Эпоха и преступление. Сон медной девы

Пролог. Театр без дирижёра

Ночь над Лионом дышала паром. Из труб фабрик тянулись серые струи дыма, смешиваясь с влажным воздухом, и город казался огромным механизмом – колесом, которое крутится само, не зная, зачем. На улице де Ривьер горел единственный фонарь; его пламя дрожало, как свеча в руке у больного. Ветер приносил запах машинного масла и меди – запах, от которого у прохожих першило в горле.

Под этим фонарём стояла женщина в длинном плаще. Она держала в руках конверт, и восковая печать на нём уже расплавилась под дождём. Внутри лежал билет – на премьеру в «Театре автоматонов», где, как обещала афиша, будет показана «Пляска без дирижёра». Под афишей мелким шрифтом значилось: «Постановка при участии инженера Жака Морье и маэстро Роже Лакруа». Женщина дрожала не от холода. Она знала – ни Морье, ни Лакруа уже не существовало. Они умерли шесть лет назад.

На следующее утро письмо пришло к Эдигару Ланэ. Конверт был подписан тем же почерком: «Monsieur Lanné, ваша помощь понадобится, когда занавес опустится сам».

Он разрезал край конверта ножом и долго смотрел на бумагу. Чернила впитались в волокна, будто писавший торопился, а слова – как следы шагов, оставленные на влажном песке. Он читал их, не двигаясь, и на мгновение показалось, что слышит музыку – далёкую, металлическую, с едва различимыми аккордами органа. Но музыки не было. Только тикание часов, замерших на отметке 11:47.

Эдигар поднял взгляд. В окне – мокрый Париж, серый, полупрозрачный, как старая фотография. Энн Рейшер стояла у стола, держа газету, и молчала. Она знала: если письмо без адреса, значит, снова началось.

– Театр автоматонов, – прочитала она вслух. – Это в Лионе.

– Да. – Ланэ кивнул. – Их машины считались чудом. Они играли музыку, двигались, говорили… иногда слишком похоже на людей.

– И вы думаете, письмо от них?

– Нет, – ответил он после паузы. – Думаю, от того, кто их оживил.

Он надел перчатки, взял со стола трость – старую, с серебряным набалдашником в виде головы совы. Этот предмет был ему не просто привычкой: в набалдашнике скрывался крошечный ключ, которым он открывал свои часы.

Энн заметила движение его руки.

– Вы снова заведёте их?

– Да. – Он улыбнулся уголками губ. – Может, на этот раз они не остановятся на 11:47.

Поезд до Лиона отправлялся в сумерках. Сквозь окна купе виднелись поля, мокрые от дождя, и редкие огни деревень. Энн писала в блокноте: даты, имена, странные совпадения. Каждый раз, когда стрелки часов приближались к половине двенадцатого, она невольно поднимала глаза на Эдигара. Он сидел, склонившись к стеклу, и в отражении его лицо казалось двойным – словно за ним кто-то повторял все движения с лёгким запозданием.

– Скажите, – тихо начала Энн, – вам никогда не кажется, что всё повторяется?

– Повторяется, – ответил он. – Только мы каждый раз думаем, что это в первый.

– Тогда зачем вы снова идёте туда, где всё уже было?

Он повернулся к ней, и в глазах его мелькнуло что-то похожее на жалость.

– Потому что, Энн, я не умею жить в настоящем. Я умею только возвращаться.

На вокзале Лиона их встретил холодный туман и запах мокрой меди. На площади, освещённой газовыми фонарями, стояла карета без кучера. На двери – гравировка: театральная маска и цифра 11:47.

– Вот ваш экипаж, – сказал дежурный. – Говорят, его прислал сам маэстро.

– Маэстро умер, – ответил Ланэ.

– Возможно, сэр, – пожал плечами жандарм, – но лошади знают дорогу.

Карета покатилась по улицам, скользя по мостовой. Лион спал, но из подворотен тянуло звуками – отдалённые вздохи, скрип металла, словно кто-то проверял механизмы невидимой машины.

Театр находился на окраине, в старом здании бывшей фабрики. На фасаде – латунные буквы, потускневшие от дождя: «Théâtre des Automates».

Фонари вдоль входа горели ровно, будто кто-то только что их зажёг.

– Вы чувствуете? – спросила Энн. – Воздух… как будто гудит.

