Убийства на Никольской улице

– Мой отец, – коротко ответил Аркадий. Он почувствовал себя раздетым под этим взглядом.

– Ах, вот как, – в глазах князя мелькнул огонек. Усмешка тронула уголки его губ. – Достойный муж. Читал его труд о презумпции невиновности. Весьма… идеалистично. Вы, надо полагать, пошли по его стопам? Тоже служите Фемиде?

– Я служу закону, князь, – ответил Вольский, чувствуя, как напряжение нарастает. Это был уже не светский разговор, а допрос, в котором роли переменились.

– Закон, закон… – Орловский задумчиво покачал бокал. – Занятная вещь. Попытка натянуть на хаос жизни смирительную рубашку параграфов. Но жизнь, господин Вольский, имеет обыкновение рвать любые рубашки. Особенно здесь, в Москве. Она дикая, страстная, кровавая. Она не подчиняется логике. Она подчиняется лишь инстинктам. Не находите?

Он говорил это, глядя прямо в глаза Аркадию, и в его словах был явный, неприкрытый вызов. Он играл. Он знал или догадывался, кто перед ним, и наслаждался этой опасной, двусмысленной беседой.

– Инстинкты приводят к преступлениям. А преступления – в ведение закона, – чеканил Вольский, чувствуя себя неуклюжим борцом, который пытается нанести удар легкому, ускользающему фехтовальщику.

– Верно, – князь улыбнулся, обнажая ряд ровных, белых зубов. – Круг замыкается. И в центре этого круга всегда стоит красота. Красота греха, красота наказания. Все великое – и любовь, и смерть – иррационально. Не так ли, мадемуазель Клюева? Вы, как человек искусства, должны меня понять.

– Я всего лишь репортер, князь, – вмешалась Софья, чувствуя, что атмосфера накаляется. – Мы ищем не красоту, а факты.

– Факты – это кости, скелет правды, – Орловский сделал наконец маленький глоток вина. – А красота – это ее плоть и кровь. Без нее правда мертва и никому не интересна. Прошу простить, друзья зовут. Не скучайте в моем скромном доме. Шампанское сегодня превосходное.

Он кивнул им с той же ленивой, аристократической грацией и отошел, оставив Вольского с ощущением полного поражения. Он не узнал ничего. Хуже – он сам выдал себя, позволив втянуть себя в эту словесную дуэль и проиграв ее.

– Не корите себя, – тихо сказала Софья. – Вы играли на его поле и по его правилам. Он мастер таких игр. Он вас «прощупал». Теперь нужно сменить тактику. Разойдемся. Я поговорю с некоторыми дамами, соберу сплетни. А вы… осмотритесь. Иногда стены говорят больше, чем люди.

Она растворилась в толпе, а Аркадий остался один посреди этого бурлящего, сверкающего моря. Он чувствовал себя пустым и злым. Орловский был именно таким, каким он его себе представлял: циничным, умным, развращенным и непроницаемым. Он был похож на идеально отполированную поверхность черного мрамора – на ней не остается ни следов, ни отпечатков.

Он взял с подноса, проносимого лакеем, бокал шампанского, хотя не пил его, и медленно пошел вдоль стен, изображая скучающего гостя. Он проходил мимо групп, где велись оживленные беседы, и улавливал обрывки фраз: «…акции падают, это катастрофа…», «…в Париже сейчас носят только лиловый…», «…говорят, его жена сбежала с корнетом…». Обычная светская мишура. Ничего, что могло бы его заинтересовать.

Его взгляд скользил по стенам, увешанным картинами. Как и говорила Софья, князь был тонким ценителем. Здесь были и голландские натюрморты, где на темном фоне сияли лимоны и серебряные кубки, и итальянские мадонны с печальными, неземными глазами. Но чем дальше он уходил от главной залы, в более тихие, уединенные гостиные, тем более странным и тревожным становилось искусство. Мифологические сюжеты, полные жестокости и страсти. Леда, обнимающая лебедя, в глазах которого было нечто божественное и одновременно дьявольское. Саломея, с торжеством и отвращением глядящая на отрубленную голову Иоанна. Красота здесь была неотделима от насилия.

Он забрел в коридор, который вел, по-видимому, в личные покои князя. Музыка и голоса стали глуше. Здесь было тише, прохладнее. Одна из дверей была приоткрыта, из нее лился мягкий свет лампы под зеленым абажуром. Любопытство, чисто профессиональное, пересилило приличия. Он заглянул внутрь.

Это был кабинет или библиотека. Стены от пола до потолка были заняты книжными шкафами из темного резного дуба. В центре стоял массивный письменный стол, на котором царил идеальный порядок. Ни одной лишней бумаги. Лишь бронзовая чернильница, пресс-папье из яшмы и раскрытая книга.

Вольский шагнул внутрь. Воздух здесь был другим – пахло старой кожей, книжной пылью и тем же дорогим табаком, что и от сигары Лыкова. Он почувствовал себя здесь увереннее, чем в бальной зале. Это была территория разума, порядка, знания. Он подошел к столу. Книга была на французском – томик стихов Бодлера. Он прочел несколько строк наугад: «О, грязь и величие! О, чудовищная дихотомия…».

