А. С. Пушкин. Послесловие

Не замутнён теперь мой взгляд:

Был поводырь подслеповат.

Нет, не прошение в письме,

Где я с царём играть посмел,

Но не игрушечно восстанье

Мне обеспечило свиданье

С вопросом, ищущим ответ:

Причастен был я или нет.

Не знал монарх: давно я стал

Как осторожный Ювенал —

Бежал открытого геройства

И власть имущих беспокойства,

Горазд высмеивать порок

Не преступая чрез порог.

А он – заглядывал в глаза

И ждал: язык, мол, егоза —

Не усидит, уму послушен,

Да изольёт поэта душу.

Излил язык, открыв секрет:

«Причастен к творчеству поэт!

Не поклоняюсь я войне —

Кровопролитье чуждо мне.

И к осквернению престола

Мои не призваны глаголы.

Тем паче, если на престол

Сам Бог наследника возвёл.

Не ошибается Творец,

Но ошибается певец,

В крови топящий назначенье —

Воспеть души своей влеченье

К любви, добру и красоте,

И к первозданной чистоте».

«Лукавишь, Пушкин, – молвил царь. —

В душе – ты истинный бунтарь.

Но прикрываешься глаголом,

Не столь стесняясь правды голой,

Сколь эту правду не любя,

Насколько понял я тебя.

Теперь скажи: готов ли ты,

Певец любви и красоты,

Когда иль друг твой, иль знакомый

Замыслит действо незаконно,

Немедля мне о том пропеть

И быть России верным впредь?»

Не ожидал я от царя.

Смущённый, вспыхнул, как заря.

Но как же был я изворотлив!

А декабристов чуть не проклял

За пропасть, в кою мог упасть,

Когда б не к дерзким играм страсть.

«О государь мой, – молвил я, —

Отвечу, правды не тая,

Хотя сия нелестна правда.

Служить России мне отрадно.

Клянусь быть верным вам и ей.

Но быть предателем друзей…

Нет-нет, конечно, государь,

Принесть готов я на алтарь

Все грешны головы злодеев,

Когда, недоброе затеяв,

Они угрозой станут вам

Иль вашим преданным друзьям.

Но как угрозу разглядеть

(Чтоб тотчас вам о ней пропеть)

В невинных шутках и проказах?

Нетрудно видеть зорким глазом,

Где зло, а где лишь болтовня,

Как дым миражный – без огня.

К тому ж – знакомые, друзья

И все, с кем знался, знаюсь я

(И декабристы тоже, видно),

До сей поры, как ни обидно,

Меня считают болтуном.

Но нет моей заслуги в том —

Перо лишь склонно к болтовне:

О том, что видится во сне,

Что явь подённо преподносит…

И ни унять его, ни бросить —

Оно бежит, а я за ним,

Его болтливостью храним.

Сия, по счастию, в цене

И не вредит, как прежде, мне.

Но остальным – перо поэта

Опасно выдачей секретов.

И потому, сомненья нет,

Никто не вверит мне секрет.

И слава Господу за то!

Но, может, память – решето:

Как воду – гнусную интригу

Она растеривает мигом

И оставляет для пера

Глаголы, полные добра.

Да-да! Похоже, так и есть.

Мой государь, ни стыд, ни честь

Не в состоянии восполнить

Пробелы в памяти. Мне вспомнить

И свой глагол-то не всегда,

Едва утёкший, как вода.

О, сколько их уж утекло!

А плыть за ними – тяжело.

Куда, куда вы удалились?

Ужель к брегам чужим прибились

И позабыли те брега,

Где ждёт вас добрый ваш слуга?»

«Довольно! – царь меня прервал. —

Речей не надобен мне шквал.

И не играй со мною в прятки.

Я не глупец. Ответствуй кратко:

Готов ли зло пресечь, когда

Оно – стоячая вода?»

Воскликнул я: «О да, готов!