– Электричество, – ответил Эдигар. – Или память. Иногда они звучат одинаково.

Внутри – тишина. Только где-то в глубине сцены слышался слабый металлический скрип. Фойе было отделано деревом и латунью, на стенах – афиши прошлых представлений: «Механическая фея», «Оркестр без музыкантов», «Балет теней».

Но на последней афише, свежей, стояла дата сегодняшнего дня и подпись: «Пляска без дирижёра. В одном действии.».

– Кто-то возобновил спектакль, – заметила Энн. – Но кто?

Ланэ осмотрел фойе. На полу – следы обуви, сухие, будто оставленные час назад. На стене – пыльные зеркала, в которых отражались они двое, и, казалось, кто-то третий за их спинами.

– Господин Ланэ? – Голос раздался сверху. На балконе стоял мужчина в чёрном костюме, с тростью. Его лицо скрывала полумаска. – Вы пришли вовремя. Премьера вот-вот начнётся.

Они поднялись по лестнице. Зал был огромный, с красными креслами и куполом, где светился круглый витраж, похожий на циферблат часов. В центре сцены стояла фигура балерины – из меди и фарфора. Её глаза были изумрудными, а тело собрано из десятков тонких шарниров.

– Она… двигается, – прошептала Энн.

Балерина действительно покачивалась, будто от дыхания зала.

На пюпитре перед ней лежала партитура. Но вместо нот – странные символы, линии и стрелки, похожие на чертежи.

– Это не музыка, – сказал Ланэ. – Это механизм.

Мужчина в маске усмехнулся:

– У нас всё подчинено ритму. Даже смерть.

Раздался звон – низкий, похожий на удар маятника. Балерина медленно подняла руку. Пальцы дрогнули, и по залу пронёсся лёгкий звук металла. Затем – шаг, ещё один. Машина двигалась. Каждый поворот корпуса был точен, как вздох, каждая поза – словно выверена по какому-то тайному закону.

Энн наблюдала, затаив дыхание. Балерина танцевала всё быстрее, её суставы скрипели, а свет, падающий на лицо, делал черты почти человеческими.

И вдруг – тишина. Голова балерины резко повернулась. Её взгляд упал прямо на Эдигара.

Маятник остановился.

Ланэ сделал шаг вперёд.

– Кто её запустил? – спросил он.

– Те, кто хотел, чтобы время снова пошло, – ответил мужчина в маске.

– И вы?

– Я? Я лишь дирижёр. Но теперь дирижёр не нужен.

Балерина сделала ещё один шаг. На груди у неё открылся маленький люк, откуда посыпались медные опилки. Изнутри донёсся тихий стук, будто там билось что-то живое. Энн вскрикнула.

– Господин Ланэ, остановите её!

– Не могу, – прошептал он. – Она уже начала.

Маятник снова качнулся. 11:47.

Балерина сделала ещё один шаг – и пол под ней отозвался низким гулом, будто сцена была пустотелой. Звук напоминал сердцебиение, металлическое, ровное, безжизненное. Маятник на стене снова качнулся, и стрелки часов замерли на 11:47. В этот миг зал наполнился дрожью: кресла скрипнули, шторы дрогнули, а из-под сцены донёсся слабый свист пара. Кто-то включил механизмы. Или они включились сами.

Эдигар Ланэ стоял неподвижно, только глаза его следили за фигурой на сцене. Балерина продолжала танец, но теперь её движения стали рваными, нервными, будто внутри механизм ломался, сопротивляясь собственной программе. Медные суставы потрескивали, зубцы шестерён вырывались из сцепления. Вдруг один из фонарей ослепительно вспыхнул и погас. В тени раздался тихий женский смех. Энн обернулась, но никого не увидела.

– Это не представление, – произнёс Ланэ. – Это воспоминание. Машина вспоминает.

Мужчина в маске на балконе не ответил. Он стоял совершенно неподвижно, как статуя. В слабом свете фонаря блеснула рукоять его трости – бронзовая, с выгравированным знаком солнечного диска, перечёркнутого тенью. Ланэ узнал этот знак. Он встречал его прежде – на печати письма, на стене в доме с двумя дверями, на циферблате часов в мастерской художника.

– Кто вы? – спросил он.

Ответа не последовало. Маска чуть наклонилась, и из-под неё донёсся глухой голос:

– Я тот, кто возвращает долги.

