- -
- 100%
- +
Чистая работа, Петрович, сказал он глухо, не поворачивая головы. Как под копирку. Двое. Контрольные. Гильз – ноль. Кассу вскрыли. Сумму еще не знаем, но, говорят, вчера завезли пенсии на весь район. Взяли все.
Селиванов не слушал. Он медленно обходил помещение. Его взгляд цеплялся за детали. Перевернутая табличка «Технический перерыв». Рассыпанные по полу монеты, которые нападавшие даже не стали подбирать. Аккуратно вырезанный замок на стальном ящике кассы, сделанный, похоже, автогеном. Никакой суеты, никакой паники. Движения хирурга, удаляющего опухоль. Холодные, точные, безжалостные.
Он подошел к стене за стойкой кассира. Там, где обычно висел портрет генсека, теперь была пустая рама со следами выбитого стекла. А на самой стене, нацарапанное чем-то острым по старой масляной краске, было то, что он искал.
Перечеркнутый круг.
Такой же, как у карьера. Грубый, злой и вызывающий.
Вот, сказал Селиванов, указывая на знак. Кравцов и Ковалев подошли ближе.
Опять эта мазня, проворчал Ковалев. Что за чертовщина? Метка у них такая, что ли?
Это не метка, тихо ответил Селиванов. Это послание.
Кравцов смотрел на знак, и его лицо было напряженным от умственной работы.
Но кому? Зачем? Это нелогично. Оставлять улики…
Это не улика, лейтенант. Это подпись. Они хотят, чтобы мы знали. Что это они. И что они будут продолжать.
Селиванов вышел на улицу. Холодный воздух немного привел его в чувство. Он закурил. Дым обжигал легкие. Он думал не о том, что случилось, а о том, чего не случилось. Где был ночной патруль? Маршрут патрульной машины ППС проходил как раз по этой улице. Они должны были быть здесь примерно в это время.
Он нашел капитана патрульно-постовой службы, худого, измотанного мужчину с дергающимся глазом.
Где был твой наряд, Баранов? Маршрут триста второй.
Баранов втянул голову в плечи.
Так это… Вызов был, Андрей Петрович. Анонимный. Что в соседнем квартале, в двести третьем доме, драка с поножовщиной. Экипаж туда рванул. Приехали – тишина. Дверь никто не открыл. Ложный, значит, вызов. А когда обратно ехали, тут уже…
Селиванов смотрел на него долго, не мигая. Капитан начал потеть, несмотря на холод.
В ту ночь, когда напали на инкассаторскую машину, маршрут изменили в последний момент, помнишь? спросил Селиванов почти шепотом.
Баранов неуверенно кивнул.
А сегодня патруль увели с маршрута ложным вызовом. Два раза. Два раза подряд им расчищали дорогу.
Что-то холодное и тяжелое, похожее на мокрый камень, осело у него под ребрами. Это была уже не интуиция. Это была логика. Страшная, неумолимая логика, от которой не отмахнуться.
Кабинет Захарова был наэлектризован. Полковник не сидел за столом, а мерил шагами ковровую дорожку от окна к двери, как зверь в клетке. Его обычно одутловатое лицо приобрело багровый оттенок. Он не кричал. Он говорил сдавленным, шипящим голосом, что было гораздо хуже.
Пять трупов, Селиванов! Пять! За неделю! Мне сейчас звонили из области. Не из УВД. Выше. Ты понимаешь, о чем я? Мне задавали вопросы. Вопросы, на которые у меня нет ответов! Город стоит на ушах. Люди боятся выходить из дома. Они называют их «страшной бандой». А что делаешь ты? Ты приносишь мне детские рисунки со стены!
Он ткнул толстым пальцем в фотографию перечеркнутого круга, лежавшую на столе.
Это не рисунки, Виктор Семенович. Это их почерк. Они бьют по государственным учреждениям. Госохрана, Сберкасса. Они не просто грабят. Они бросают вызов.
Какому еще вызову? Советской власти? не язвил, а почти визжал Захаров. Ты в своем уме? Это обычные ублюдки, отморозки! А ты тут разводишь конспирологию!
Они знали, что патруля не будет. Как и в прошлый раз они знали об изменении маршрута. У них есть информатор. Здесь. У нас.
Захаров замер посреди кабинета. На мгновение в его маленьких глазках мелькнул страх. Настоящий, животный. Но он тут же утопил его в новой волне гнева.