Я влить готов сто тысяч слов

В безумца, лишь бы образумить!»

Но вдруг увидел: царь – Везувий,

Готов извергнуться в сей миг.

И тотчас духом я поник.

А царь – вулкан зажал в кулак

И молвил: «Жаль, что ты никак

Не позволяешь мне напиться

Души исконною водицей.

Но кровь твоя – мне по плечу,

Коль этой крови захочу.

Однако знай: я не жесток.

А всё, что ты в ответ изрёк,

Я принимаю с уваженьем.

Забудь о низком предложенье

Подслушать, выследить, донесть…

На то иные службы есть.

И не сердись, коль доброта —

Твоя врождённая черта.

А я – рождён быть государем.

Порой приходится ударить,

Чтоб убедиться: верен друг

И не сломает бьющих рук.

Ну, что ж, тебя благодарю

За верноподданность царю.

Теперь спрошу тебя, любезный,

О чём-то важном и полезном:

Чем недоволен мой народ?

И от меня – чего он ждёт?»

10

И царь, почти не величав,

С великодушием (в лице)

Моим рассудочным речам

Внимал, имея свой прицел:

Обезоружен всякий враг,

Обласкан дружеской рукой.

И знал он: Пушкин не дурак,

Чтоб брезгать ласкою такой.

Но также знал: разоружить —

Не значит душу возыметь

Того, кто призван пережить

И трон, и временность, и смерть.

О царский жест: «Свободен ты!»

До слёз я тронут был тогда,

Но тем, что дно моей мечты

Сокрыла слов моих вода.

А я мечтал: «Скорей бы вон

Из тёмной крепости-Руси!

Здесь только Пётр и был умён,

Умы Европы пригласив,

Чтоб с русской глупостью скрестить

Да ждать времён, когда она

Сойдёт на нет иль сможет быть

Не так заметна и страшна».

Мечты, мечты… Не сладость – явь:

Мне вон – нельзя, служить – невмочь,

И, как с властями ни лукавь, —

Всё озираться, день и ночь.

О вечный страх мой: не дай бог

Кому-нибудь – своим, чужим —

Приметить штрих сердечной лжи

И заподозрить в нём подвох!

Как ни старайся, не поймут:

Нет злого умысла в игре,

А есть – забота о пере.

Сравняться ль слову «лизоблюд»

С глаголом, писанным для тех,

Кто позже возблагодарит

Судьбу за то, что раб-пиит

Перо избавил от помех?

И к чёрту гордость! Что она

В сравненье с целью преуспеть,

Пока не вычеркнула смерть

Желанье жизни и струна

Безумной лиры в такт звучит

Разумным чувствиям? К тому ж,

Какой себе откажет муж

В стремленье сердце изучить?

Хотел понять: всей глубиной

Полюбит сердце ли того,

Чьё так прозрачно естество,

Что виден кукиш за спиной?

Нет! Никогда! И я любил

Лишь блеск ума-поводыря —

За то, что хитрого царя

Блестяще за нос он водил.

О, если б знал монарх слепой,

Каким презреньем я горел

К нему, к Руси с её судьбой —

Лелеять царский беспредел!

(Сказать бы должно «произвол»,

Но иногда мне по душе

Глаголы, кои произвёл

Твой век, уставший от клише.)

Не говори: «Ты лгал себе».

Сие – неправда. Лгал – иным.

Как врач участвует в судьбе

Своих больных, бездушен к ним,

Чтоб излеченьем обнажить

Талант могущественный свой, —

Так я, поэт, решил прожить

Леча России дух больной.

Предвидел также: не понять

Потомкам честности моей.

«Не патриот? – Забыть! Изгнать!

Из душ, из книг, из галерей!

Не верит в Бога? Чёртов раб? —

Предать анафеме навек!»

И так случилось бы, когда б

Я не был умный человек.

Однако стыдно мне сейчас

За то, что верил не вполне:

Не отведу от Бога глаз,

Когда глаза закроют мне.

