- -
- 100%
- +
Город серого снега
Будильник ударил в шесть утра, как обухом по голове. Звук был не просто громким – он был физически ощутимым, вибрирующим, въедающимся в кости черепа. Андрей Селиванов не открывал глаз. Он лежал на спине, глядя сквозь сомкнутые веки на серую изнанку мира, и слушал. Дрель будильника сверлила тишину еще секунд десять, пока рука сама, отдельно от сознания, не нашла на тумбочке рифленый рычажок и не оборвала пытку.
Тишина, вернувшаяся в комнату, была тяжелой, как мокрое сукно. Она пахла вчерашним табачным дымом, остывшим чаем и одиночеством. Селиванов открыл глаза. Потолок. Белый, но с сероватым налетом, словно присыпанный пеплом. Паутина трещин расходилась от центра, где когда-то висела люстра, к углам. Карта неизвестной, несуществующей страны. Он знал ее наизусть. Каждую реку, каждый горный хребет.
Он сел на кровати, свесив ноги. Холодный линолеум обжег ступни. Тело ныло, каждая мышца протестовала против пробуждения. Сон не принес отдыха, он лишь перетасовал вчерашнюю усталость, сделав ее более вязкой, безнадежной. В зеркале треснувшего трюмо отразился незнакомый, помятый мужчина лет пятидесяти. Высокий, сутулый, с глубоко запавшими глазами, окруженными сетью морщин, которые не имели никакого отношения к смеху. Селиванову было сорок два. Он провел рукой по колючей щеке. Надо бриться. Надо. Но не сейчас.
Кухня встретила его тем же унынием. Шесть квадратных метров казенного уюта. Кран над раковиной методично ронял капли в эмалированную мойку со сколом у слива. Кап. Кап. Кап. Пульс этого дома, этой жизни. Селиванов поставил на газовую конфорку алюминиевый чайник, черный от копоти. Пока вода неохотно набирала тепло, он стоял у окна.
За стеклом начинался день. Такой же серый, как потолок в его спальне. Ноябрь в Верхотуринске-4 не знал других цветов. Небо было низким, брюхатым, готовым в любой момент разродиться мокрым снегом. Снег здесь всегда был серым. Он падал уже серым, пропитанный дымом металлургического комбината, чьи трубы, похожие на жерла доисторических орудий, торчали на горизонте. Дым был постоянной, неотъемлемой частью пейзажа, вторым небом над городом. Он оседал на панельных пятиэтажках, на голых ветках тополей, на душах людей.
Селиванов смотрел на двор-колодец. Женщина в телогрейке выбивала на турнике облезлый ковер. Глухие, частые удары разносились по двору. Старик с авоськой, в которой угадывались две бутылки молока и батон, медленно брел к своему подъезду. Обычная жизнь. Рутина. То самое болото, которое засасывает медленно, но неотвратимо. Он закурил. Первая сигарета за день всегда была самой горькой и самой нужной. Дым наполнил легкие, притупляя утреннюю тошноту.
Чайник засвистел – тонко, надрывно, как будто жалуясь на свою участь. Селиванов заварил в граненом стакане индийский чай, тот самый, «со слоном», который считался дефицитом и достался ему по случаю от завхоза прокуратуры. Насыпал две ложки сахара. Отхлебнул. Горячая, сладкая жидкость обожгла горло. Завтрак следователя по особо важным делам. Бутерброд с докторской колбасой, купленной вчера после часового стояния в очереди. Колбаса пахла бумагой и крахмалом. Мяса в ней было не больше, чем правды в партийных лозунгах. Он съел его механически, не чувствуя вкуса.
Одевался он в той же последовательности, что и вчера, и год назад. Чистая, но застиранная рубашка. Темно-серый костюм, немного мешковатый, потерявший форму, но еще крепкий. Стоптанные ботинки, которые он каждый вечер чистил до матового блеска. Это был ритуал, осколок армейской дисциплины, единственное, что еще как-то держало его в рамках. На стене в прихожей висела фотография в простой деревянной рамке. Девочка лет десяти, с двумя смешными косичками и щербинкой между передними зубами, смеялась прямо ему в лицо. Лена. Дочь. Он смотрел на нее каждое утро. Смотрел и старался ничего не чувствовать. Потому что если начать чувствовать, то можно не дойти до двери. Он провел пальцем по стеклу, коснулся ее улыбки. Дверь за ним захлопнулась с глухим, окончательным стуком.