Музыка зазвучала снова – только теперь без музыкантов. Инструменты на сцене двигались сами: смычки скользили по струнам, медные трубы поднимались, будто кто-то невидимый дирижировал ими. Балерина кружилась в центре, а вокруг неё – вихрь света и пара. Её глаза сверкали зелёным, и в каждом повороте было что-то невыносимо человеческое – боль, усилие, страх.

Энн не выдержала и бросилась вперёд, к сцене. Её каблуки стучали по полу, звук эхом разносился под куполом. Ланэ последовал за ней. Когда они приблизились, балерина остановилась. Её лицо – белое, как фарфор, но на щеках проступали розоватые пятна, словно кожа начинала дышать. Из уголков губ стекала тонкая струйка масляной краски.

– Господин Ланэ, – шепнула Энн, – она… плачет.

– Нет, – ответил он. – Это не слёзы. Это смазка. Машина истекает временем.

Балерина подняла руку, и пальцы её дрогнули в направлении Эдигара. Он медленно протянул руку в ответ – и в этот миг металл под его пальцами оказался тёплым. Не холод меди, не шероховатость механизма, а живая кожа. На мгновение он увидел в её глазах – не блеск стекла, а отражение собственного лица.

Всё вокруг содрогнулось. Из-под сцены вырвался пар, маятник рухнул с треском. Энн отступила, закрыв лицо рукой. Фигуры музыкантов на подиуме начали падать одна за другой, словно куклы с перерезанными нитями. Из щелей вырывались искры. Зал погружался в мрак.

И тут раздался крик – не металлический, человеческий. Балерина согнулась, опустилась на колени и, словно с усилием, попыталась вдохнуть. Её грудь дрогнула, губы приоткрылись, и голос, слабый, хриплый, почти детский, произнёс:

– Верните мне музыку.

Тишина, что последовала, казалась вечностью. Ланэ медленно подошёл ближе. В луче света, пробившемся сквозь пыль, он увидел за спиной балерины раскрытый люк – внутри, среди шестерён, пульсировало нечто похожее на сердце. Оно было из стекла и меди, внутри которого переливалась густая жидкость цвета старого вина.

Он сделал движение рукой – и остановился.

– Не трогайте, – сказала Энн. – Вы же знаете, чем кончаются такие касания.

– Знаю, – кивнул он. – Но, если не тронуть – оно не замолчит.

Он достал из кармана часы. Стрелки остановились на 11:47.

– Опять, – произнёс он. – Даже здесь.

Он вложил часы в раскрытую ладонь балерины. Та медленно подняла руку, словно в благодарности. Маятник на полу дрогнул, и вдруг все механизмы разом стихли. Пыль осела, и в наступившей тишине было слышно, как капает вода – где-то из-под сцены, на холодный металл.

Мужчина в маске стоял у выхода. Он чуть склонил голову.

– Вы закрыли круг, господин Ланэ. Но круг не замыкается без центра.

– Что вы имеете в виду?

– Каждый механизм нуждается в сердце. Вы нашли одно. Теперь попробуйте удержать его.

Он исчез, будто растворился в воздухе. Ланэ бросился к дверям, но там никого не было – только лёгкий запах озона и след на полу, похожий на отпечаток подошвы.

Энн подошла к балерине. Та неподвижно сидела, словно уснув. На её груди – едва заметное мерцание, как дыхание во сне. Энн посмотрела на Эдигара.

– Что теперь?

– Теперь ждём, – сказал он. – Когда время решит, просыпаться ли ей.

Они вышли из театра под утренний дождь. Солнце поднималось над крышами Лиона, отражаясь в лужах, где вода сверкала медным блеском. Ланэ обернулся. Окна театра были тёмными, но ему показалось, что в одном из них мелькнул силуэт балерины – лёгкий, едва уловимый, как дыхание.

На перроне он достал письмо. Чернила поблекли, но фраза всё ещё читалась: «Ваша помощь понадобится, когда занавес опустится сам».

– Думаете, это конец? – спросила Энн.

– Нет, – ответил он. – Это только антракт.

Он завёл часы, и стрелки медленно пошли вперёд. В момент, когда они достигли 11:47, на лице Эдигара промелькнула усталая улыбка.

Где-то далеко, в театре без дирижёра, вновь дрогнула медная ладонь.

