кличка Ганс в честь педиатра, давшего имя одноименному синдрому. Хотя многие черты позволяли усомниться в диагнозе. Она умела обращаться с печатным словом и говорила несколько манерно, используя довольно богатую мимику.

Некоторые сотрудники требовали ее увольнения, но увольнять ее никто не собирался, потому как свою работу она выполняла отменно. В полиции она проработала ровно половину своей недолгой жизни, а именно четырнадцать лет. На новую должность девочку поставил офицер полиции Отто Нильс. Как он ее встретил и зачем оставил в конторе, никому не было известно. Некоторые утверждали, что это якобы его внебрачная дочь или племянница, потерявшая родителей. Но до правды так никому добраться не удалось. Девочка сбежала из дома, и никто ее не хватился, а посему Отто решил, что и заявку подавать не стоит. Видимо, ушла она не просто так и не по своей вине. Да и какой родитель не возьмется за поиски дочери?

Когда он ее нашел, девочка не могла вспомнить даже собственного имени. Сначала назвалась Метте, но тут же дернула головой и поправила на Жаклин. В действительности у нее было двойное имя – Жаклин-Метте. Первое дала ей мать, второе – отец. Они спорили на протяжении всей жизни по любому поводу и каждый называл дочь по-своему.

С ее сестрой таких проблем не возникло. Может, потому что устали от спора и на вторую сил пререкаться уже не хватило. Младшую назвали Софи, и родилась она часом позже. Они были настоящими близнецами. Однако с каждым годом становились все менее похожими друг на друга.

Софи – утонченная и женственная, хрупкая и любвеобильная. Никаких синдромов ей никогда не ставили. В отличие от старшей сестры, она умела подчеркивать свою несомненную красоту. После развода родителей Жаклин воспитывал отец, а Софи – мать. И все же сестры имели ничего общего еще до распада семьи. Софи укладывала играла в снежки, а болезненная Жаклин высчитывала корни на снегу.

Все было предрешено, еще когда отец девочек поднял руку на беременную мать. С первым криком и ее слезами, стало понятно, что брак не удался. Рано или поздно он бы все равно раскрошился, и собрать его не смог бы даже самый профессиональный семейный психолог.

Мать терпела мужа еще шесть лет и подала на развод. Права на опеку остались за ней, но муж согласился разорвать узы при условии, что за ним останется негласное право попечительства над одной из дочерей. В результате Жаклин переехала с ним в Норвегию, а Софи с матерью остались в Исландии. Первая сбежала из дома в четырнадцать, вторая – только в двадцать два, и то на деньги матери. Сестры встречались несколько раз в год на севере. Теперь, когда Жак снимала скудную квартиру в Швеции, а Софи приобрела дом в Дании, виделись и созванивались они чаще, но неизменно по инициативе младшей сестры.

Жаклин пользовалась только сотовым телефоном, поэтому на странный сигнал домашнего не среагировала. Поставить его обязал муниципалитет. После трех сигналов продолжительностью в двадцать секунд она опомнилась и пошла в комнату, такую же грязную и без излишеств.

– Жак? – ласково спросила Софи. – Ответь, пожалуйста, если меня слышишь. Чтобы мне, как в прошлый раз, не пришел огромный счет за твое молчание и мое ожидание.

– Да, – надавила кнопку она.

– Жак? – удивленно повторила сестра. – Неужели это правда ты? Я уже целый месяц не могла до тебя дозвониться. Я читала твою последнюю статью о Дании. Мне очень понравилось. У тебя удивительный талант. Тебе платят? Ну, разумеется, платят! Но сколько? Я слышала, репортеры зарабатывают не так много. Но ведь это не твоя основная работа, верно?

– Мда, – кивнула Жаклин, не вникая в речь сестры и покручивая иголки пихтовой ветви. – Да, наверное.

– Да, наверное – что?

– Наверное.