11

О, пощади меня, язык неугомонный, —

В сей миг замри!

Нужна ли правда, если правда – незаконна?

А бунтари

Всегда наказаны в итоге – кто темницей,

А кто петлёй.

Страшусь расправы я, хоть нечего страшиться:

Я над землёй.

Но я нашёптываю жаждущим пиитам

Издалека —

Глаголы мудрые, чтоб истиной омыта

Была строка.

Теперь поверят ли тому, кто был нечестен,

Во всём игрок?

Не отмахнутся ли с презрительным «Исчезни,

Ты – лжепророк!»?

А те глаголы, кои Муза мне дарила,

Пока был жив,

Теперь останутся ли гения мерилом?

Ведь гений – лжив!

Признать не всякому: грешно противоречье,

Но есть – у всех,

А дарование судить по-человечьи —

Страшнее грех.

И потому – теперь не всяк пиит услышит

Мой чистый глас.

А я надеялся: нашёптыванье свыше —

Раскрытье глаз.

Страшусь – расправятся с поэзией великой.

Она проста.

А та, что ныне, – многогранна, многолика…

И так пуста!

Но все когда-нибудь привыкнут к пустозвонной

Её красе.

А к Богом даденной – не будут благосклонны.

Страшусь – что все.

И будет слог, холодным разумом творимый,

Заумен, сух, —

Мерилом гения. Поспорит с оспоримым

И глаз, и слух.

Но посмеются лишь: «Тебе судить ли строго,

Великий лжец?»

И замолчу я. А поэзии от Бога

Придёт конец…

О, пощади меня, язык, – вернись обратно,

К законной лжи!

А ты, услышавший, увидевший всю правду, —

Не расскажи.

12

А впрочем, нет – рассказывай, кричи!

Мне не страшны земные палачи,

И дела нет до ваших взлётов и падений.

Я неизменно противоречив,

Но верю: Пушкин – вне суждений, осуждений

И вздора всякого, ложащегося тенью.

Не так порок мой страшен, как страшна

В твоём глазу невидимость бревна.

Все вкруг тебя – и лицемерны, и лукавы,

И так дерзки, что видится война

Одной единственною мерой для расправы

С соломой спрятанным намереньем кровавым.

О, повоюй! Но лучше бы – с бревном.

А мне, в моём в приюте неземном,

Чужды намеренья, победы, пораженья:

Своё бревно одним январским днём

Изъял из глаза я да сжёг без сожаленья.

Но жаль, что смерть лишь гарантирует сожженье.

13

И ты, и ты взойдёшь однажды

На тот незримый пьедестал,

Отколь увидится, как мал

И жалок разум был, как жаждал

Напрасно солнца средь теней

И как пустое мнилось важным

В делах давно минувших дней.

А мне нередко удавалось

Ещё при жизни достигать

Вершин прозрения. Но лгать

Теперь не стану я – лишь малость

Из той премудрости Небес

Неоспоримою казалась

Душе, где жил и мудрый бес.

Пока не сомкнуты ни вежды,

Ни руки в хладе гробовом,

Пока страстями ты ведом —

Противоречья неизбежны,

Как неизбежен скучный путь

Для душ, утративших надежду

Господне с дьявольским сомкнуть.

«Мне скучно, бес!» – не Фауст молвил,

Но я, кто жил меж двух огней,

Горя желаньем: поскорей,

Лишь Богом душу преисполнив,

Изгнать лукавого навек.

Но не решался, ибо помнил:

Без беса – скучен человек!

Что слово – то нравоученье,

Что мысль – то тихая мольба.

А жизнь, пускай подчас груба,

Но так щедра на развлеченья

И молодой любовный хмель, —

Проходит мимо, как свеченье

Звезды, не найденной досель.

Однако бес, проникший в душу, —

Не сам ли Бог с иным лицом,

Грозящий адовым концом,

Коль будешь ты во всём послушен?

