Притчи у настольного огня. Поэмы, баллады, притчи

© Павел Манжос, 2016

ISBN 978-5-4483-4693-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Infant perdu

Давно, взлетев на корабле

Из звёздной пыли,

Меня забыли на Земле,

Меня забыли!

Я дик, мне люди не родня,

Их мир – обманщик!

Опоссум ближе для меня

И одуванчик.

Святому Южному Кресту —

За край планеты —

Я шлю сигналы в темноту…

Мой берег, где ты?

Прожив три тысячи веков

Тревожной тенью,

Я полюбил смех ветерков,

И тяготенье,

И лик берёзовой Руси,

И свет Тибета,

О тех же, кто на небеси, —

Тоска поэта.

А люди то, что мило мне,

Всё разлюбили.

Меня забыли на Земле,

Меня забыли…

(Infant perdu1)

Аве, Марина!

Торжественно, свято, старинно

Шепчу тебе: «Аве, Марина!»

Сияет Твой лик предо мною,

Взмывает Твой лик над страною,

Где кровью поэтов рябина

Окрашена. Аве, Марина!

Глядишь на меня издалёка,

В глазах Твоих – горечь упрёка

И память об острых каменьях.

Стою пред Тобой на коленях:

За всё, что свершилось лавинно,

Прости меня. Аве, Марина!

Над судьбами властвует филин,

А я не всеблаг, не всесилен,

Не смог охранить Твои плечи

От грязи и лжи человечьей.

За всё, что убито безвинно,

Прости меня. Аве, Марина!

Тот странник с большими глазами…

Он молча стоит на вокзале.

Минута звенит расставанья.

Что скажешь: прощай?.. до свиданья?

Землёй ему станет перина.

Верни его. Аве, Марина!

Там строят большой муравейник,

Там правит безбожный затейник,

Там казни вершат лицедеи

Во имя всеобщей идеи,

Там концлагерей паутина,

Там смерть Твоя. Аве, Марина!

Но – тщетно: Ты зова не слышишь.

Лишь пальцем взволнованно пишешь

На влажном окошке вагона.

Вот в дымке лесистого склона

Растаял, проухав совино,

Тот поезд. О, аве, Марина!

За дымкою – ранняя тризна:

Тебя увенчает Отчизна

Тем самым, из строк и куплетов,

Пеньковым венком для поэтов

И крестным гвоздём славянина…

Прости её. Аве, Марина!

Астронавт

Астронавт умирал во вселенной.

Какая красивая смерть! —

Вспышка чёрная боли мгновенной —

И вечности звонкая медь.

Где-то всё ещё призрачно жили

Сапожники, прачки, швеи,

Подбивали, стирали и шили

Усталые души свои.

Жёлчно-жёлтый неистовый карлик

Пронзал его гаммой лучей,

Был последним синеющий шарик

Из добрых бессильных врачей.

Астронавт умирал во вселенной,

И звёзд пополнялась семья,

А кого-то в грязи откровенной

Голодная съела свинья.

Кто-то, лежа на полке чайханной,

Истлел в наркотическом сне,

Исповеданный опийной манной

И истиной в кислом вине.

Астронавт умирал во вселенной,

А в тёмной в глуши мировой

Кто-то слил свои горести с Сеной

Под гулким мостом Мирабо.

Студенистое, мокрое тело

Начало разбухать и синеть,

И прохожий вздохнул отупело:

«Какая ужасная смерть!»

Их не помнят. Их жизнь-лихоманка

Ткёт времени зыбкую ткань:

Настоящей планеты изнанка

Есть будущей горькая дань.

Астронавт – на виду у вселенной,

А петли затем не видны,

Чтобы сияла в красе неизменной

Земля с лицевой стороны.

Афганские грёзы

Сверкающий ветер… Он ожил во мне!

Как жарко лететь на мохнатой спине!

Сверкающий вихрь, как взъерошенный тигр,

Мне путает мысли сумятицей игр…

Светло и спокойно – ни зла, ни беды…

Но только бы каплю холодной воды!