Ты… Ты что несешь? Ты обвиняешь моих людей? Ты хочешь развалить управление? Найти предателя среди своих, так? Чтобы парализовать всю работу? Этого они и добиваются! Посеять хаос, недоверие! А ты идешь у них на поводу!
Селиванов молчал. Спорить было бесполезно. Захаров защищал не управление. Он защищал себя, свое кресло, свое хрупкое благополучие. Мысль о том, что в его идеально отлаженном, причесанном для отчетов механизме завелась ржавчина, была для него невыносима.
Значит так, следователь, процедил Захаров, подходя к столу и упираясь в него костяшками пальцев. Даю тебе неделю. Семь дней. Чтобы на этом столе лежали фамилии. Мне плевать, как ты это сделаешь. Подними на уши весь свой контингент. Выверни их наизнанку. Найди мне козлов отпущения. Найди мне тех, кого я смогу предъявить области. Если через неделю у меня ничего не будет, этим делом займутся другие. А ты… ты пойдешь пасти коров в родной колхоз. Если повезет. Ты меня понял?
Я понял, ровно сказал Селиванов. Но я буду искать настоящих преступников. А не тех, кто удобен для отчета.
Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что только что подписал себе приговор. Или ордер на арест банды. Третьего не дано.
Они сидели в его кабинете. Кравцов, бледный и молчаливый, и Селиванов, который механически чертил на листке бумаги круги и перечеркивал их. Пахло остывшим чаем и безысходностью. За окном серый день незаметно перетекал в серый вечер.
Он все слышал, сказал Селиванов, не поднимая головы. Ты стоял за дверью.
Кравцов кивнул.
Это приказ, Андрей Петрович. Отработать ранее судимых.
Это идиотизм, лейтенант. Мы уже потратили на это два дня. Результат – ноль. И будет ноль. Это не они. Мы ищем в курятнике, когда волк в лесу.
Тогда что нам делать? Голос Кравцова был тихим, в нем не было ни капли обычной уверенности. Он спрашивал. По-настоящему.
Думать, сказал Селиванов. Он отложил ручку и посмотрел на лейтенанта. Взгляд был тяжелым, испытывающим. Они целенаправленно бьют по государству. Это первое. Они работают как войсковая спецгруппа. Быстро, чисто, без следов. Это второе. И третье, самое главное. Они всегда на шаг впереди. Они знают наши планы.
Вы действительно думаете, что среди нас… предатель? Кравцов произнес это слово так, словно оно обжигало ему губы.
Я не думаю. Я знаю. Два нападения. Дважды идеально подготовленный плацдарм. Таких совпадений не бывает. Кто-то сливает им информацию. О маршрутах, о графиках патрулирования, о перевозке денег.
Но кто? Как? Это же… это невозможно. Вся система рухнет, если нельзя доверять своим.
В глазах лейтенанта плескался ужас. Не страх перед бандитами, а ужас перед крушением мира. Мира, где свои – это свои, а чужие – это чужие. Где есть четкая линия фронта. Селиванов понимал его. Он сам когда-то жил в таком мире. Давно.
Система уже рухнула, лейтенант. Просто еще не все это заметили. Она прогнила изнутри, поэтому на ее теле и заводятся вот такие… черви.
Он встал и подошел к окну. Внизу, в сером сумраке, спешили по домам редкие прохожие. Каждый из них казался сейчас потенциальной угрозой, каждый мог быть частью этой невидимой паутины.
Полковник дал нам неделю, чтобы мы нашли виновных. Любых. И мы их найдем. Мы продолжим отрабатывать списки, будем допрашивать всю эту шелупонь. Мы будем делать вид, что исполняем приказ. Это наша ширма. А за ней… за ней мы будем искать крота.
Кравцов смотрел на него, и на лице молодого лейтенанта отражалась сложная борьба. Борьба между уставом и правдой, между приказом и совестью.
Но это… это ведь против приказа начальства. Если полковник узнает…
Узнает – нам обоим конец, спокойно закончил Селиванов. Он обернулся. Так что решай, лейтенант. Ты со мной? Или пойдешь писать очередной отчет для Захарова? Выбор за тобой. Но сделать его надо прямо сейчас.
Он ждал. Время в кабинете остановилось. Были слышны только его собственные глухие удары сердца и тиканье старых часов на стене. Секундная стрелка совершала свой вечный, бессмысленный круг. Кравцов смотрел на свои руки, лежащие на столе. Потом поднял глаза. В них больше не было растерянности. Была холодная, тяжелая решимость.