И ты – боишься. Но овцу

И волчий клык, и хлыст пастуший

Всё к одному ведут концу.

14

Я не боялся чертовщины,

В душе гнездившейся с тех пор,

Как видел сон… Стою меж гор,

Смеясь без видимой причины

И слёзы счастия лия,

Но вижу вдруг: с одной вершины

Любовь спускается моя.

Идёт ко мне – в обличье девы,

Надменней коей не сыскать:

О эта царственная стать!

О этот взор, исполнен гнева!

О эти сжатые уста,

Из коих нежные напевы

Не слышат горные места!

А я, вглядевшийся в девицу,

Замёрзший вдруг до немоты,

Дрожу и мыслю: «Кто же ты?

Ты не горянка – снег искрится

Во взоре северном твоём!

Иль, может, ведьма ты, и лица

Переменяешь волшебством?»

Она – ответствует: «Я всюду

В различных обликах живу.

Тебе же – в снах и наяву,

Где б ни был ты, – являть я буду

Лицо, явлённое теперь.

И счастлив будешь ты, покуда

Не стану я жестокий зверь».

И – растворяется девица,

А горы – тают вкруг меня.

Я вижу дикого коня

Во снежном поле. Он стремится

Меня копытами забить.

А я – лишь мыслю: «Это снится.

Проснуться нужно! и забыть!»

Но не могу. Лежу в снегу я,

Напуган до смерти. И вдруг —

Иной я чувствую испуг:

То ржёт он, конь, то, негодуя,

Рычит, как взятый Cатаной,

То, победительно ликуя,

Собакой лает надо мной.

«Вот чертовщина! – мыслю снова. —

Моя любовь – собака-конь?

Никто не видел испокон

Веков – знамения такого.

Но вздор! Проснись! И он уйдёт,

Воображения больного

Во сне преследующий плод».

В ту пору был я несмышлёный,

Но знал: пророческие сны

Приходят к тем, кому ясны

Значенья образов явлённых.

И было ясно мне: приду

К вершине горечи, влюблённый

В исчадье ада на беду.

Дано мне было, как не многим, —

Душой ли, разумом иным,

Не человечьим, не земным,

Но знать, какие мне тревоги

Уготовали Небеса

И на неведомой дороге

Какие ждали чудеса.

А многим – дерзкие подвохи

В подобных знаниях видны:

Они, мол, шутки Cатаны,

А с Cатаною шутки плохи —

Ещё заставит нас, овец,

Мозгов оставшиеся крохи

Собрать да мыслить, наконец!

Я мыслил так: «Любовь – не пряность

Иль слишком горькое питьё,

И отказаться от неё

Сумею вряд ли я, упрямясь

И только горе видя в ней».

А сновиденье, повторяясь,

Впивалось в душу всё сильней.

15

И вот – однажды в Киев-граде,

Изгнанник волею Небес,

Я встретил ту, о коей бес

Шептал во снах – не шутки ради,

Но для того, чтоб мог я быть

Душой готовым и к награде,

И к наказанию – любить.

Она, сердец мужских царица,

Взглянула будто сквозь меня.

И был тот взор – язык огня.

Он кровь поджёг мою и скрыться

Поторопился. Но успел

Узреть я: в огненной девице

Искрился снег, чертовски бел!

Сплелись все звуки воедино

Вкруг изумлённого меня.

Сквозь гул – то ржание коня,

То храп, то рык не лошадиный,

То лай собаки, то рояль,

То имя нежное «Лолина»

Я слышал, дремлющий едва ль.

«Ужель она?» – в висках стучало.

«Не сумлевайся, – молвил бес,

Толкая в бок меня. – Балбес!

Почто стоишь, как одичалый?

Ступай, послушай, как поёт

Твой конь-собака. Для начала.

А там уж, знаешь, как пойдёт».

«Не смей! Не смей! – почти заплакав,

Воскликнул я. – Как можешь ты

Её не видеть красоты?