Ах, милая мама, как я тебе рад!

Давай-ка лопату, вскопаем наш сад,

Посадим клубнику сияющим днём,

На тополе старом скворечник прибьём,

А ночь разольёт аромат резеды…

Но только бы каплю холодной воды!

А вот и она, в белом платье. Привет!

И слышу привет её тихий в ответ.

Смеющийся взгляд и берёзовый стан…

Но грезы растаяли: Афганистан!

Дымит БТР у скалистой гряды.

Но только бы каплю холодной воды!

Сверкающий ветер… Он воет по мне!

И слёзы роняет звезда в вышине,

И в вечность зовёт горизонта изгиб…

За что я сражался, за что я погиб?

Пусть камни забудут, что стали седы.

Но только бы каплю холодной воды!

Баллада о Белом Мамонте

Давным-давно, когда цветы

Цвели по всей земле,

Жил Белый Мамонт Доброты

В единственном числе.

Он был умнейшим средь зверей,

Душой – белей белил,

И люди делались добрей,

Где в хобот он трубил.

Но вот однажды чёрный мор

Напал на племена,

И старый вождь развел костёр

И вызвал колдуна.

И тот изрёк, свой пляс свершив

По углям и костям:

«Покуда Белый Мамонт жив,

Не быть конца смертям!

И если хочешь до Звезды

Последних мёртвых счесть,

То сердце зверя должен ты

Сырым со мною съесть.

Подвластен только тучам дождь,

А век земной – богам…»

И повелел ловушки вождь

Устроить по логам.

Был ранен зверь и пал без сил,

А вождь облил вином

И сердце тёплое вкусил

В застолье с колдуном.

Но длился мор, а племена

Трясло от заварух:

Сердца расплавила война,

Вражды и злобы дух.

Поныне жгут они мосты,

Но виден мне во мгле

Тот Белый Мамонт Доброты

В единственном числе.

Баллада о билете

Но если по дороге куст

Встаёт, особенно – рябина…

Марина Цветаева

Дороже всех диковин на земле,

Бумажной неразвенчанной святыней

Лежал билет в потёртом кошеле,

Утерянном в каком-то магазине.

А может, обронённом на тропе —

Под колессо машине иль трамваю?..

А может, и украденном в толпе —

Я этого теперь не разгадаю.

Он так же тонок был и так же бел,

Как все его бумажные собратья,

Но как он стал важнее важных дел —

И этого не в силах разгадать я.

Я лишний раз его не доставал,

Я лишний раз не смел его коснуться,

И вот – исчез он, как и не бывал,

Едва успев в ладони перегнуться.

И, шаря по карманам впопыхах,

Я чертыхался яростно-угрюмо,

Виня кого-то в мерзостных грехах,

А с ним себя, растяпу-тугодума.

Доказывал у входа горячо,

Красноречив, как опытный оратор,

Сто тысяч раз и раза три ещё,

Но был суров и глух администратор.

Он резко отвечал, что полон зал,

Он говорил, что зря я время трачу…

Я ничего ему не доказал,

И всё же верил в случай и удачу.

И – долгожданный миг! Не помню как,

Но я проник – стучи и отворится! —

Летит твой лик сквозь синий полумрак,

Поэзии опальная царица!

Летит ко мне и к, замершим, другим

С зеркальной глади крышки фортепьяно,

И женский голос с призвуком тугим

Твои стихи читает – без изъяна!

И я уже с тобой – к плечу плечом,

Твоей моя отмечена судьбина…

А мой билет? Он, в общем, ни при чём:

Мне дорог куст. Особенно – рябина…

Баллада о гвоздях

Они ни в чём не виноваты —

Ладони, что легли на крест.

Был лёгок их порыв крылатый,

Но так тяжёл – Пилатов жест.

Раскинутые для полёта

И пригвождённые для мук…

Не ведал Рим в тенётах гнёта

Таких летящих в небо рук.