Я с вами, товарищ следователь.
Хорошо, кивнул Селиванов. Он почувствовал не облегчение, а лишь новую тяжесть. Теперь он отвечал не только за себя. – Тогда забудь все, чему тебя учили в школе милиции. Настоящая работа начинается только сейчас. И первое правило – не доверять никому. Особенно тем, кто носит погоны.
Он снова посмотрел в окно. Город тонул в ноябрьской ночи. Где-то там, в этой темноте, затаился враг, который знал их насквозь. И где-то здесь, в этих серых стенах, затаился другой враг, который улыбался им в лицо. Охота стала сложнее. Теперь дичь была повсюду. И у нее были глаза и уши в каждом коридоре.
Красная сельдь на партийном столе
Кабинет Захарова пах одеколоном «Красная Москва» и триумфом. Запах был густой, удушливый, как предвыборная речь. Полковник стоял у стола, расставив ноги, словно Командор, принимающий парад. На зеленом сукне, обычно заваленном бумагами, царил почти хирургический порядок. В центре, как регалии на бархатной подушке, лежали три предмета: потертый пистолет ТТ, увесистая пачка денег, перехваченная аптечной резинкой, и тонкая папка с тесемками. Захаров сиял. Это было нездоровое, пятнистое сияние человека, у которого резко спало давление.
Селиванов и Кравцов остановились на почтительном расстоянии от стола. Кравцов, как всегда, вытянулся в струну, готовый к докладу, приказу, подвигу. Селиванов просто стоял, сунув руки в карманы плаща, и смотрел на экспозицию. Внутри было тихо и пусто, как в ограбленной сберкассе.
– Вот, – произнес Захаров, и голос его был глубок и важен, как у диктора, читающего правительственное сообщение. Он небрежно кивнул на стол. – Прошу любить и жаловать. Вопрос, можно сказать, снят с повестки.
Он выдержал паузу, давая им возможность проникнуться величием момента. Кравцов с неподдельным интересом и облегчением смотрел на вещдоки. Наконец-то. Вот оно, tangible, как говорят у них «голоса», зримое воплощение правосудия. Селиванов смотрел на руку Захарова. Короткие, толстые пальцы с ухоженными ногтями. Пальцы, которые никогда не держали оружия, но подписывали бумаги, ломавшие жизни.
– Рябов Виктор Игнатьевич, – Захаров картинно открыл папку. – Кличка – Сиплый. Сорок восемь лет. Четыре ходки. Разбой, грабеж, нанесение тяжких телесных. Классический набор. Освободился три месяца назад. Устроился грузчиком на овощебазу. Для отвода глаз, как мы теперь понимаем.
– Где его взяли? – голос Селиванова прозвучал ровно, без всякой интонации, и от этого показался неуместно громким в этой атмосфере всеобщего ликования.
Захаров нахмурился. Вопрос был деловым, но в нем отсутствовал необходимый элемент восхищения.
– Оперативная информация, – бросил он. – Поступил сигнал. Мои ребята из угрозыска сработали чисто. Взяли на съемной хате, на окраине, в частном секторе. Тепленьким. Он даже не рыпнулся.
– И все это было при нем? – Селиванов кивнул на стол. – Оружие, деньги?
– А ты как думал? – Захаров усмехнулся. – Ждал, пока мы к нему с ордером придем? Конечно, при нем. Ствол за поясом, деньги под матрасом. Часть суммы, разумеется. Остальное, видимо, уже успел припрятать или спустить. Но и этого хватит. Признательные показания уже дает. Раскалывается, как гнилой орех. Берет все на себя. Главарь, значит.
Кравцов переводил взгляд с Захарова на Селиванова. На его лице отражалась сложная работа мысли. Он пытался состыковать этот простой, как мычание, финал со сложной, многослойной картиной преступлений. С выверенной стрельбой, со сбором гильз, с таинственным знаком. С информатором в их стенах.
– Деньги, – сказал Селиванов, делая шаг к столу. Он не прикоснулся, только посмотрел. Купюры были старые, замусоленные. Трешки, пятерки, рубли. – Это из сберкассы? Номера купюр сверяли?
– Какая разница? – отмахнулся Захаров, и в его голосе прорезалось раздражение. – Деньги есть деньги. Он говорит, что это часть добычи.
– А пистолет? Баллистическая экспертиза была? – продолжал Селиванов тем же монотонным голосом. – Пули, извлеченные из тел, выпущены из этого ствола?