Жаклин баловалась тем, что отправляла заметки о городах, по которым путешествовала. Дома она была редко, поэтому его состояние ее заботило слабо. Она не задумывалась над дизайном квартиры и расставляла дешевую мебель по примеру демонстрационных каталогов. Угловой стол и цветастая ширма, рабочий стул и кресло-мешок, стеклянный стеллаж и подвесные лампы, вытянутые вдоль стены. Она предпочитала, чтобы о дизайне заботились другие. Даже если мебель ломалась, она оставляла ее до истечения гарантийного срока и выкидывала еще целую по той же причине. Могло показаться, что она не большая поклонница комфорта, но на деле просто не хотела тратить время на испытание вкуса.

Большую часть времени Жаклин проводила в Швеции. Но пять из двенадцати месяцев отдавала предпочтение другим странам Европы. В основном северным. Своей родине и детским воспоминаниям в Исландии, новому дому сестры в Дании, Финляндии с постоянной комнатой в отеле. Помимо Скандинавии часто навещала и те страны, языки которых умела свободно использовать: Чехию, Германию, Австрию. Иногда ездила и в более теплые южные уголки европейского полуострова. Больше всего любила отдыхать в Греции. К ней ее тянула какая-то необъяснимая сила и обаяние древности. Но там она любила именно отдыхать. В остальных странах она работала и не переставала набрасывать заметки о путешествиях в Европе, за пределы которой так ни разу и не выбралась.

– Но это была Дания, – судя по голосу, огорчилась Софи. – Значит, ты отдыхала там и между делом не могла навестить родную сестру?

– Я там работала, – спокойно ответила Жаклин.

И все же сестра привыкла подвергать сомнениям ее высказывания. Она единственная не замечала ее странностей.

– Тебе у меня не нравится?

– Нет, – открыто призналась Жаклин. Слишком броское в розовых и персиковых тонах окружение откровенно ее раздражало. – Видимо, у меня нехилая аллергия на такие цвета, – посчитала нужным пояснить она.

Дом Софи лопался от всевозможных инноваций. Она приобретала приспособления для всего. Даже приспособления для других приспособлений. Сестра умела находить способ истратить зарплату в три счета. Она видела прелесть в мелочах, а крупное покупки ее угнетали, поскольку от них веяло чем-то обязывающим.

– Хотела бы я посмотреть, как ты живешь, – попыталась намекнуть Софи.

– Хорошо, – только и ответила Жаклин.

– Да, ну что ж… Если не хочешь меня приглашать, я могу приехать без приглашения.

– Я просто не хочу тебя приглашать, – совершенно беззлобно ответила она. – Да тут и не на что особо смотреть.

Она бросила взгляд на почти тюремную ванную, огороженную от комнаты почти прозрачной ширмой. С потертой серой плиткой и крошащимся полом. Нигде в мире она не чувствовала себя комфортнее.

– Разговор закончен? – уточнила Жаклин.

– Я хотела узнать, как у тебя дела, только и всего.

– Тогда ладно.

– Так как у тебя дела?

– Ну, – растерялась Жаклин. – Это вопрос метафорический или обязывает к ответу?

– Второе. Я хочу услышать от тебя хоть какую-нибудь реплику.

– Тогда нормально. Теперь все?

– Не хочешь поинтересоваться, как дела у меня? Так, хотя бы вежливости ради.

– Этот вопрос несет в себе негатив.

– Джерри меня бросил, если хочешь знать, – дрогнул ее голос. – Он мне изменил.

– О, – коротко отреагировала она. – Досадно. А кто такой Джерри?

– Сначала я нашла номер в записной книжке, затем позвонила на него, – пропустила ее вопрос Софи. – Ответила женщина и представилась его коллегой. Я вскрыла его переписку и… Там были такие гадости, даже передать сложно.

– Гадости? – нахмурилась Жаклин. – Касаемо половых сношений либо в прямом смысле? Эвфемизмом это назвать сложно.

– Я от него ушла, – заключила Софи.

– Это должно быть по настоящему сильным для тебя ударом, ведь по сравнению с другими связями эта продлилась довольно долго.

– Я видела его своим супругом, отцом моих детей.

Ее слова прерывал стук клюва о балконное стекло. Жаклин положила трубку, чтобы приоткрыть окно, а когда вернулась, поняла, что существенных изменений не произошло.