Автобус подошел, отдуваясь сизым выхлопом. ЛАЗ, набитый людьми, как банка шпротами. Селиванов протиснулся внутрь, в мир спертого воздуха, пахнущего мокрой одеждой, дешевым парфюмом и чесночным перегаром. Его тут же прижали к запотевшему окну. За стеклом проплывал город. Однотипные коробки домов, редкие, чахлые деревья, лозунг на крыше «Народ и партия едины!». Буквы были кривыми, подтеки ржавчины стекали от них по серой стене, словно кровавые слезы.
Рядом две женщины в одинаковых платках вели негромкий, но яростный спор.
– Говорю тебе, в седьмом выбрасывали сапоги финские! Раиса успела урвать. По блату, конечно.
– Да какие сапоги, Клав, опомнись! Там очередь с пяти утра стояла. За колготками. И то не всем хватило.
– Врут все. Лишь бы народ злить.
Селиванов слушал этот разговор, и внутри поднималось глухое, холодное раздражение. Оно было его постоянным спутником. Раздражение на эти очереди, на этот дефицит, на эту ложь, которая пропитала все, от газетных передовиц до разговоров на автобусной остановке. Раздражение на себя – за то, что он часть этого, винтик в огромной, ржавой машине, которая скрипит, но продолжает ехать в никуда.
Прокуратура располагалась в старом, дореволюционном здании с колоннами. Когда-то здесь жил купец-миллионщик, теперь здесь вершилось правосудие. Внутри пахло сургучом, пыльными бумагами и затхлостью. Коридоры были длинными и гулкими. Каблуки Селиванова отбивали по стертому паркету похоронный марш.
Его кабинет был маленьким, заваленным папками с делами. Папки лежали на столе, на стульях, на подоконнике. Каждая папка – чья-то сломанная жизнь, чья-то боль, чья-то глупость. Большинство из них – «бытовуха». Пьяные драки, мелкие кражи, семейные скандалы, закончившиеся поножовщиной. Серая, унылая трясина человеческих пороков.
Он сел за стол, открыл верхнюю папку. Дело о хищении метизов с завода. Некий слесарь Петров в течение полугода выносил в штанах гайки и болты. Ущерб государству – семьдесят три рубля сорок копеек. Селиванов читал протоколы допросов, показания свидетелей, характеристики с места работы. Петров плакал, каялся, говорил, что хотел построить на даче теплицу. Парторг завода требовал показательного процесса. Селиванов смотрел на фотографию Петрова – мужик с испуганными глазами и слабым подбородком. И чувствовал омерзение. Не к Петрову. К себе. К тому, что он вынужден тратить свою жизнь на то, чтобы упрятать этого несчастного идиота за решетку на пару лет. Ради палки в отчете. Ради хороших показателей.
День тянулся, как резиновый. Он писал постановления, подписывал запросы, отвечал на телефонные звонки. Механическая работа, не требующая ума, только усидчивости. Он выпил три стакана крепкого чая. Выкурил полпачки «Беломора». Несколько раз к нему заглядывал молодой прокурор города, товарищ Бельский, человек с гладким лицом и бегающими глазами. Он интересовался, как продвигается дело Петрова, и напоминал о важности борьбы с расхитителями социалистической собственности. Селиванов слушал его, кивал и думал о том, что галстук у Бельского, скорее всего, импортный, и достался ему точно не в очереди в универмаге.
К пяти часам вечера голова стала чугунной. Буквы в документах расплывались. За окном уже сгустилась темнота, в которой тускло светились редкие фонари. Пора было домой. В пустую квартиру, к остывшему чаю и трещинам на потолке. Он уже закрыл папку с делом Петрова, когда на столе пронзительно зазвонил телефон. Не тот, обычный, а второй, «вертушка», который соединял его напрямую с дежурной частью УВД.
Селиванов поднял тяжелую эбонитовую трубку.
– Селиванов слушает.
Голос дежурного, капитана Фомина, был напряженным, лишенным обычной вальяжности.
– Андрей Петрович, беда у нас. Нападение на инкассаторскую машину. На выезде из города, у старого карьера.
Селиванов почувствовал, как усталость отступает, сменяясь холодной, собранной пустотой.
– Жертвы есть?
– Есть, Петрович. Все трое. Водитель, охранник и инкассатор. Наповал.
– Деньги?
– Взяли. Все мешки. Сумму пока не знаем. Группа уже там. Захаров велел лично вам выезжать. Сказал, дело ваше. Особо важное.