Глава 1. Пружина и кровь

Утро в Лионе началось с запаха горелого масла и утяжелённого дождём ветра. Каменные улицы блестели, словно их недавно отполировали чьими-то шагами. С каждым ударом башенных часов город пробуждался неохотно, будто и сам понимал, что день этот принесёт не радость, а что-то иное – то, о чём потом шепчут вполголоса. Над площадью д’Орлеан, где стояло старое здание театра автоматонов, висел серый пар, сквозь который фонари казались застывшими солнцами, не решившими, восходить ли им.

Эдигар Ланэ стоял под навесом, прикрывшись плащом от мороси. Его взгляд – точный, холодный, без лишнего движения – скользил по фасаду театра, где позолота облупилась, а буквы вывески «Théâtre des Mécaniques Vivantes» едва держались на ржавых болтах. Рядом – Энн Рейшер, в сером пальто и чёрных перчатках, с записной книжкой в руке. Она слегка щурилась от ветра, пытаясь рассмотреть что-то сквозь стекло дверей.

– Это здесь, – тихо произнесла она. – Письмо говорило: «Когда занавес опустится сам».

– Опустился? – спросил Ланэ.

– Так утверждает полиция. Занавес рухнул без причины. А за ним – она.

Он кивнул, и они вошли.

Внутри пахло пылью, воском и машинным жиром. В полутьме угадывались силуэты автоматонов – танцовщиц, жонглёров, оркестрантов, замерших в нелепых позах. На сцене – бронзовая балерина. Её поза застывшего движения была такой точной, что казалось, стоит коснуться – и она продолжит танец. Только глаза – из полупрозрачного стекла – были мутны, как у утонувшего.

– Господин Ланэ, – обратился к нему дежурный инспектор, высокий мужчина с сединой в усах, – не советую смотреть слишком близко. От неё… веет.

Эдигар шагнул ближе. Тело балерины поблёскивало в свете фонаря, а между швами корпуса виднелись следы масла, густого и тёмного, словно кровь. Он провёл пальцем вдоль одной из щелей – металл был тёплым.

– Недавно работала, – заметил он. – И не по сценарию.

Инспектор откашлялся.

– Зрителей было двадцать три. Представление шло, как обычно. Потом, по словам механика, балерина «вздрогнула». Он подумал, что сработала пружина, а через минуту она шагнула вперёд – сама. Музыка всё ещё играла, публика аплодировала, пока не заметили, что дирижёр не движется. Он был мёртв.

Энн вздрогнула.

– Отчего?

– Сердце, – сухо сказал инспектор. – Хотя врачи уверяют: в комнате не было воздуха. Всё масло выгорело.

Ланэ достал из кармана лупу и наклонился к полу. Масло впиталось в доски, оставив чёрно-красный след.

– Не просто масло. Смесь с кровью.

Он встал и посмотрел на чертежи, разложенные на столике рядом с кулисами. На одном из них – латинская надпись: Vita ficta. Жизнь подделанная. Под ней – формула, похожая на алхимическую.

– Кто это писал? – спросил он.

– Хозяин театра, месье Лефевр, – ответил инспектор. – Он утверждает, что надписи оставил кто-то из мастеров. Тот, кто накануне пришёл в театр без приглашения.

Энн пролистала отчёт.

– Механик утверждает, что в ту ночь он слышал пение. Не из фонографа, не из машин. Настоящий женский голос.

– Голос без тела, – тихо сказал Эдигар. – Или тело без души.

Он подошёл к сцене. Сзади балерины виднелись крошечные отверстия, словно от гвоздей, но вокруг них кожа бронзы темнела, как обожжённая. Внутри – система пружин, крошечных цилиндров, и ещё что-то, похожее на сосуды из стекла. В одном плескалась жидкость цвета старого вина.

– Это не театр. «Это лаборатория», – произнёс он. – Здесь искали способ заставить время двигаться без человека.

Энн наклонилась над сценой.

– Вы думаете, её «оживили»?

– Думаю, – ответил Ланэ, – кто-то хотел проверить, можно ли оживить не тело, а привычку движения.

Из глубины сцены послышался шорох. Они обернулись – у входа стояла девушка. Белокурые волосы, заплетённые в косу, лицо бледное, губы дрожат. На вид не больше двадцати.