– Будет тебе экспертиза, будет! – рявкнул Захаров, теряя терпение. – Сказал же, взяли только что! Ты что, следователь, мне тут допрос устраиваешь? Дело раскрыто! Преступник пойман! Город может спать спокойно! Область будет довольна! Что тебе еще надо?
Что-то не сходилось. Селиванов чувствовал это так же ясно, как чувствовал шероховатую поверхность папиросы под пальцами. Это было слишком просто. Слишком грубо. Слишком… по-захаровски. Система не искала истину. Система искала самое простое решение, которое можно было вписать в отчет. Сиплый был не преступником. Он был таким решением. Мелкой сошкой, рецидивистом, которого легко было назначить на роль монстра. Он был идеальной красной сельдью, поданной на партийный стол под видом осетрины.
– Сиплый не мог этого сделать, – тихо сказал Селиванов.
В кабинете повисла тишина. Тяжелая, как гранитная плита. Кравцов замер, его глаза расширились. Он смотрел на Селиванова с ужасом и чем-то похожим на восхищение. Это было не просто возражение. Это был бунт.
Захаров медленно наливался багровым.
– Что-о-о? – процедил он сквозь зубы, наклоняясь через стол. Его маленькие глазки превратились в две злобные щелки. – Ты что сказал, Селиванов?
– Рябов – мелкий шакал, – повторил Андрей, глядя полковнику прямо в глаза. – Он способен пырнуть собутыльника ножом за бутылку или вырвать сумку у женщины. Но он не способен спланировать и осуществить две войсковые операции. Он не умеет стрелять так, как стреляли они. Он не стал бы собирать гильзы. И уж точно не стал бы рисовать на стенах символы. Он даже слово «символ» вряд ли знает. Это не он.
– Ах, вот как! – Захаров выпрямился, его голос зазвенел от ярости. – Значит, пока мои лучшие опера рискуют жизнями, задерживая опасного преступника, следователь прокуратуры сидит в кабинете и строит свои гениальные теории! Ты у нас психолог, Селиванов? Ты ему в душу заглянул? Или ты хочешь сказать, что мои ребята подбросили ему улики? Обвини меня в фальсификации, давай! Не стесняйся!
Он не обвинял. Он знал. И Захаров знал, что он знает. Это читалось в их глазах. Это была немая дуэль над трупом еще не закрытого дела. Кравцов стоял между ними, как между двумя полюсами чудовищного напряжения. Он впервые видел систему не на плакате, а в разрезе – с гниющими тканями, с гнойниками, которые начальство пыталось прикрыть свежей краской отчетов. Его идеальный мир, где были четкие линии между добром и злом, трещал по швам.
– Я хочу сказать, – медленно произнес Селиванов, – что настоящие убийцы все еще на свободе. И они нанесут новый удар. А мы потратим время на то, чтобы состряпать дело на Сиплого, которое развалится при первом же серьезном рассмотрении.
– Ничего не развалится! – визжал Захаров. – Он во всем сознался! У нас есть его подпись! И свидетели есть! Сосед слышал, как он хвастался большими деньгами!
– Сосед-алкаш, которому ваши ребята пообещали бутылку? – криво усмехнулся Селиванов.
Это была последняя капля.
– Вон!!! – Захаров ткнул трясущимся пальцем в сторону двери. – Вон из моего кабинета! Я отстраняю тебя от этого дела! С этой минуты им занимается майор Громов из угрозыска! А ты… ты будешь писать объяснительную! Я создам комиссию! Я проверю каждый твой шаг за последний год! Я сгною тебя, Селиванов! Ты понял меня?!
Селиванов молча повернулся и пошел к двери. Он не чувствовал ни страха, ни гнева. Только холодную, свинцовую усталость. И еще – странную, злую правоту.
– Товарищ полковник, – вдруг подал голос Кравцов. Голос его был непривычно твердым. – Разрешите обратиться.
Захаров, тяжело дыша, перевел на него бешеный взгляд.
– Что еще?
– Следователь Селиванов прав. Почерк преступлений совершенно не соответствует психологическому портрету и криминальной истории гражданина Рябова. Это очевидная нестыковка. Мы обязаны ее проверить.
Захаров на мгновение опешил. Бунт на корабле. Причем бунтовал не старый, просоленный пират, от которого можно было ждать чего угодно, а юнга с горящими глазами, лучший выпускник академии. Этого он предвидеть не мог.
– И ты туда же, лейтенант? – прошипел он. – Желторотый щенок, решил меня поучить? Тебя Селиванов обработал? Я тебя в २४ часа обратно в твою школу отправлю! С такой характеристикой, что тебя до конца жизни участковым в глухую деревню не возьмут!
– Я просто выполняю свой долг, товарищ полковник, – спокойно ответил Кравцов, хотя Селиванов видел, как напряглись желваки на его скулах. – Искать истину.
Захаров рассмеялся. Это был короткий, лающий смех, лишенный веселья.
– Истину он ищет… Романтик. Твой долг, лейтенант, выполнять приказы. А мой приказ таков: дело по банде Рябова считать раскрытым. Селиванов, задание тебе меняется. Я передумал. Ты не отстранен. Ты лично закончишь это дело. Примешь материалы у Громова, допросишь Рябова как положено, оформишь все бумаги и передашь дело в суд. В течение сорока восьми часов. Это приказ. И если ты или твой… напарник, – он с презрением выделил это слово, – попробуете саботировать работу, пеняйте на себя. Оба. Вы свободны.
Селиванов не стал дожидаться, пока Кравцов щелкнет каблуками. Он вышел из кабинета и медленно пошел по гулкому коридору. Он слышал за спиной твердые шаги лейтенанта. Они не отставали.
Они молча спустились в свой кабинет. Здесь пахло табаком и пылью. Этот запах казался сейчас честнее, чем стерильный одеколон Захарова. Селиванов сел за свой стол, выдвинул ящик, достал пачку «Беломора». Руки слегка дрожали, когда он разминал папиросу. Кравцов стоял посреди комнаты, прямой и напряженный.
– Андрей Петрович, – начал он, но Селиванов поднял руку, останавливая его.
Он прикурил, глубоко затянулся. Дым наполнил легкие, притупляя горечь.
– Он не просто подсунул нам «липового» злодея, лейтенант, – сказал Селиванов, глядя на тлеющий кончик папиросы. – Он дал понять, что знает о наших подозрениях насчет «крота». И этим приказом он связал нам руки. Теперь любое наше действие в другом направлении – это прямое неподчинение и саботаж. Превышение полномочий. Трибунал.
– Но мы же не можем просто так это оставить! – в голосе Кравцова была страсть. – Они подделали дело! Они вешают убийство пятерых на первого попавшегося урку, чтобы получить звездочки! А настоящие убийцы ходят на свободе!
– Можем, – ровно ответил Селиванов. – Ты можешь. У тебя все впереди. Карьера, звания. Тебе нужно просто сесть и помочь мне составить красивый отчет по делу банды Рябова. Написать то, что хочет услышать начальство. И забыть про все это. Про знак, про «Волгу», про «крота». Это самый разумный выход.
Он снова испытывал его. Давал ему последний шанс сойти с поезда, который несся под откос.
Кравцов долго молчал. Он смотрел в окно, на серый, безразличный городской пейзаж. На трубы завода, выдыхающие в низкое небо густой дым. Потом он повернулся. В его голубых глазах больше не было юношеского идеализма. Там была холодная, взрослая ярость.
– Я не умею писать то, что хочет услышать начальство, – тихо сказал он. – Меня этому в школе милиции не учили. Что мы делаем, товарищ следователь?
Селиванов впервые за долгое время почувствовал нечто похожее на… нет, не надежду. Скорее, злое удовлетворение. Он не один в этой выгребной яме.
– Мы делаем то, что нам приказали, – сказал он, вставая. Он подошел к металлическому шкафу, открыл его со скрипом. – Мы будем работать по делу Рябова. Будем вызывать свидетелей, проводить очные ставки, писать протоколы. Днем. Мы создадим бурную деятельность. Чтобы Захаров был спокоен. Чтобы его шпионы, если они есть, докладывали, что мы смирились и выполняем приказ.
Он вытащил из шкафа папку с материалами по первому нападению. Ту самую, с которой все началось.
– А по ночам, лейтенант, – он положил папку на стол, – мы будем работать по-настоящему.
Он открыл дело на странице с протоколом осмотра места происшествия. Нашел нужную строчку.
– Помнишь, сторожа у карьера? Его усыпили. Экспертиза показала следы сильнодействующего снотворного. Редкого. Не тот препарат, что продают в аптеках. Его используют только в специализированных учреждениях. Например, в психиатрических больницах. Наш городской психоневрологический диспансер. Я тогда не придал этому значения, было много других зацепок. Но теперь…
Кравцов подошел к столу. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Он смотрел на строчки в протоколе, и Селиванов видел, как в его сознании выстраивается новая, опасная логическая цепочка.