– Еду, – коротко бросил Селиванов и положил трубку.
Он накинул плащ, сунул в карман пачку «Беломора» и спички. Выходя из кабинета, он столкнулся в коридоре с Бельским.
– Андрей Петрович, вы уже уходите? А как же дело Петрова?
Селиванов посмотрел на него. На его гладкое, сытое лицо. И впервые за день позволил себе кривую, злую усмешку.
– Отложим пока вашего Петрова, товарищ прокурор. У нас тут дело поинтереснее нарисовалось. С настоящими покойниками.
Служебная «Волга» неслась по ночным улицам, разрезая фарами вязкую темноту. За рулем сидел молчаливый сержант, который вез его уже не первый год и знал, что в такие моменты разговоры ни к чему. Селиванов смотрел в окно, на пролетающие мимо огни. Город ночью казался еще более чужим и враждебным. Глубокие тени в подворотнях могли скрывать что угодно.
Место преступления было оцеплено. Мигалки милицейских машин бросали на серый снег и голые деревья синие и красные всполохи. Воздух был морозным, острым. Пахло порохом и тревогой. Селиванова встретил начальник уголовного розыска, майор Ковалев, грузный, краснолицый мужчина.
– Здорово, Петрович. Картина маслом.
– Рассказывай, – Селиванов закурил, прикрывая огонек спички ладонью.
Они подошли к инкассаторскому УАЗу, стоявшему поперек дороги. Это была не стандартная «буханка», а специальная модель, с утолщенными стенками. Но это не помогло. Ветровое стекло превратилось в паутину трещин с тремя аккуратными отверстиями.
– Работали профессионалы, – Ковалев ткнул пальцем в сторону машины. – Посмотри. Ни одного лишнего выстрела. Водителя и охранника сняли через лобовое. Мгновенно.
Селиванов обошел машину. Дверь со стороны водителя была открыта. На сиденье, откинувшись на спинку, сидел мертвый мужчина в форменной куртке. Глаза его были открыты и с удивлением смотрели в разбитое стекло. На груди расплывалось темное пятно. Второй труп лежал на пассажирском сиденье, скорчившись, словно пытаясь спрятаться от пули, которая его уже настигла.
– Стреляли с той стороны, – Селиванов кивнул на обочину, где в неглубоком кювете чернели кусты. – Засада. Ждали. Знали маршрут.
– Знали, – подтвердил Ковачев. – Маршрут изменили только сегодня утром. Утечка.
Внутри фургона было еще темнее. Эксперт-криминалист с фонариком возился над третьим телом. Это был инкассатор, пожилой мужчина с седыми усами. Он лежал на полу лицом вниз. Рядом валялись пустые брезентовые мешки.
– Контрольный в затылок, – сказал криминалист, не оборачиваясь. – С близкого расстояния.
Селиванов посветил своим фонариком. Кровь натекла на пол небольшой лужей, уже начавшей застывать на морозе. Все было сделано быстро, четко и безжалостно. Как на бойне.
– Гильзы есть?
– Ни одной, – покачал головой криминалист. – Собрали. Или стреляли из чего-то с гильзоулавливателем. Оружие тоже нетипичное. Судя по пулевым, что-то автоматическое, но не калаш. Что-то… иностранное, что ли. Надо на экспертизу.
Селиванов прошелся вокруг машины. Снег был истоптан десятками ног – милиционеры, понятые, зеваки, которых уже отогнали. Бесполезно. Никаких следов. Он отошел в сторону, к стене старого, заброшенного здания карьероуправления. Свет от фар выхватывал из темноты облупившуюся кирпичную кладку. Он водил лучом фонаря по стене, сам не зная, что ищет. Просто привычка. Осматривать периметр. Искать то, что не бросается в глаза.
И он нашел.
Это было нацарапано на кирпиче чем-то острым. Или нарисовано куском мела. Простой, грубый рисунок. Круг, перечеркнутый одной жирной, диагональной линией. Словно запрещающий знак, только без конкретного символа внутри. Просто пустота, которую перечеркнули.
Селиванов замер, держа луч фонаря на знаке. Холод, не имеющий никакого отношения к ноябрьской промозглости, прошел по спине тонкой, острой иглой. Это было неправильно. Все в этом деле было неправильным. Местная шпана, даже самая отмороженная, так не работает. Они бы оставили после себя хаос, гильзы, следы, лишние трупы или, наоборот, испуганных свидетелей. Они бы напились и попались через три дня. Это было что-то другое. Это было похоже на военную операцию. Точная стрельба, сбор гильз, знание маршрута. И этот знак. Он не был похож на воровскую метку или случайную царапину. В нем была какая-то злая, осознанная символика. Вызов.