– Селин, – представил её инспектор. – Ученица мастера. Она утверждает, что балерина… проснулась.

Девушка шагнула ближе. Голос её звучал тихо, но уверенно:

– Я видела. Её глаза открылись. И она дышала.

– Ты уверена? – мягко спросила Энн.

– Я стояла рядом. Она посмотрела на меня. Но это были не глаза машины. Она знала, кто я.

Эдигар обменялся взглядом с Энн. Та записала слова.

– Что случилось потом?

– Она пошла к зеркалу. Посмотрела. И засмеялась. Как женщина, которая впервые видит себя красивой. Потом… – Селин осеклась. – Потом рухнул занавес.

Ланэ медленно обошёл сцену, осматривая механизмы. На задней стене обнаружил вмятину – будто кто-то ударил изнутри. На полу – след от каблука, человеческого.

– Кто-то был здесь после того, как механизм остановился, – сказал он. – И ушёл через чердак.

Энн подняла взгляд на потолок, где люк был приоткрыт. Оттуда сочился слабый запах металла и озона.

– Озон? – удивилась она.

– То, что остаётся после молнии, – ответил он. – Или после того, как время сдвигают.

Инспектор поморщился.

– Вы всё превращаете в загадку, месье Ланэ. А я вижу только несчастный случай.

– Тогда объясните, почему механизм был изменён вручную.

Он указал на деталь у основания сцены – новую латунную пружину, вставленную не по чертежам. На ней выгравированы слова: Vita ficta.

Энн нахмурилась.

– Та же надпись.

– Значит, это подпись.

Ланэ вытащил из внутреннего кармана карманные часы. Стрелки стояли на 11:47. Он задумчиво посмотрел на них, потом на балерину.

– Когда остановились часы, инспектор?

– В тот самый миг, когда дирижёр упал. 11:47.

Ланэ щёлкнул крышкой часов, словно проверяя, совпадёт ли звук с памятью.

– Тогда начнём заново.

Он велел потушить свет и оставить лишь один фонарь на сцене. В темноте металл бронзовой балерины начал мерцать. Казалось, по её телу проходит невидимый ток. Где-то щёлкнула пружина.

Селин вскрикнула:

– Она снова двигается!

– Нет, – тихо сказал Ланэ, – это не движение. Это память о движении.

Балерина накренилась вперёд. Из-под её руки медленно стекала тонкая струйка масла. Она капнула на пол – звук, как падение капли крови.

Энн прижала руку к груди.

– Что это значит?

– Что кто-то научил металл помнить боль, – ответил Ланэ. – А боль – это самое живое, что у нас есть.

Он смотрел на фигуру, и в тусклом свете казалось, что бронзовые губы приоткрываются, будто она хочет сказать что-то.

В этот миг часы на его запястье дрогнули. Стрелки, мёртвые с ночи, вдруг сдвинулись – 11:48.

Ланэ сжал их в ладони.

– Кто-то снова завёл время.

И в глубине театра, за кулисами, тихо прозвучал женский смех.

В цеху театра автоматонов пахло горячим маслом, древесной пылью и железом, раскалённым до красна. Сквозь стеклянные купола потолка пробивался утренний свет – тусклый и холодный, словно отражённый от воды. Ряды механических фигур стояли неподвижно, будто труппа марионеток ждала команды невидимого дирижёра. Лица их были покрыты тонкой патиной – смесью меди и позолоты, где каждая трещина на лбу напоминала морщину живого человека.

Эдигар Ланэ шёл медленно, разглядывая окружающее. Его шаги отдавались глухо, и от этого казалось, будто под полом скрывается полость, наполненная эхом. На столах лежали чертежи: тонкие линии, числа, латинские подписи, отпечатки пальцев, оставленные в копоти. В одном месте он заметил красное пятно, похожее на кровь, но, наклонившись, почувствовал запах металла – масло. Всё же в свете лампы оно отливало ржавым оттенком.

– Здесь всё похоже на алтарь, – тихо сказала Энн, подойдя ближе. – Только вместо свечей – лампы, вместо молитв – формулы.

– И вместо Бога – человек, – ответил Ланэ. – Только человек не умеет прощать свои ошибки.

Он достал часы, взглянул на стрелки – 11:47. Мгновение длилось слишком долго, и он почувствовал лёгкое давление в висках, как всегда, когда время будто смотрит на него в ответ.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.