А гвозди слепо выполняли

Приказ слепого молотка,

И ни тревоги, ни печали

Не знали ржавые бока.

С того железного почина

Века дремучие спустя

Кижинский выстроил детина

Храм без единого гвоздя.

В чащобе девственного леса,

Чтоб князю тьмы не быть слугой,

От их проклятого железа

Укрылся праведник другой.

Изведал тленья злую силу

Тот храм, а Лыкову-отцу

Железом вырыли могилу…

Sic transit!.. Всё идёт к концу.

Но гвозди сделала планета

Не из железа – из людей,

И крепче, по словам клеврета,

На свете не было гвоздей.

И арестанта-поселенца

Солдатско-царскую шинель

И плоть Кронштадта и Лиенца

Они пронзали, как шрапнель.

И в доски лагерных бараков

Их забивали не спеша,

И в цвет окрашивалась маков

По шляпку вбитая душа.

А мир безумный, мир железный

Всё жаждал крови, как Молох, —

Живой, горячей, бесполезной —

И всё насытиться не мог.

Но дал начало лет теченью,

Скрепив с любовью гнева гроздь,

Забитый не по назначенью —

Тот самый первый крестный гвоздь…

Баллада о золотом каньоне

В те годы, когда стремились

Свободные англичане

Из Старого света в Новый,

Манящий карманы свет,

По прерии ехал Джонни,

И было в его кармане,

Как в ухе его мустанга, —

Без малого ноль монет.

Но весел был добрый Джонни,

В улыбке кривились губы,

И ему на шляпу

Бросало свой щедрый луч…

«Ах, сколько же стоит небо?

А в Иерехоне – трубы?

Скажи-ка, папаша Чарли,

Почём эта пара туч?»

Так пел мой весёлый Джонни,

Не знавший в душе печали,

Хотя и его улыбка

Бывала подчас горька,

Но мрачен был спутник Джонни,

Безбожный папаша Чарли,

И на рукоятке кольта

Лежала его рука.

Безбожный папаша Чарли

Расчёты любил и сметы,

Безбожный папаша Чарли

Свой век разменял, копя.

В сапог он засунул перстень

И в пояс зашил монеты,

И жадное спрятал сердце

За пазухой у себя.

Суровые Кордильеры

Их плотной стеной встречали.

Дорога пошла такая,

Что только зевнул – и вниз!

И Джонни зевнул и – вскрикнул:

«Скорее дай руку, Чарли!» —

Весёлый бродяга Джонни

Над бездной глухой повис.

И жадный, безбожный Чарли

Снял с кольта большую руку

И твёрдо и молчаливо

Несчастному протянул…

А ночью в каньоне Духов

Они разгоняли скуку

И грели костром и джином

Уступы озябших скул.

А утром хребет холодный

Укрыла зари корона,

И свет золотой рассеял

В каньоне сырую тьму,

И золото заблестело

Заманчиво и лимонно…

Скажи-ка, папаша Чарли,

Какая цена ему?

И людям его послала

Судьба в наказанье, в дар ли?

Она и сама не знает —

Для сердца ли, для виска?

Но золотом заблестели

Глаза у папаши Чарли,

И на рукоятку кольта

Упала его рука.

Наметилась злая смета,

И план беспощадный вызрел:

«Весёлый бродяга Джонни

Ещё безмятежно спит…

Так спи же, спи вечно, Джонни!..»,

Но грянул внезапный выстрел,

И рухнул папаша Чарли

Средь жёлто-кровавых плит.

Лишь эхо, в ответ пролаяв,

Рассыпалось по пещерам,

Весёлый бродяга Джонни

Свой кольт в кобуру вложил:

«Прости меня, добрый Чарли!

Ты умер акционером,

А я бы – бродягой нищим,

Таким же, каким и жил».

И он золотые слитки

В пустые мешки насыпал

И прочь, лошадей навьючив,

Побрёл по следам копыт,

А злому папаше Чарли

Неласковый жребий выпал —

Спать вечно в каньоне Духов,

Средь жёлто-кровавых плит.