– Майор, сюда! – крикнул он.
Ковалев подошел, пыхтя.
– Что там, Петрович?
Селиванов молча посветил на стену.
– Что это за хрень? – Ковалев прищурился. – Дети баловались.
– Дети не убивают троих человек из автоматического оружия, – тихо сказал Селиванов, не отрывая взгляда от символа. – Сфотографируйте это. Крупно. И опросите всех, кто здесь был до нашего приезда. Может, кто-то видел, как его рисовали.
Он отошел от стены, достал последнюю сигарету из пачки. Руки слегка дрожали, но он списал это на холод. Он смотрел на суету у машины, на мигающие огни, на темные фигуры людей, делающих свою работу. И он понимал, что дело слесаря Петрова и его украденных гаек осталось где-то далеко, в другой, почти мирной жизни. Та жизнь закончилась час назад, со звонком дежурного.
А сейчас началась новая. И она пахла порохом, застывшей кровью и страхом. И в центре ее был этот простой, зловещий знак. Перечеркнутый круг. Перечеркнутая пустота. Или перечеркнутый мир. Его мир. Этот серый, унылый, но все-таки привычный мир, который кто-то пришел разрушать. Профессионально, холодно и неотвратимо. Селиванов докурил, бросил окурок в серый снег и почувствовал, как внутри, сквозь толщу усталости и цинизма, просыпается что-то давно забытое. Что-то злое и неуступчивое. Охотничий инстинкт. Он еще не знал, на кого началась охота. Но он точно знал, что теперь он – охотник. И что эта ночь – только начало.
Лейтенант из будущего
Кабинет дышал бумажной пылью и холодной золой из переполненной пепельницы. За ночь ничего не изменилось. Папки с делами, сложенные неровными стопками, напоминали руины древнего, никому не нужного города. Селиванов сидел за столом и смотрел на фотографию со стены карьера. Перечеркнутый круг. Знак был так же бессмыслен и чужероден на серой кирпичной кладке, как и само убийство троих человек на заснеженной дороге. Это был не почерк местной урлы. Это был язык, которого он не знал, но инстинктивно чувствовал его ледяную грамматику.
Он перебирал в уме скудные факты. УАЗ-«буханка», спецмодель. Маршрут, измененный в последний момент. Профессиональная стрельба, почти беззвучная. Отсутствие гильз. Собранные вещдоки умещались в один тощий конверт: несколько пуль, извлеченных из тел, да гипсовые слепки невнятных следов, оставленных десятками пар ботинок. Все остальное – пустота. Пустота, которую кто-то демонстративно перечеркнул.
Телефон на столе, обычный, городской, дребезжал уже с полминуты. Селиванов не двигался, словно надеясь, что тот умрет от истощения. Но он не умирал. Наконец, Андрей снял трубку, зажав ее плечом, и чиркнул спичкой, прикуривая новую папиросу.
– Селиванов.
– Андрей Петрович, вас полковник Захаров к себе вызывает. Немедленно, – пропел в трубку голос секретарши Людочки, сладкий, как болгарский компот.
– Иду, – выдохнул он вместе с дымом и положил трубку.
Немедленно. Это слово в лексиконе начальства означало, что где-то наверху прорвало трубу с нечистотами, и теперь они текут вниз по служебной лестнице. Кабинет начальника УВД находился этажом выше. Ковровая дорожка в приемной глушила шаги, создавая ощущение нереальности, будто входишь в храм или мавзолей. Людочка, сидевшая за полированным столом, одарила его улыбкой, в которой было больше протокольного сочувствия, чем тепла.
– Проходите, Андрей Петрович, он ждет.
Полковник Захаров, грузный мужчина с лицом, напоминающим плохо пропеченный хлеб, стоял у окна, заложив руки за спину. Он не обернулся, когда Селиванов вошел. Это был один из его любимых приемов – заставить подчиненного постоять в тишине, изучая его широкую спину в идеально отглаженном кителе. Селиванов молча ждал. Он умел ждать. Это было одно из немногих умений, которое система не смогла у него отнять.