– Мы официально запросим списки персонала и пациентов, – сказал Кравцов уже не как ученик, а как полноправный напарник.
– Нет, – отрезал Селиванов. – Официально мы ничего не делаем. Официально мы шьем дело Сиплому. Завтра утром ты поедешь в этот диспансер. Не как милиционер. Как… племянник, который пришел навестить больную тетушку. Просто осмотришься. Посмотришь на людей. Послушаешь. Поймешь, как там все устроено. А я подумаю, как нам достать нужные списки тихо.
Он закрыл папку. В кабинете сгущались сумерки. Лампу они не зажигали. Два человека в полумраке, заваленные бумажным хламом, против невидимой банды и всей мощи государственной машины, которая уже вынесла им свой приговор.
– Это будет опасно, – сказал Селиванов, не спрашивая, а утверждая.
– Так точно, – ответил Кравцов. И в этом старом, уставном ответе теперь звучал совершенно новый смысл. Это была не бравада курсанта. Это была готовность солдата, который впервые увидел лицо настоящего врага. И понял, что враг носит ту же форму, что и он сам.
Список доктора Вайсмана
Тяжелая кованая ограда психоневрологического диспансера походила на границу, отделяющую обыденное уныние от уныния концентрированного, дистиллированного. За ней, в глубине запущенного парка, где голые ветви ноябрьских лип царапали свинцовое небо, виднелось приземистое двухэтажное здание дореволюционной постройки. Желтая штукатурка облупилась, обнажая красную кирпичную кладку, похожую на застарелые раны. Верхотуринск-4 прятал свои самые неприглядные секреты на окраинах, в тупиках, куда не доезжали рейсовые автобусы.
Служебный «бобик», подпрыгивая на остатках асфальта, замер у ворот. Мотор, чихнув, заглох. В наступившей тишине стал слышен лишь накрапывающий дождь, методично стучавший по брезентовой крыше машины.
«Как племянник, – повторил Селиванов вполголоса, не глядя на Кравцова. – Тетушка у тебя, допустим, Мельникова Антонина Павловна. Палата номер семь. Шизофрения, вялотекущая. Принес передачку. Яблоки, печенье. Разговаривать будешь с персоналом. Санитарки, медсестры. Не спрашивать, а слушать. Курить в курилке. Жаловаться на жизнь. Поймешь, как тут все движется. Кто главный, кто на ушах у начальства стоит. Нам нужен процедурный кабинет и архив. Где хранят журналы учета. Твоя задача – схема. План местности».
Кравцов кивнул. Его лицо в тусклом свете было сосредоточенным и серьезным. Пропал тот щенячий энтузиазм, с которым он приступал к обходу уголовников. На его месте проступала твердость закаляемого металла. Он не задавал лишних вопросов. Он впитывал.
«Легенду запомнил?» – спросил Селиванов.
«Так точно. Антонина Павловна Мельникова. Седьмая палата».
«Не так точно, – поморщился Селиванов. – Попроще. Да, дядь Андрей, понял. И не смотри на меня, как на икону. Я – коллега по работе. Очень усталый коллега».
Он вылез из машины, хлопнув дверью. Воздух был влажным и тяжелым, пах мокрой землей и гниющей листвой. Запах больницы – смесь хлорки, лекарств и чего-то кислого, несвежего – чувствовался даже здесь, за десяток метров от входа. Это был запах безнадежности.
Они вошли внутрь. Вестибюль был гулким и пустым. На полу – стертая метлахская плитка, на стенах – казенная зеленая краска, потрескавшаяся, как высохшее дно реки. У дальней стены, за конторкой из темного дерева, сидела пожилая вахтерша в белом халате, надетом поверх толстого шерстяного свитера. Она вязала, и стук спиц был единственным звуком в этом мертвом пространстве.
Селиванов предъявил удостоверение. Женщина посмотрела на красную книжечку без интереса, словно это был билет в кино.
«Главврача. Вайсман Лев Борисович», – коротко бросил он.
«Кабинет сто четыре, направо по коридору», – не отрываясь от вязания, ответила она.
Кравцов, одетый в простую болоньевую куртку и кепку, мялся у входа с авоськой, в которой действительно лежали яблоки и пачка печенья «Юбилейное». Он выглядел убедительно. Смущенный молодой человек, впервые попавший в такое место.