Его взгляд скользнул по полкам. Здесь было все: философия, история, поэзия. И вдруг он замер. На отдельной, нижней полке, куда не сразу падал взгляд, стояли несколько массивных фолиантов, отличавшихся от остальных. Он присел на корточки. Корешки были из тисненой кожи с золотыми буквами. Он прочел название на одном из них: «Flora Moscoviensis. Herbarum et Icones». Флора Московской губернии. Ботанический атлас. Он осторожно вытянул тяжелый том. Он был не новым, но в прекрасном состоянии. С благоговением, как будто держал в руках улику, он открыл его.

Страницы были из плотной, чуть пожелтевшей бумаги. На каждой – великолепная, раскрашенная от руки гравюра, изображающая растение, и под ней – подробное описание на латыни. Он начал листать, и его сердце стучало глухо и тяжело. Ромашки, васильки, колокольчики… Он листал все быстрее, и его пальцы похолодели. И вот. Страница, которую он искал. На ней, во всей своей холодной, аристократической красоте, была изображена она. Lilium candidum. Лилия белая. Рисунок был выполнен с невероятным мастерством. Каждый изгиб лепестка, каждая тычинка, каждая капля росы на зеленом листе казались живыми.

Он смотрел на эту страницу, и у него перехватило дыхание. Это было слишком точное попадание. Слишком явное. Это не могло быть простым совпадением. Человек, одержимый эстетикой, коллекционер прекрасного и страшного, и в его библиотеке – идеальное изображение того самого цветка, который стал символом самых уродливых преступлений в городе. Он осторожно провел пальцем по странице. Она была чуть затерта, немного темнее остальных, словно ее открывали чаще других.

– Нашли что-то интересное, господин Вольский?

Голос раздался прямо у него за спиной, тихий, почти беззвучный, и от неожиданности Аркадий вздрогнул и резко выпрямился, едва не выронив тяжелый том. Орловский стоял в дверях, прислонившись к косяку. Он был один. Бокала в его руке уже не было. Улыбки на лице – тоже. Его светлые, прозрачные глаза смотрели на Вольского без тени веселья, холодно и внимательно.

– Я… я заблудился, – пробормотал Аркадий, чувствуя, как краска заливает его щеки. Он был пойман, как мальчишка, забравшийся в чужой сад.

– Неужели? – князь медленно вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал в тишине оглушительно. – Мне казалось, вы, наоборот, нашли именно то, что искали. Вы ведь не за поэзией сюда пришли, не так ли?

Он подошел к столу, взял из хрустальной вазы длинную, тонкую папиросу, закурил от лампы.

– Прекрасный экземпляр, не правда ли? – он кивнул на книгу в руках Вольского. – Редкость. Издание восемнадцатого века. Я выменял его у одного разорившегося помещика на пару орловских рысаков. Он плакал, отдавая. Книги иногда бывают дороже лошадей. И даже дороже людей.

– Вас интересует ботаника, князь? – спросил Вольский, стараясь, чтобы его голос звучал ровно.

– Меня интересует красота, – ответил Орловский, выпуская кольцо голубоватого дыма. – Во всех ее проявлениях. В цветке, в стихе, в женщине… даже в смерти. Особенно, когда смерть становится произведением искусства.

Он подошел вплотную, взял у Вольского из рук фолиант и положил его на стол, открыв на той самой странице с лилией.

– Lilium candidum, – он провел пальцем по рисунку, и его жест был интимным, почти ласкающим. – Лилия Мадонны. Символ чистоты, невинности. Забавно, как самые чистые символы притягивают самую густую грязь. Чем белее полотно, тем живописнее на нем смотрится пятно крови. Не находите?

– Я нахожу, что вы говорите странные вещи, князь, – сказал Вольский, чувствуя, как по его спине струится холодный пот. Маска была сброшена. Игра окончилась.

– А я нахожу, что вы пришли в мой дом под чужим именем, с фальшивой легендой, и роетесь в моих книгах, – Орловский усмехнулся, но его глаза оставались холодными. – Так кто из нас более странный? Вы ищете монстра. И вы решили, что он должен выглядеть именно так: богатый, пресыщенный аристократ, играющий с человеческими жизнями от скуки. Это так… банально, господин следователь. Так предсказуемо. Вы читаете слишком много дешевых романов.

Он обошел стол и сел в свое массивное кресло. Теперь он был хозяином положения, а Вольский стоял перед ним, как обвиняемый.

– Да, я знал эту девицу, Катерину, – сказал он будничным тоном, словно речь шла о погоде. – Симпатичное было создание. Свежее. Неиспорченное. Я иногда нахожу прелесть в таких… полевых цветах. Я дарил ей какие-то безделушки, давал немного денег. Я покупал иллюзию простоты. Иллюзию чистоты. Это мой грех, если хотите. Эстетический. Но я не убивал ее. Это было бы… некрасиво. Грязно. Липко. Убийство – это удел людей страстных, неуравновешенных. Фанатиков. А я, увы, всего лишь холодный наблюдатель.

Он затянулся папиросой, и ее огонек осветил его лицо снизу, придавая ему демоническое выражение.