– … с этой шлюхой! Прямо в моей кровати. А он казался мне… Ведь он почти на руках меня носил.

Жаклин поставила телефон на громкую связь и отправилась на кухню за новой порцией кофе. Гнев Софи прорывался сквозь бурление воды отрывками.

– Это ведь… он убедил меня… он обещал, что… ведь в нем ничего… он мало… не красавец… и не такой уж умный… все, что он мне обе… как только я в него…

На последней фразе Жаклин взяла трубку, положила на плечо и зажала ухом.

– Ты ничего не хочешь добавить? – срывался голос девушки. – Утешить меня, например? Ты мой единственный родной человек.

– А как же мать?

– Она в тысячах от нас километрах. Территориально ты ближе.

– Но, если я не ошибаюсь, на телефонные разговоры пространственные ограничения особо не влияют.

– Конечно, ошибаешься! Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом. То есть я и так тебя чувствую, но если ты положишь руку мне на плечо, это по-настоящему меня обяжет. Или хотя бы сделаешь вид, что тебе не все равно. Ведь тебе все равно?

Жаклин размешивала кофе пластмассовой ложкой. Она не умела притворяться, и сестра прекрасно это знала. Заиграла более привычная ее слуху музыка – монофония мобильного.

– Мне нужно идти, – прервала поток сестры она. – Если есть что-нибудь информативное, можешь позвонить через три минуты. Разговор с коллегами в среднем длится именно столько.

– Что? – было слышно, как хмурится Софи.

– Уже, – бросила взгляд на часы она, – восемь с половиной минуты я слышу одну новость в разных вариациях.

– Жак, что если я покончу с собой? Что если через день тебе придется рассматривать мое дело? Вынимать мое тело из петли?

– Судя по тону, это крупное преувеличение. К тому же люди, склонные к суициду, в действительности о планах сообщают лишь в пяти процентах. Не думаю, что ты в них входишь.

Софи замолчала, и Жаклин поспешила вернуть трубку рычагу, прежде чем та опомнится.

На экране мобильного высвечивалось имя старшего следователя Уве Ингмана. Мужчины средних лет, взбитого телосложения, грушевидным лицом и узкими глазами, затянутыми морщинами. О расследовании он узнавал первым после секретаря отдела, а уже затем сообщал девушке. В свою очередь она созывала команду, чтобы отправиться на место преступления немедленно. Ей доверяли не только по причине профессионализма и даже какого-то педантичного перфекционизма, но потому что кроме работы у нее ничего не было. Она не пыталась придумать отговорки, связанные со здоровьем члена семьи или торжества у родственников. Она не отмечала праздников, а потому могла появиться на месте преступления даже в Рождество. Ей некого было оставлять, и она могла отправиться в любой уголок Европы. Более того, у нее были минимальные потребности, минимальные требования. Она довольствовалась любыми условиями, предложенными страной-заказчиком. Своя полиция есть в каждом государстве, но не в каждой находились те, кто умел работать круглосуточно, без пищи и сна. Она не числилась полицейским, потому что не имела образования. В конторе ей присудили звание старшего детектива, но неформально, и никакая бумага этого не подтверждала. Ее могли уволить в любую минуту.

И в то же время не могли. Таких ценных сотрудников, как она, упускать никто не собирался. И несмотря на то, что она никем не значилась, ей платили. Не больше и не меньше, чем остальным. Хотя работала она страстно и не позволяла себе халтуры и малейшей лени. Жаклин не давала себе спуску и бурлила неисчерпаемым терпением и настойчивостью. Она просто не умела оставлять дело на полпути, бросать за неимением улик. Она вгрызалась в него, порой пренебрегая тактичностью. Когда требовалось сообщить членам семьи о смерти родственника, обычно пользовались только ее услугами. Она не реагировала на чужие слезы и боль, и не умела выразить соболезнование.

– Жак, у нас тело, – лаконично сообщил он.

– Спасибо.

– За что? – удивился мужчина.

– За лаконичность.