– Третьи сутки пошли, Селиванов, – наконец произнес Захаров, не меняя позы. Голос его был глухим, как будто он говорил в бочку. – Третьи сутки. А у тебя что? Пули без оружия и царапина на стене. В области уже интересуются. Очень настойчиво интересуются.
Он развернулся. Его маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели не на Селиванова, а куда-то мимо, на стену, где висел портрет Дзержинского.
– Я тебе напомню, Андрей Петрович. Три трупа. Сотрудники Госохраны. Инкассаторская машина. Деньги государственные. Это ЧП союзного масштаба, понимаешь? А у тебя – тишина. Люди в городе уже шепчутся. Банда какая-то «страшная». Панику сеют. А мы молчим.
Селиванов достал из кармана фотографию. Положил на край массивного стола.
– Это не просто царапина, Виктор Семенович. Это знак. Подпись. Они оставили ее намеренно.
Захаров бросил на снимок мимолетный взгляд, полный брезгливости.
– Детишки баловались. Мне твои знаки и подписи в отчет не пришьешь. Мне нужны фамилии. Арестованные. Дело, переданное в суд. Понимаешь, что такое «показатели»?
Селиванов молчал. Он понимал. Показатели были местным божеством, которому приносили в жертву факты, логику и иногда – человеческие жизни.
– Это не шпана, – ровным голосом сказал он. – Работали военные. Или те, кто имеет серьезную подготовку. Они знали маршрут. Значит, была утечка. Информатор где-то у нас.
Захаров тяжело опустился в кресло, которое жалобно скрипнуло. Он побарабанил толстыми пальцами по зеленому сукну.
– Информатор… – протянул он, словно пробуя слово на вкус. – Это ты сейчас на что намекаешь, Селиванов? Что у меня в управлении предатель сидит? Ты слова-то выбирай. Это серьезное обвинение. Почти политическое.
Он лгал. Лгал глазами, голосом, позой. Он прекрасно все понимал, но мысль о том, что придется чистить собственные ряды, вскрывать гнойник, вызывала у него животный ужас. Это было слишком сложно, слишком грязно. Гораздо проще было найти пару отморозков, повесить на них дело и отрапортовать наверх о блестяще проведенной операции.
– У меня нет времени на твои теории заговора, – отрезал Захаров. – Мне результат нужен. Вчера. Поэтому я решил группу усилить.
Он нажал кнопку на селекторе.
– Людочка, пусть лейтенант Кравцов зайдет.
Дверь открылась почти сразу, словно тот, кого вызывали, стоял за ней все это время. В кабинет вошел молодой человек. Высокий, ладно скроенный, в новенькой, с иголочки, форме, которая сидела на нем так, будто он в ней родился. Коротко стриженные светлые волосы, чисто выбритое, открытое лицо и глаза цвета весеннего неба, в которых горел тот самый огонь, который в Селиванове давно выгорел дотла, оставив лишь серый пепел. Сапоги его блестели так, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Он вошел строевым шагом, остановился в трех шагах от стола и четко, словно на параде, доложил:
– Товарищ полковник! Лейтенант Кравцов по вашему приказанию прибыл!
Селиванов ощутил приступ тошноты. Он видел перед собой не человека, а оживший плакат из комнаты политпросвещения. Юный, полный веры в правильность мира, в нерушимость устава и в то, что добро всегда побеждает зло с помощью табельного оружия. Мальчик, который еще не понял, что самое страшное зло носит погоны и сидит в высоких кабинетах.
– Вот, Селиванов, знакомься, – кивнул Захаров с видом человека, делающего щедрый подарок. – Лейтенант Артём Кравцов. Выпускник высшей школы милиции. Красный диплом. Отличник боевой и политической подготовки. Прислан к нам по распределению. Будет теперь в твоем распоряжении. Окажет, так сказать, практическую помощь. Свежий взгляд, энергия молодости.
Кравцов развернулся к Селиванову, щелкнув каблуками.
– Честь имею, товарищ следователь!
Селиванов коротко кивнул, не поднимаясь. «Честь имею…» Он не слышал этого со времен армии. В прокуратуре так не говорили. Здесь имели дела, сроки и проблемы с начальством. А честь… Честь была предметом роскоши. Дефицитом.
– Значит так, – подытожил Захаров, поднимаясь. Это означало, что аудиенция окончена. – Жду от вас конкретных результатов в течение сорока восьми часов. Задействуйте все ресурсы. Отработайте все версии. Начинайте с самого очевидного. Недавно освободившиеся, ранее судимые за аналогичные… Весь этот контингент. Чтобы каждая душа была проверена, допрошена и вывернута наизнанку. Кравцов тебе поможет. Он теорию знает назубок. А ты ему практику покажешь. Сработаетесь. Все, идите.