То в снах являлся конь-собака.

Иль, может быть, собака-конь.

Не всё ль равно, что было знаком?

Она – божественный огонь!»

«Ага, божественна сестрица.

Благодарю-с, – хихикнул он,

Отвесив наскоро поклон. —

Ступай же, слушай дьяволицу.

Не лай, не ржание сей глас,

Но звук, в который не влюбиться

Никой не сможет ловелас».

«Поди ты к чёрту! Прочь из залы!»

«Куда-куда? Ай, не смеши! —

Расхохотался от души

Несносный бес. – Чудной ты малый,

Ей-богу. Но – теперь уйду.

Теперь сестрице править бал и

Алтарь подыскивать в аду».

И он, в души моей закланье

Не сомневавшийся, исчез.

Но, чёрт возьми, был честен бес:

Любил я женское вниманье.

О да, я вечно был влюблён —

То в доброты очарованье,

То в безразличья эталон.

Душа всегда влюбиться рада,

Чтоб ощутить себя живой,

Хоть упреждённа головой,

Что ничего, помимо хлада,

На завоюет и едва ль

Не обратится сущим адом

Неутолимая печаль.

Итак, душе своей не смея

Противодействовать умом,

Бежал я в пекло прямиком —

Услышать голос Пасифеи,

Очаровавшийся Гипнос!

Она запела – вместе с нею

Запел и пламень, и мороз;

И всё, что божьего в ней было,

И всё, что дал ей Сатана,

В ней заблистало. Но она

Меня не голосом пленила,

Не блеском адской красоты —

За ликом огненным и стылым

Я видел золота пласты —

Блестящий ум! Не видеть оный

Мог только истинный дурак.

А бес вернулся вдруг: «Ну, как?

А впрочем, нет, молчи, влюблённый!

Клянусь рогами, глуп и пуст

Любой глагол, определённо,

Когда слетает с пенных уст».

И я молчал. Сказать вернее —

Я жаждал, жаждал говорить!

Но вся моя младая прыть

Вдруг исчезала – перед нею,

На всех взиравшей свысока.

И, от бессилья сатанея,

Я клял трусливость языка!

И клял пунцовые ланиты,

И воробьиный сердца бой!

А бес шептал: «Да что с тобой?

Угомонись же, не кляни ты

Явленья, в коих нет греха.

Кровь горяча у всех пиитов,

Пока не сыплется труха».

Я возопил: «Отстань, проклятый!

Всё учишь, только не тому,

Что нужно в сей момент уму!»

«Прости. Прости, коль виноват я.

Что – нужно? Мигом научу.

Но не глаголь витиевато,

А то отстать я захочу».

И молвил я без промедленья:

«Ищу к душе её ключи,

Но всё впустую. Научи,

В каком искать их направленье!»

Вздохнув, изрёк мой бес в ответ:

«Ты не отыщешь, к сожаленью,

Ключи к душе, которой нет».

«Изыди, бес! Ты лжёшь безбожно! —

Глотая слёзы, я вскричал. —

Клянусь началом всех начал,

Сейчас же будет изничтожен

Язык твой гнусный! Прочь же! Кыш!»

А он смеялся: «Невозможно.

Ты сам с собою говоришь».

О да, что может быть комичней? —

Все неразрывно сплетены:

И Бог в обличье Сатаны,

И Сатана в твоём обличье,

И ты с божественным лицом,

Когда добро своё мужичье

С творенья путаешь венцом.

16

«Ужель и впрямь она бездушна? —

Я сокрушался дни подряд,

Когда покинул Киев-град. —

Иль просто-напросто ей скучно

В толпе влюблённых образин,

Не гласу вышнему послушных,

Но зову собственных низин?»

«Ай, ай, не будь к себе жестоким.

Ты – из приятнейших горилл, —

Мой спутник чёртов говорил. —

Да и желанья – не пороки,

Когда ведут к любви святой

И в поэтические строки

Ложатся вечной красотой».