– Местоположение на твоем навигаторе.

– Спасибо.

– За что теперь? – вздохнул он.

– За оперативность.

– Успел сбросить, пока ты поднимала трубку. Так долго я до тебя еще не дозванивался.

– Здесь другое. Еще хуже.

– Верю на слово. В общем, покидай свой жирный район в центре и отправляйся на север. Там, где не так много людей и демократичные цены.

– Я живу не в таком уж и центре. Какой район? – спросила у гудков она и потянулась за ключами от машины, матово-черного «Шевроле Тахо» с мощной решеткой на бампере.

Автомобиль принадлежал участку, причем всему отделу, но находился в ее пользовании вот уже семь лет с момента получения прав, а вернее, их покупки. Никто другой на него не претендовал. На нем она исколесила сотни тысяч километров по всей Швеции, большей части Скандинавии, внушительному списку городов Европы. Но только те, что прилегали к Швеции. Длительные поездки ее не напрягали, но изнашивали двигатель. Когда требовалось пересечь несколько границ подряд, она не рисковала и прибегала к услугам авиалиний.

Птица услышала звон ключей и громко каркнула.

– Путь неблизкий. Не уверена, что тебе придется по вкусу, – потрепала его за перья Жаклин. – Лучше отдохни здесь. Если хочешь, включу телевизор.

– Сам умею, – забил крыльями Ванко.

– Тебе ведь нравилась какая-то передача. Что-то связанное с кухней. Кстати, вот что я тебе еще не показала.

Она полезла в потрепанную сумку и вынула шар, усыпанный бисером и блестками.

– Думала, тебе понравится. Купила на площади Сергельс-торг.

Жаклин не имела понятия о хорошем вкусе, поэтому в торговых центрах собирала в корзину первое, что попадалось на глаза. И только кофе или книги она могла выбирать часами. Стоять у полок и принюхиваться к запаху свежих зерен или свежеотпечатанной бумаги.

Чтобы усилить эффект от подарка для птицы, Жаклин включила настольную лампу. Ванко успокоился и замер, наблюдая за игрой блеска. Да и сама девушка не заметила, как им увлеклась. Эстетика не сильно ее привлекала, и все же разноцветный перелив разбудил в ней тоску. Она думала о том, как редко замирает вот так напротив обыкновенного предмета, элементарного и не требующего размышлений. Когда снег растает, она будет вынуждена от него избавиться, люди перестанут быть такими же открытыми, как за неделю до и в ночь Нового года. Они сами определили, когда приходит время превращаться в зверей. Сами установили неопределенный и нечеткий срок радости в триста с лишним дней и так же сами отменили его. От этого Жаклин хотелось праздновать еще меньше.

До четырнадцати лет она исправно отмечала все зимние праздники вместе с семьей. Но одна рождественская ночь провалилась в ее памяти. Отец напился до такой степени, что перестал различать лица жены и детей. Обычно руку на последних он не подымал, но в тот момент ему было плевать, с кем устраивать разборки. Он определил врага номер один – собственную жену – и погнался за ней с топором, а когда шестилетняя Жаклин перекрыла ему дорогу к матери, шлепнул ее по лицу деревянной рукояткой. Девочка упала в снег у сарая и потеряла сознание. Софи в это время забилась в углу и тихо поскуливала. Отец уронил топор и схватился за голову. Он первым бросился вызывать скорую помощь и кричал на машиниста за медлительность и на врачей за некомпетентность. И конечно на жену, которая потеряла дар речи от его действий и заикалась еще месяц. Чтобы избавиться от расстройства, пришлось прибегнуть к помощи логопеда.

На следующий день Жаклин ничего вспомнить не смогла. Ничего, кроме своей злости на отца. Если бы отложились его действия, она убежала бы из дома в тот же день.

Она не понимала мать. Почему она терпела так долго? Чего боялась? Неужели полагала, будто все наладится? Беспечная Софи кардинальных методов не одобряла и даже упрашивала родителей перед входом в суд не разводиться. Жаклин даже шлепнула ее по лицу за глупость, трусость и эгоизм.