Селиванов вышел из кабинета, не оглядываясь. Он слышал за спиной четкие, уверенные шаги лейтенанта. В коридоре Кравцов его догнал.
– Андрей Петрович, разрешите обратиться?
– Валяй, – буркнул Селиванов, направляясь к лестнице.
– Какие будут указания? С чего начнем? План оперативно-разыскных мероприятий…
– Начнем с того, лейтенант, что ты перестанешь чеканить шаг в помещении. Здесь не плац. И забудь про «честь имею». Это раздражает.
Голубые глаза Кравцова на мгновение растерянно моргнули. Он, кажется, не ожидал такого приема. Но тут же взял себя в руки.
– Так точно… Виноват. Понял.
– Ничего ты не понял, – вздохнул Селиванов, останавливаясь у своего кабинета. Он толкнул скрипучую дверь. – Заходи. План у нас один. Тот, который озвучил полковник. Берем списки и идем по ним. Тупая, нудная работа. Как раз для отличников.
Кабинет Селиванова, казалось, вызвал у Кравцова культурный шок. Он замер на пороге, оглядывая хаос из папок, прожженный в нескольких местах линолеум и густой табачный туман под потолком. Его лицо выражало плохо скрываемое недоумение. Наверное, в высшей школе милиции кабинеты следователей выглядели иначе. Как на картинках в журнале «Советская милиция».
– Располагайся, – Селиванов махнул рукой на единственный шаткий стул, заваленный бумагами.
Кравцов аккуратно, двумя пальцами, переложил стопку дел на подоконник и сел. Прямо, как аршин проглотил. Руки на колени. Взгляд выжидающий. Он был похож на идеально собранный механизм, ожидающий команды «пуск».
– Значит, списки, – сказал Селиванов, больше для себя, чем для него. Он подошел к громоздкому металлическому шкафу, который помнил еще, наверное, прокурора Вышинского, и с лязгом вытащил несколько толстых папок-регистраторов. Он бросил их на стол. Поднялось облако пыли, затанцевавшее в косом луче света из окна.
– Это – картотека. Все, кто освободился из мест не столь отдаленных за последние два года и осел в нашем гостеприимном городе. Разбой, грабеж, бандитизм, убийство. Наша клиентура. Твоя задача, лейтенант, – проштудировать каждое личное дело. Адреса, явки, связи. Особое внимание – тем, кто вышел на свободу в последние полгода. Составляешь список. Адрес, статья, где работает, если работает.
– Есть! – Кравцов пододвинул стул ближе к столу с таким рвением, словно ему поручили брать рейхстаг. Он раскрыл первую папку. – Буду докладывать по мере выполнения.
– Не надо мне докладывать, – отрезал Селиванов. Он сел в свое кресло и выдвинул ящик стола, доставая граненый стакан и чайник с остывшей заваркой. – Просто делай. А я займусь другим.
Он налил себе бурой жидкости, отхлебнул. Горько. Кравцов работал. Его движения были быстрыми и точными. Он достал из новенького планшета идеально чистый лист бумаги, разлиновал его с помощью линейки. Почерк у него был каллиграфический, бисерный. Каждый завиток, каждая буква были выведены с педантичной аккуратностью. Он не просто переписывал данные. Он, казалось, вкладывал в этот процесс всю свою комсомольскую душу.
Селиванов наблюдал за ним сквозь пелену табачного дыма. Усиление. Свежий взгляд. Он был не усилением, а надсмотрщиком. Глазами и ушами Захарова. Чтобы старый, циничный следак не ушел в свои «теории заговора» и не раскопал чего-нибудь такого, от чего у всего областного начальства случится несварение. Мальчик должен был держать его в рамках «очевидных версий».
Часы на стене сухо щелкали, отмеряя утекающее время. Кравцов шуршал бумагами. Селиванов курил и пил остывший чай. Он думал о том, что эта рутинная работа была частью системы, ее защитным механизмом. Она изматывала, отвлекала, заставляла следователя тонуть в тоннах бессмысленной макулатуры, пока настоящие следы остывали, а преступники уходили все дальше. Захарову не нужна была истина. Ему нужно было действие, имитация бурной деятельности. И Кравцов был идеальным инструментом для этой имитации.