Старинную эту притчу

Забыть наши уши вправе ль?

Мешает в бочонке дьявол

Злодея и добряка,

И не разберёшь, как прежде,

Где Каин, где добрый Авель,

Но так же разит незримо

Предательская рука.

Баллада о Птице

Поймали Птицу, в клетку посадили

Велели петь, как снимут покрывало,

Кормили сытно, прутья золотили,

И лишь летать ей клетка не давала.

Живя в плену у праздного бессилья,

Забыла Птица прежние невзгоды,

Но тосковали сложенные крылья

По сладкой мгле и свежести свободы.

Она смотрела горестно и немо

Туда, где было, втиснутое в раму,

Далёкое, несбыточное небо, —

И видела прекрасную Панаму.

Так месяцы и годы пролетели,

И вот однажды, вырвавшись из клети,

Она впорхнула в кружево метели,

Которой нет белей на белом свете.

Звенела стужей линия трамвая,

В проулки ночь неслышная вползала,

И жил весь город, не подозревая,

Что на свободе Птица замерзала.

И думала она: «Так вот какая

Прекрасная, манящая свобода:

Серебряными искрами сверкая,

Таится смерть холодная у входа!

Так что любить – холёную неволю

Иль этот миг полёта перед смертью?..»

И пала Птица, скованная болью,

Подкошенная белой снеговертью.

Закрыты жизни старые страницы,

Из плена стужи рвутся нынче воды,

И вновь поют непойманные птицы

О сладкой мгле и свежести свободы.

Баллада о словах

Хоронили слова, хоронили,

Погребали в бумажной могиле,

А они из могилы кричали

О судьбе, о беде, о печали.

Хоронили слова, хоронили:

Много знали они и хранили,

Много видели и испытали

До последнего сальто-мортале.

Хоронили слова, хоронили…

Их в горячке на лист обронили,

Их взволнованно губы шептали,

Да чужие глаза их читали.

Хоронили слова. Не они ли

Убеждали, просили, молили,

Восклицали, стенали, роптали

И… в каморках корзин отцветали?

Хоронили – без траурных лилий,

И на башнях по ним не звонили,

И у гроба о них не рыдали,

И не им раздавали медали.

Сколько их средь имен и фамилий

В ожиданье глухом истомили!

Но из мёртвых слова восставали —

В наших снах они смолкнут едва ли.

И живут, воскресая из пыли,

Под сукном у чиновных рептилий,

Не замученные палачами, —

Те слова, что пылали в Начале!

Баллада об Учёном

Памяти Владимира Николаевича

Душутина-Келлера,

воронежского краеведа и русского историка

Он был последним, совсем заброшенным,

Его за глаза называли Сенькой.

Но безголовым шапкам поношенным

Его голова была ступенькой.

Он в ней свои громоздил категории,

Которых не было в мире безвестней,

И значился он не в анналах истории,

А в манускриптах истории болезни.

Не раз, обруганному и освистанному,

Ему отдавливали мозоли,

Но он, Учёный, чувствовал истину,

Почти совсем не чувствуя боли.

И, сидя порой на скамье свежеокрашенной,

Творил он Идею, бумаги комкая,

И, бледный, бессонный и взбудораженный,

Её языком говорил с потомками.

Сквозь дни-беспросветья, сквозь годы-вериги

Пронёс он, храня как зеницу ока,

Память о «дощках» Велесовой Книги,

А жил… заброшенно и одиноко.

И вот наконец – свершилось. Свершилось!

Почётны, значит, ещё добродетели:

У светлого мира снискал он милость,

Светила мира его заметили.

Скорей! Телетайпы стучат печатками,

Как будто костями гремят игральными, —

Пренебрегли телетайпы шапками —

За головами следят гениальными!

И слава о нём понеслась стоязыкая:

«Он создал!.. открыл!.. он маг!.. он гений!»

Ах, слава! Ты самое невеликое

Из нерукотворных земных творений.