«О заблужденье! Вдохновенье —

Не всё, не всё, чем жив поэт!

Оно прекрасно, спору нет.

Но есть ли в нём то наслажденье,

За кое жизнь отдать не жаль?

И есть ли в нём освобожденье

Душе, закованной в печаль?

Не верь, когда поэт глаголет

В строке небесной высоты:

Мол, человечьей теплоты

Не ищет он в подлунном доле,

И не бежит за счастьем вслед,

И одиночеством доволен,

Как всякий истинный поэт.

Всё ложь, лукавство! Нет поэта

Без человека. И не та

Любовь поистине свята,

Которой в душах нет ответа.

Сия, в страданиях грешна, —

Пером божественно воспета,

Но Небесам едва ль нужна.

Уж лучше страстью шаловливой

Грешить и счастливо сгорать,

И разум с радостью терять

От наготы грошовой дивы,

А наигравшись ею всласть

И расплатившись торопливо —

Приобретать иную страсть.

Как знать: быть может, и Лолина —

Лишь страсти временной предмет.

Любви же – не было и нет.

Смотри: я меньше вполовину

Пылаю в адовом плену!

Даст бог, я вырвусь и остыну».

А бес мой скалился:

«Ну-ну».

17

Итак – я жил тогда в Одессе,

Ещё изгнанник молодой,

Порой безудержен и весел,

Порой наказан маетой.

Но там – не то что в Кишинёве —

Я не скучал: хоть и не внове

Ни страсть, ни горечь были мне —

Там было больше их втройне.

Куда ни глянешь – всё соблазны

Плоды запретны надкусить

Да их владельцев побесить,

Ни в коей мере не согласных

С подобной кражей, но при том —

Самих грешащих воровством.

О дерзновенное влеченье!

С ним невозможно совладать,

Когда предвидятся мученья

Да рифм бесчисленная рать.

А сей – в поэзии служенье

Не испытать ни пораженья,

Ни укоризны, ни стыда,

И не забыться никогда.

Нет-нет, тебя не призываю

Вкушать запретные плоды,

Чтоб горько-сладкие труды,

На вечну славу уповая,

Бесплодно мучили листы,

Коль не рождён поэтом ты.

А коль поэт – неразвращённым

Желаю здравствовать: мерзки

Стихи, грехом отягощённы

Во имя почестей мирских.

Легко владеть женой другого,

Дабы твоё блистало слово,

А лишь пером владеть – сложней,

Но здоровее и честней.

Поверь мне, опытному вору:

Едва с землёй простишься ты,

Увидишь ясно, как пусты

О чести были разговоры,

Коль, ею там и тут клянясь,

Ты влёк жену чужую в грязь.

Но не о дамах соблазнённых

Дальнейший будет разговор —

О той, чьим холодом казнён я,

Как ни печально, до сих пор.

Она жила тогда в Одессе.

И выбор был её чудесен:

Де Витт – красавец, и к тому ж —

Богат и щедр, хотя не муж.

Да-да, та самая Лолина.

О ней по-прежнему шептал

Неугомонный мой шайтан

И млел от вызванной лавины

Любви жарчайшей и слепой.

Поговорю о ней с тобой.

Однажды в летний полдень знойный

Она пришла на брег морской.

«Чего ты, пламень беспокойный,

Томимый страстью и тоской,

От сердца хладного желаешь?

На что, безумец, уповаешь?

На то ль, что буду неверна

Тому, кому я отдана?

Мы не обвенчаны, но вскоре,

От пут ошибочных вольны,

Мы будем благословлены

И совершим обряд в соборе,

И будем счастливы. А ты —

Забудешь грешные мечты».

Я воздыхал: «Моя царица!

Мне вас забыть не суждено.

Быть может, мне не раз влюбиться

В красавиц, вам подобных, но

Вас никогда не заменить им: