Отдел. Протокол чувств

Глава 1 Терапия делом

Вести машину через пелену слез – тяжело. Громкую музыку не включить – на заднем сидении спит собака. Приходится, не часто, но останавливаться на обочине и, проплакавшись, дышать. Как учил психолог – долгий вдох, долгий выдох. Три таких вдоха и снова подступает истерика. Она не курит, от этого, кажется сложнее. Нет, наверное, Здоровье и все дела… Пару раз на таких остановках дыхание не помогает – успокаивает истерику только пинание колеса машины. Во второй раз собака проснулась и удивлённо смотрела на хозяйку через стекло.

В следующий раз она остановилась на заправочной станции. Собаке требовалось размяться, а ей срочно нужен был кофе и что-то съесть. Магистральные заправочные радовали выбором и приветливым отношением, даже ближе к полуночи. Дальнобойная стоянка не была битком и это обнадеживало – девушка надеялась, что и людей не очень много, все же не хотелось разгуливать с красным носом и глазами при всех. А солнечные очки ночью – подозрительно. От такой мысли она хмыкнула, закрывая машину и отправляясь за кофе и оплатить бензин. Собаку было решено выгулять после всех покупок.

Эта остановка была необходима. Как для питомца, так и для нее. Потому что хотелось наконец доехать до гостиницы, переночевать и оставшуюся половину пути доехать максимально быстро.

«Кир, не дури. Открой мне» – его контакт девушка переименовала, но не убрала в спам. Почему – сама еще не понимала.

«Сложно открыть что-то за 340км» – быстрыми движениями пальцев по клавиатуре девушка уже была готова отправить сообщение, но что-то мешало.

«я вижу, что ты прочитала. Вижу, что пишешь»

– Какой ты, сука, проницательный. – пробурчала девушка

– Добрый вечер.

– Простите. – щипая переносицу, чтобы немного вернуться в реальность, – девяносто пятого, до полного, третья колонка.

– У нас обновление, оплата на колонке, после того, как заправитесь, – мальчик на кассе улыбнулся, – Что-нибудь еще?

– Да, три эспрессо, две сосиски в тесте и три хот-дога без теста. – подобный заказ на заправочной вряд ли необычен, но она продолжила – сосиски для собаки. И воды еще без газа, не из холодильника.

Расплатившись за кофе и еду, девушка вернулась к машине. Собака, до этого лениво лежавшая на заднем сидении, теперь смотрела на хозяйку в лобовое стекло и радостно виляла хвостом.

– Держи, прожорливое животное, – просовывая через приоткрытое стекло сосиску, девушка улыбнулась скорости, с которой еда пропала в машине.

Осталось одно из самых сложных и в то же время простых дел – заправить автомобиль, при этом не разлив кофе.

– Вам помочь? – из-за спины появился работник заправочной, мужчина в световом жилете, – У нас только ввели новую систему, не все сразу справляются.

– Да, пожалуйста. – она протянула купюру в благодарность и была готова приложить карту для оплаты бензина, – девяносто пятого, на пару тысяч.

– Оплата после заправки. – мужчина улыбнулся и начал работу.

«Кир, прекращай дуться» – пришло новое сообщение.

«Я уехала домой. НЕ пиши мне больше» – девушка отправила сообщение и заблокировала контакт. Вдыхая аромат напитка и отдавая питомцу очередную сосиску, она наконец не чувствовала предательского кома в горле.

«Дашка, я завтра приеду, к вечеру. С собакой» – отправила другое сообщение, когда расплатилась за бензин и, отогнав машину на стоянку, наконец вывела собаку на прогулку.

***

Парная гудела. Раскаленные камни, шипели от ледяной воды, которую плеснули из дубовой кадки, Пар обжигал. Он был густой, сладковатый, пахнущий распаренным дубовым листом и березовой почкой. Три человека, привыкшие за сорок лет службы к худшему, чем эта, покорно принимали ее, раскинувшись на полках из потемневшего, потрескавшегося от времени дерева.

Кожа, покрытая отметинами пулевых ранений, ножевыми ранами и видевшая годы нервного напряжения, краснела, распаривалась, открывая поры, чтобы выпустить наружу всю накопленную усталость мегаполиса.

– Ну-ка, добавляем, господа хорошие, – сиплым, намертво прокуренным голосом произнес Жаров Николай Георгиевич.

Он, самый жилистый и подвижный из троицы, легко, почти по-кошачьи, спрыгнул с верхнего полка, подошел к каменке и с размаху плеснул на нее из дубового ковша. Парная взвыла – белая, слепая пелена стала абсолютно непроницаемой, обжигающе-густой. Жар, казалось, проникал уже не в кожу, а в самые кости, вытапливая из них многолетнюю усталость, городскую копоть, кислый привкус бесконечных совещаний и вечное напряжение оперативной и преподавательской работы.

– Ты нас тут, Жаров, в фарш превратишь, а не пропаришь, – раздался из белого марева низкий, обстоятельный, насквозь басовитый голос Панфилова Дмитрия Фёдоровича. Он лежал навзничь, его мощная, покрытая седыми волосами и старыми, побелевшими шрамами грудь, тяжело вздымалась. Один шрам, длинный и аккуратный, тянулся от ключицы к ребрам – память о задержании вора в законе на авторынке в лихие девяностые. – Сорок лет паримся, а ты все никак режим вычислить не можешь. То холодно, то горячо, а теперь вот вообще, до руды прожариваешь.

– Молчи, дядь Дим, терпи, – отозвался Жаров, уже взобравшись обратно на свою полку. Его тело было сухим, жилистым, с рельефными мышцами, не утратившими упругости. – Это тебе не в академии лекции читать заботливым курсантам. Здесь, как на долгой, многосуточной засаде, – терпи и молчи. Жар очищает. Не только тело. Мозги прочищает. Совесть, говорят, тоже. Вот и думай сейчас о своем подшефном, о племяннике генеральском. Пусть этот жар выжжет из тебя всю досаду на него.

В воздухе повисла нехорошая, густая пауза, которую заполнил только шипящий пар и тяжелое, ровное дыхание мужчин.

Третий из друзей, Григорьев Дмитрий Николаевич, начальник отдела, сидел, сгорбившись, опустив голову между колен. Капли пота, словно слезы усталого исполина, стекали с его лысеющей макушки по загрубевшим щекам, забивались в седые, щетинистые усы. Он был тем стержнем, на котором держался весь их отдел, и сейчас этот стержень изгибался под непосильной тяжестью административной дури.

– Не называй его так, – глухо, почти беззвучно проговорил он. – У него есть имя. Капитан Халявин. И он мой подчиненный.

– Ой, да брось, Митяй, не неси начальственную чушь, – Панфилов медленно, с легким стоном повернулся на бок, смотря на друга сквозь белую пелену. Его лицо, широкое, скуластое, с умными, уставшими глазами, было похоже на лицо старого, мудрого медведя. – Мы тут свои. Сорок лет, Димка! Можно без чинов и протоколов. Он для нас всегда будет «племянничек», «сыночек» и «халявщик». Сорок лет мы с тобой бок о бок пули ловили, пресс-хаты громили, а этот щегол в костюме от «Бриони» и в лакированных ботинках за месяц весь отдел вывел из себя. Я вчера зашел к тебе бумагу подписать, а он там, перед девчонками-стажерами, лекцию читает о том, как важно «соответствовать корпоративному стилю и поддерживать имидж современного правоохранителя». Да я его веником!

– Он не щегол, – попытался слабо возразить Григорьев, но без особой веры в собственные слова. – Он… перспективный. С современным взглядом.

– Перспективный? – фыркнул Жаров, с силой похлопывая себя дубовым веником по голенным косточкам. – Перспективный на что? На стул начальника управления сесть? Да он на оперативке ни дня, по-настоящему, не работал! Приезжает на место преступления, а у него бахилы одноразовые в портфеле. Чтоб на ботинки грязь не попала. Я не шучу! Видел своими глазами. Стоит, ножкой потрошит, ищет, куда бы наступить почище, в лужицу не влезть. А время утекает, свидетели разбегаются! Он не оперативник, он манекен на выставке «Полиция будущего»! Боже, Дмитрий, ну сколько можно?

Григорьев тяжело вздохнул, поднял голову. Его лицо, обычно непроницаемое и строгое, словно высеченное из гранита, сейчас выражало лишь крайнюю степень раздражения, беспомощности и какой-то отеческой досады.

– Я знаю, Коля. Вижу. Каждый день вижу. Но что я могу сделать? Позавчера звонил сам Виктор Павлович. Интересуется, как «наш мальчик проявляет себя». Говорит: «Ты его, Дмитрий Николаевич, в дело по-суровому, пусть мужает, пусть пыль глотает». А как его «в дело»? Он у меня на выезд боится ехать, говорит, у него «аналитический склад ума, лучше отчеты писать». И пишет! По двадцать страниц ни о чем! Водянистый, казенный текст, где суть тонет в десяти вводных словах и штампах! Я их потом ночами переделываю, чтобы не позорить отдел!

– Так сплавил бы его, – не унимался Панфилов, с наслаждением почесывая распаренную грудь. – В пресс-службу, в отдел по связям с общественностью. Пусть там галстуки поправляет и улыбки строит. Места жалко. У меня в академии курсанты с голодными, волчьими глазами сидят, рвутся в дело, места ждут, мечтают к тебе в отдел попасть, а тут… Тьфу. Обидно.

– Не сплавить, – Жаров покачал головой, его глаза, острые, колючие, сузились. – Его же прислали не просто так. Его прислали глазеть. Дяде репорты сдавать о том, как у нас тут всё устроено, кто с кем дружит, кто как работает. Шпиён, этакий легальный стукач. Помнишь, в девяностые, к Королеву такого же приставили? Тоже «перспективный» был, из штаба. Так тот за полгода весь отдел на уши поставил, донесения писал, пока его на повышение не забрали. Традиция у них такая. Династии. И мы для них – расходный материал, пушечное мясо.

– Да полно тебе, Коля, конспирологию разводить, – отмахнулся Григорьев, но в его голосе не было прежней уверенности. Слова Жарова попадали на почву его собственных подозрений.

Снова помолчали. Пар понемногу рассеивался, обнажая стены, почерневшие от времени и влаги, и три знакомых до боли лица, на которых годы и служба оставили свои неизгладимые отметины.

– Ладно, хватит о плохом, – Григорьев решил сменить тему, спустив с полка свои мощные, поросшие седыми волосами ноги. – А то совсем скиснем. Дим, а правда, что Кирка твоя приехала? Из Питера?

Лицо Панфилова смягчилось, уголки губ дрогнули в подобии улыбки, сметая с него маску начальника и открывая лицо отца.

– Правда. Вчера вечером. И лиса такая, у сестры остановилась. Но она с собакой. Дарья сказала, что у нее багажник вещей. А мне написала, что командировка у нее, недели на две. Нежданно-негаданно. Сидит теперь, прячется. Дашка ей только чай успевает наливать, да от ворчаний животных отбиваться. Она ведь с мужем кота завели полгода назад. Так этот зверь людей себе подчинил.

– Командировка? Не слышал я, что к нам направлять должны были кого-то. А по какому поводу? Она ж капитан у тебя? Быстро, до тридцати получила. Молодец девочка. А отдел какой? Опера? – уточнил Жаров, с интересом прекращая похлопывания веником. – Не в кресле же каком-нибудь бумажки перекладывает?

– Капитан, – с гордостью подтвердил Панфилов – Уголовный розыск, последний раз экономическое мошенничество вела. Полгода с ней, наверное, связи не было. Сложное, нервное дело. – Он помолчал, глядя на свои руки. – Говорит, хочет на более живую работу. На улицу. На выезды.

– Я слышал, она то громкое дело с «целебными гранитами» расколола? – Григорьев свистнул, привстав. – Это ж надо было додуматься – продавать старикам булыжники с Балтийского взморья как «накопители космической энергии для очистки воды». И ведь везли фурами! Миллионы срубили.

– Она, – кивнул Панфилов, и гордость в его голосе стала уже неприкрытой. – Месяц вникала в суть, еще два вливалась в эту структуру всю. И еще полгода работала под прикрытием, в роли внучки-адепта этой секты. Сложное, многоуровневое дело. Там больше психологии было, чем экономики. Вычислила главаря по манере строить фразы в чатах. Он там всех называл «спонсорами проекта», а не «клиентами». Мелочь, а запала.

– Ну вот! – Панфилов вдруг оживился, как будто его озарило. Его массивная фигура напряглась, он выпрямился во весь свой немалый рост. – Вот же оно! Решение! Панацея от всех твоих, Митяйчик, бед!

Григорьев и Жаров с недоумением посмотрели на него, будто он заговорил на неизвестном языке.

– Какое решение, Федырыч? – настороженно спросил Григорьев. – О чем ты?

– Да вот же, под носом! Блин, как мы сразу не додумались! – Панфилов ударил себя ладонью по колену, громкий, сочный хлопок разнесся по парной. – Бери ее к себе в отдел! Переводи из Питера! Вот прямо сейчас, пока она здесь! Предложи!

Григорьев смотрел на него, будто тот предложил прыгнуть с крыши в сугроб.

– Ты с ума сошел, Дим? Очумел совсем от пара? Свою же дочь? Под моё прямое начальство? Да меня же сожгут на костре из протоколов служебной проверки! Кумовство!

– А что? – не сдавался Панфилов, его глаза горели. – А он, племянник, по правилам? Она свой, почти кровный, оперативный работник, с блестящим опытом и свежим, питерским взглядом. А не капризный мальчик с протекцией. Возьмешь ее – и сразу к своему Халявину вызываешь: «Вот, видишь, у меня даже дочь названая в отделе работает. И никто не говорит, что я ее по блату устроил. Потому что она – профессионал. Прошедший огонь, воду и медные трубы. А ты – нет. Так что, дорогой, либо ты начинаешь работать и стираешь эти лаковые туфли в кровь, как мы все, либо я пишу рапорт о твоей полной профнепригодности, и пусть дядя устраивает тебя в свой аппарат цветы поливать». Шах и мат, генеральский отпрыск. Или он начнет пахать, или сбежит. Любой исход – нам плюс.

Жаров, сначала скептически хмурившийся, вдруг начал кивать, его цепкий, аналитический ум уже просчитывал комбинацию на несколько ходов вперед.

– Черт возьми, Дим… Ты гений. Это… это по-братски гениально. Две цели одним выстрелом. И племянника прижмешь, и за дочкой моей присмотришь. Умный, красивый ход. Прямо в десятку.

– Гениальный, – поправил его Панфилов с довольным видом, откидываясь на полок. – Я иногда сам себя боюсь. Надо было в генштаб идти, а не опером работать.

Григорьев молчал, обдумывая. Он смотрел на струйку воды, ползущую по полу к сливу. Сорок лет дружбы. Он слышал не только слова, но и железную, безупречную логику, стоящую за ними. Он видел не только проблему, но и выход.

– Она не согласится, – нашел он первое, самое очевидное возражение. – Под крыло к крестному? Она самостоятельная. Гордая. Сама всего добилась. Да и в Питере, ты сам нам рассказывал, хахаль какой-то. Квартира. Она ж туда уехала, чтоб как раз от нас с тобой не зависеть. Чтоб не попрекали именем.

– Предложи, – пожал плечами Жаров. – Объясни ситуацию. Не как крёстный, а как коллега. Скажи, что отдел тонет. Что нужен человек, которому можно доверять на все сто. Не как родне, а как начальник – оперативнику. Это же вызов. Сложнее, чем любые мошенничества в Питере. Здесь живая, настоящая работа. И бардак, который нужно расхлебывать.

– И дело ей интересное, нестандартное сразу подкинуть можно, – подхватил Панфилов, разгоряченный своей идеей. – Из тех, что у вас годами пылятся на дальних полках. Которые всем надоели, руки не доходят, а закрыть – совесть не позволяет. Пусть разомнет мозги.

– Например? – скептически хмыкнул Григорьев, но в его глазах уже зажегся какой-то огонек. – Какие у нас дела для «разминки мозгов»?

– Ну, как же! – оживился Жаров, отложив веник. – «Дело о фарфоровом клоуне». Я его старшим курсам иногда даю на разбор. Потом к тебе присылаю на проработку. Помнишь? Три года назад, зимой. Со склада антикваров на Садовом похитили партию старинных фарфоровых кукол конца XIX века. Ценность – бешеная. И оставили на месте одну-единственную – клоуна в колпаке, с надбитым ухом и злобной ухмылкой. Больше – ни следов, ни свидетелей, ни намека на сбыт. Как сквозь землю провалились. Вы тогда весь город перевернули, всех перекупщиков опросили – ноль. Мотива нет. Деньги? Но почему тогда одну оставили?

– Помню, – мрачно кивнул Григорьев, его лицо омрачилось. – До сих пор под ложечкой сосет, когда вспоминаю. Абсурд полный. Идеальное преступление.

– Идеальное дело для аналитического ума, – ехидно заметил Панфилов. – Пусть ваш Халявин отчет по нему пишет. На сто страниц. С графиками, таблицами и вероятностными моделями. А Кирюша моя пусть в это же время реально его расследует. Свежим взглядом. На стыке психологии и криминалистики – это ее конек. Вдруг найдет какую-то ниточку? Мотив не в деньгах, а в чем-то другом. В коллекционерской страсти, в мести, в черт знает, в чем еще.

– А еще есть «Ограбление с бронзовым бюстом», – добавил Жаров, перечисляя на пальцах. – Прошлой осенью. С базы металлолома за МКАДом. Украли не тонну меди, не алюминий, что стоят денег. Украли один-единственный бюст Ленина. Старый, потрескавшийся, полвека ему, не меньше. Стоимость – копейки. Зачем? Почему? Опять ни мотива, ни следов. Совершенно идиотское, нелогичное дело. Прекрасный полигон для обкатки новичка с нестандартным мышлением и отличный тест для того, кто мнит себя гением аналитики. Пусть попробуют свои силы.

Григорьев задумался. Он мысленно пролистывал эти старые, пыльные, затертые до дыр папки. Дела-призраки, дела-абсурд, которые не давали покоя именно своей нелогичностью, выбивающейся из всех стандартных схем.

– «Фарфоровый клоун» и «Бронзовый бюст» … – протянул он задумчиво. – Да… Это хорошая проверка. И для нее, и для него. И для меня. Если она с ними справится – весь отдел рот разинет. Авторитет заработает сразу, не как «протеже начальника», а как специалист. Если нет – ничего страшного, все их давно списали в утиль. А он… он либо сломается, либо включится. Любой вариант – лучше текущего.

– Вот и славно, – Панфилов с удовлетворением откинулся на полок, сложив руки на животе. – Интригу решили. План составили. Осталось выполнить.

В этот момент Жаров спрыгнул вниз, словно пружина.

– А теперь – подкрепление. Иначе помрете тут от обезвоживания и стратегических замыслов. Перерыв.

Они вышли в предбанник и уселись за накрытый стол, Николай достал из-под стола небольшую, потертую холщовую сумку. Достал оттуда литровую банку с мутноватым рассолом, в котором плавали зонтики укропа, зубчики чеснока и хрустящие, пупырчатые зеленые огурчики идеального размера. Затем последовала половинка черного, «кирпичного» хлеба и, наконец, с самым торжествующим видом, он припрятал с самого донышка сумки пластиковую бутылку с темным, почти черным домашним квасом, в которой плавали изюминки.

– Держите, оперуполномоченные, – поставил он банку на свободный край лавки. – Лизонька, золото мое, прошлым месяцем насолила. Огурчики-корнишоны с хреном, смородиновым листом и горчичным зерном. С своего огорода, с грядки, которую она сама полет. Как раз в баньку мне дает, а я съедаю все в машине. Уж очень они вкусные.

Он откинул крышку – пряный, острый, умопомрачительный запах ударил в нос, перебивая даже запах дубового веника. Панфилов, не заставляя себя ждать, с радостным мычанием запустил свою лапищу в банку и вытащил два упругих, идеальных огурца. Один протянул Григорьеву.

– На, Митяй, закусывай горе служебное. Мажорчик наш, я уверен, и не знает, как огурец на грядке выглядит. Небось, думает, их в банках родятся, уже готовыми.

Григорьев взял огурец и хрустнул так, что аж за ушами затрещало. Кисло-соленый вкус, острота хрена, аромат укропа и смородинового листа мгновенно вернули к жизни, прочистили нёбо и прогнали последние остатки дурных мыслей.

– Ох, хороши… – выдохнул он с неподдельным, почти детским наслаждением. – Прямо в душу пропитались. Передай Елизавете, что она, как всегда, спасает личный состав. Лучше любого психоаналитика.

– А то, – ухмыльнулся Жаров, с силой откручивая крышку на бутылке с квасом. Хлопок был оглушительным. Он разлил темную, пахнущую хлебом жидкость по простым пластиковым стаканчикам. – Вот так, Митяй. Вот это – жизнь настоящая. Простая. Ясная. Как этот огурец. Понятно, откуда взялся, понятно, куда идет. А не как твои дела с фарфоровыми клоунами и бронзовыми бюстами. Выпей. За твое решение. За новую кровь в отделе.

Они чокнулись стаканчиками. Григорьев залпом выпил густой, слегка терпкий квас, закусил огурцом и снова тяжело вздохнул, но теперь в этом вздохе было уже не отчаяние, а решимость, смешанная с облегчением.

– Ладно, черт вас побери. Уговорили. Предложу. Только… – он посмотрел на друзей суровым, начальственным взглядом, но в глазах прыгали знакомые, озорные чертики их общей молодости. – Ни слова. Ни единого слова никому. Это не решение начальника отдела. Это… совет старых, верных друзей в бане. Сорок лет назад мы тут же решали, кто и как будет знакомиться с теми симпатичными медсестричками из общежития мединститута. Помнишь, Коля?

– И ведь сработало! – рассмеялся Панфилов, вылавливая из банки еще один огурец. – Жена-то Колькина, Таня, как раз оттуда родом. Ты её тогда мне, как вторую подружку хотел засватать. Но кто ж знал, что пока до общежития дойти, я чуть скрипочкой не отхватил. Людочка моя, кровиночка восточная.

– Сработало, – широко улыбнулся Жаров. Его лицо, обычно суровое, стало вдруг молодым и беззаботным. – Вот и сейчас сработает. Проверено временем. И баней.

Они допили квас, доели огурцы, заели хлебом. Парная окончательно остыла, став просто теплой, уютной, пропахшей древесиной и дружбой комнатой. Снаружи доносился мерный, убаюкивающий стук капель о протекающую крышу – начинался осенний дождь. Три старых оперативника, три друга, прошедших огонь, воду и медные трубы, сидели в молчаливом, полном согласия комфорте, всем своим видом показывая, что главные вопросы жизни решены, а значит, все остальное – обязательно получится.

***

Сумрак раннего московского вечера медленно затягивал окна квартиры в новостройке на западе столицы. В гостиной, еще немного пахнущей обойным клеем, новым ковром и кофе, царил порядок, который так любила Дарья. Лишь на широком подоконнике, свернувшись калачиком, дремал стройный кот-абиссин Лютик. Его тепло-рыжая шерсть отливала медью в последних лучах заходящего солнца.

Из спальни вышла Дарья, одетая в удобный, но дорогой домашний костюм. В руках она несла стопку папок. Ее лицо, обычно спокойное и умиротворенное, сейчас было сосредоточено и немного напряжено.

– Кир, ты точно не хочешь рассказать? – мягко спросила она, бросая взгляд на сестру, которая сидела на диване, уткнувшись носом в планшет.

Кира, одетая в простые спортивные штаны и футболку, выглядела уставшей. С волос, мокрых после душа, на полотенце на шее капали капли, на лице не было ни грамма косметики. Рядом с диваном, дремала крупная немецкая овчарка Малина. Собака чутко спала, одним ухом поводя в сторону кота на подоконнике.

– Да не о чем рассказывать, Даш, – отмахнулась Кира, не отрываясь от экрана. – Просто внезапный отпуск. Решила нагрянуть. Соскучилась.

– Внезапный отпуск? В середине квартала? У тебя? – Дарья приподняла бровь, ставя папки на журнальный стол. – Капитан полиции, которая последние пять лет забыла, что такое слово «отпуск»? пахала чтоб быстрее закрыть ипотеку? Не забывай, я хоть и корпоративный юрист, но я адвокат. Я тебя вижу, сестренка Ты меня не убедишь.

Кира тяжело вздохнула и отложила планшет.

– Устала. Выгорела, если хочешь знать. Нужна передышка. Решила провести ее здесь, а не в душной питерской однушке. Ты же не против?

– Я всегда рада тебе, и ты это прекрасно знаешь, – Дарья села рядом с сестрой, обняла ее за плечи. – Просто ты вся на нервах. И Малина твоя тоже. Она же у тебя как барометр – вся напряглась, ходит за тобой хвостом, смотрит в глаза. Что случилось? Конфликт на работе? Начальник дурак?

– Да нет, с начальником все нормально, – Кира потрепала Малину по загривку. Собака открыла умные карие глаза, лизнула хозяйку в руку и снова закрыла их. – Просто… личное. Не хочу говорить. Пока.

Дарья хотела было настаивать, но посмотрела на часы и вскочила.

– Ладно, не буду давить. Но поговорим еще. Мне сейчас нужно с головой уйти в эти документы, – она указала на папки. – Завтра у нас в «Роскосмосе» очень серьезные переговоры с китайцами по новому проекту. Нужно быть во всеоружии. Ты сама как хочешь? Холодильник полный или заказывай что угодно.

– Не беспокойся, я справлюсь, – слабо улыбнулась Кира. – Иди работай.

Дарья кивнула, взяла папки и направилась в кабинет, прикрыв за собой дверь.

Кира осталась одна в тишине гостиной. Она обняла колени и задумалась, глядя в темнеющее окно. Причины ее внезапного приезда были куда серьезнее, чем банальное выгорание. Но делиться этим, даже с самым близким – сестрой, ей сейчас было невыносимо больно и стыдно. Она погладила Малину.

– Ты-то у меня молодец, все понимаешь и не задаешь лишних вопросов, да, девочка?

Собака лишь глубже зарылась носом в свои лапы.

Через пару часов Кира натянула толстовку, скрывая еще влажные волосы капюшоном и, на всякий случай, в карман убрав удостоверение, надела на Малину поводок и вышла на прогулку. Осенний воздух был прохладен и свеж. Она долго бродила с собакой по освещенным фонарями улицам района, давая Малине вдоволь набегаться и отвлечься от кота. Собака, почуяв свободу, с радостью носилась по пустынным газонам, но постоянно возвращалась к хозяйке, проверяя, все ли в порядке.