Ему предоставили право голоса

Мужи учёные, сферы судьи,

Ему предоставили право полюса

Соединять меридианы судеб.

Но что же Учёный? Ещё не в золоте?

Ещё не обласкан? Звучит зуммер:

«Абонент на проводе?»

Тих ответ: «Абонента нет. Абонент… умер».

Белые пятна на чёрном асфальте

«С получением настоящего приказа привести в боевую готовность все части. Части приводить в боевую готовность в соответствии с планами поднятия по боевой тревоге, но самой тревоги не объявлять… С собой брать только необходимое для жизни и боя». Дальше идет указание начать в 23—00 18 июня выдвижение в районы сосредоточения, причем все конечные пункты маршрутов находятся в глухих лесах! (Приказ №0033. Архивный документ №45 [44].) Марк Солонин. Три плана товарища Сталина.

На телеканале «Культура» —

Ни драк, ни смешков, ни полемик.

Подобьем шахтерского бура —

Сверлящий мозги академик.

Глаголет, как поп по обедням,

И в нас отдаётся набатом:

«Советский Союз был последним,

Кто пакт заключил с Бесноватым».

Да, факты! Они не игрушки…

Но хитро молчит академик

О том, кто на танки и пушки

Дал мрази коричневой денег.

Добавил – отнюдь не злословил:

«Была в обороне прореха!»

Но Липецк пилотов готовил

Для вермахта третьего рейха!

И дьявол историк – ни слова

(Как речь о делах ширпотреба!)

О голоде тридцать второго,

Поставках в Германию хлеба.

Толкует подросткам в азарте,

Не скажет, подонок, однако,

Как мир поделили на карте

Те страшные два вурдалака.

Не вспомнит и в выжженном Мценске

Лукавые переговоры

О том, чтобы с выродком венским

Напасть на планету, как воры.

И третье уж тысячелетье,

Но правда – в жестоком распиле,

И слушают милые детти

Слова о величии пыли…

Блаженная Мадонна

Памяти моей тёти

Галины Васильевны Манжос

Так вышло. И могла ли знать она,

Что окровавит землю на рассвете,

Вороньих стай кормилица, война,

Пред памятью которой мы в ответе?

Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен,

Рёв «юнкерсов» и пулемётный высверк.

И бой. И окружение. И плен.

Чужая речь и изощренный изверг.

Она любила Блока и Руссо

И верила в народ. Ей шел двадцатый.

Но прокатилось пыток колесо

По юности, наивной и крылатой.

Всего одна из миллионов жертв,

Кто начал жить, да жизни не изведал…

Сдало не сердце – сдал последний нерв.

И предал не язык – рассудок предал.

Был страшен бред, но чёрная тюрьма

Не собрала тех слов пустые комья.

Под пытками она сошла с ума,

В беспамятстве и веруя, и помня.

Её спасли – была ещё жива

И даже боль смогла переупрямить.

Зажили швы. Но нет такого шва,

Что заживил бы взорванную память.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

И раз уж голубая тишина

На этой не мерещится планете,

То надо быть стартующим сполна

За всё, что не отвечено, – в ответе.

На самом деле… было всё не так,

И весь рассказ – гора словесной чуши!

И отчий дом, ночной расплавив мрак,

Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».

И шли они дорогами войны —

Седая мать, она, её два брата,

К родне – на сухари, не на блины,

Да не дошли, и дуло автомата

Воткнулось в бок, и вывели на гать

Всех четверых – скосить очередями:

Нет «аусвайса» – значит расстрелять,

Зарыв их в общей безымянной яме!

Но умолила чем-то палача

Супруга машиниста-репрессанта,

И гнали их, неволи злой уча,

В страну беды, отринувшую Канта.

Всё пережили – и фабричный пар,

И плеть фолькс-дойч, и вышки с часовыми,

Свобода им была как Божий дар,

С отметками на судьбах пулевыми.

Педтехникум, потом – далёкий край

И новизна большой советской школы…

И был на вид не оберполицай

Директор, добродушный и весёлый.

Как водится, – женат. Из всех столбов

Он – среди первых по амурским плёсам,

А посему свободную любовь

Он предложил ей, пригрозив доносом:

Была, мол, за границей, и чуть что…

Мол, угождала немцам – всё же свой он…

Но получил за это и за то

Один плевок, какого был достоин.

И был донос, и был затем допрос —

Шпионская обыденная драма:

Тушение о кожу папирос,

Без сна – все ночи и побои хама.

Но отпустили – поняли: больна.

В бреду и с синяками на коленях

Домой, в Воронеж, ехала она

На электричках, без копейки денег.

Сказала мать, что нет утиль-сырья,

Но нищая в истертом, грязном платье

Вдруг прохрипела: «Мама, это я…»

И на пороге рухнула в объятья.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе – «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

А чтоб чего не вышло – до беды

Тут далеко ли новой! – бабка внуку

Врала про дочь на разные лады,

Потом, крестясь, шептала что-то в руку…

Богиня2

Я написал письмо богине,

Люблю, мол, вас, и всё такое.

Писал про то по той причине,

Что не писалось про другое.

Я рассказал, как ею болен,

Я вылил чувства на бумагу,

Я взмылен был, и был я взмолен,

Как будто ей давал присягу.

Мелькали дни – я ждал ответа,

Я дни считал, и всё такое…

Шептал во сне: «Светланка, Света!» —

Мне не шепталось про другое.

Средь ежедневных куролесиц

Скудели сны мои благие.

За третьим шёл четвертый месяц —

С ответом медлила богиня.

И я искал душе покоя,

Не веря старым адресам уж.

Тут пишет брат, что, всё такое…

Что за него богиня… замуж.

Пускай пройдёт печаль солдата!

Богиням вреден здешний климат.

Богиня в том не виновата,

Что не богиней я покинут.

Серега, ты себя не мучай.

Я еду, еду далеко я.

Вас известят: несчастный случай,

И всё такое, всё такое…

Большая перемена

Грязь прикинулась звёздной высью,

Дума чёрная – светлой мыслью,

За нарядность сошло нагое,

И представилась счастьем горе,

Показалась неволя раем,

Обозначилась тюря – чаем,

Там, где кривда, примстилась правда,

Записалась пером кувалда.

Притворилось коварство честью,

Тень наветная – доброй вестью,

Обернулась молвой базарность,

От похвал расцвела бездарность.

Что же с нами случилось, боже,

Если в зеркале уж – не то же,

А в мечтах завелась угрюмость,

Зреет старость и вянет юность?

В перемен роковой богеме

Затаился недобрый гений.

Стало ясно мне утром этим:

Мы себя, потеряв, не встретим…

Бомжи

Играют в шахматы бомжи

Светло и беззаботно,

Как будто не прижала жизнь

К земле бесповоротно,

Как будто теплится в груди

Огарок прежней веры,

Как будто двигают ладьи

Не сволочи, а пэры,

Как будто вовсе не пусты

Дырявые карманы…

И ржут бомжи, и бдят менты,

Вкусив небесной манны.

В ночном троллейбусе

Гудят последние троллейбусы,

Бредут усталые прохожие,

Гадающие судьбы-ребусы

И друг на друга непохожие.

Троллейбус, выплывший из полночи,

Набит толпою суетливою.

Седой старик, держась за поручни,

Глядит на девушку красивую.

А девушка совсем не чувствует,

Следя за окнами бегущими,

Как кто-то юности напутствует

Глазами, юность не имущими.

А свет – так падает невыгодно!

Тень резче скулы обозначила.

Он вышел. Но в ночи безвыходно

Спина сутулая маячила.

Троллейбус дальше мчался в сумерки,

Как жизнь – спешащая, неждущая.

В неоновом холодном сурике

Кто может знать свое грядущее?

Мы все когда-то станет старыми,

Рок разлучит нас неминуемый