Слёзы на белом кружеве

В громадном Александровском дворце даже студёным зимним вечером оказалось так же тепло и уютно, как и в доме Лаймингов, и он сам будто сузился для них до размеров небольшой квартиры генерала. В бальном зале дворца установили пышную – от пола и почти до потолка украшенную игрушками и свечами, ёлку. В новогоднюю ночь им с Митей, так же как и четверым маленьким великим княжнам позволили дождаться полуночи. А на утро тётя и дядя оставили каждому из них под ёлкой подарки – ей, как уже взрослой барышне, досталось нарядное платье от мадам Ламановой, и книга "Три мушкетёра" на французском языке. В комнате Мити установили рельсы и настоящую железнодорожную станцию с вокзалом, паровозом и вагонами, и сидящими в них крохоными куколками-пассажирами.

И тётя Аликс была совсем не похожа на свою родную старшую сестру Эллу – четыре царские дочери, старшей из которых было восемь лет, а младшей Анастасии ещё не минуло и двух, могли целый день играть в комнатах maman, возиться с любыми игрушками, вольно бегать и валяться на огромной шкуре белого медведя. Государыню это ни капли не сердило, и каждый вечер она, аккомпанируя себе на рояле, пела детям своим чудным голосом английские рождественские песни.

С тяжким комком в горле глядела она, как её счастливые кузины бросаются крепко обнимать maman, и как ужасно она завидовала им в те минуты, она не могла бы признаться даже Танюсе и Мите. Завидовала она и тому, как часто сидят рядом со своими детьми, и с нежностью глядят то на них, то друг на друга, их родители.

Зависть же Мити вызвал большой гараж новых автомобилей, на которых к общему восторгу всех детей их изредка катали по парку. Брат каждый день бегал туда, подолгу разглядывал "моторы", расспрашивал шофёров об их устройстве, забирался в обитые кожей салоны, жал на педали, крутил руль.

Детям позволяли заходить и в необычный, наполненный лазурной водой бассейн дяди Ники в мавританском стиле, и даже в его кабинет, когда там не было приёмов министров. На втором этаже обшитого массивом дуба кабинета, куда снизу вела деревянная лестница, высились от пола до потолка книжные шкафы, а внизу, посередине кабинета стоял большой бильярдный стол. Дети с восхищением смотрели, как государь ставил на его зелёное сукно свою руку, и, пропуская между унизаных кольцами пальцев кий, прицеливался и ударял им по тяжёлому белому шару, тот быстро катился, боком задевая соседние шары, и всякий раз один или два из них падали в висящую сбоку стола сетку.

Ежедневно с государем, братом и девочками они гуляли в парке, играли в снежки, а дядя Ники в шутку по-мальчишески дрался с Митей. А после они все вместе катались с высоких ледяных гор на санках.

В пять часов пополудни, замёрзшие и усталые, они бежали к вечернему чаю, ели румяные калачи, варенье и мёд, а тётя Аликс сама разливала по чашкам чай с молоком, намазывала сливочным маслом большие куски калача и с застенчивой улыбкой говорила:

– Дети должны есть много хлеба и масла.

И только в семье государя она, впервые прикоснувшись к счастью другой семьи, произнесла одно главное для себя слово. Государыня много времени проводила в детской, с играми и уроками дочерей, и часто сама купала в ванной и одевала младшую дочь. Однажды, когда дети обирались на прогулку, тётя Аликс, закутывая Настю в шубку, попросила её подать ей шапочку дочери. Она быстро отыскала эту меховую шапку в ворохе детской одежды и подала тётушке:

– Пожалуйста, возьмите, … maman, – неожидано вырвалось у неё. Она тут же густо покраснела и отвернулась. Вот сейчас и государыня, как тётя Элла, рассердится и попросит её не болтать лишнего.

– Не смущайся милая, – тётя Аликс нежно коснулась её плеча, – ты всегда можешь называть меня – мама!

Сердце внутри неё зашлось в ликовании.

Они с братом мечтали бы остаться в Царском навсегда, и обрадовались, что отныне будут гостить здесь каждую осень и зиму. Месяц их каникул пролетел незаметно и при прощании с семьёй, которую она уже считала своей родной, она едва сдерживала слёзы – пришлось возвращаться в Москву к тёте Элле.

После гибели любимого супруга великая княгиня, решив отойти от земной суеты, посвятила себя благим делам: она принялась за обустройство Марфо-Мариинской обители милосердия в Москве, где собиралась разместить храм, больницу и приют для детей-сирот. Этот её поступок удивил многих. Она помнила, как однажды они с тётушкой и Митей ехали в карете из Ильинского в Москву. Уже темнело, и она выглянула из окна кареты: по жёлтой ленте тропинки брёл, еле передвигая грязные, босые ноги, сгорбленный, бедно одетый старик. Лицо его искажала боль.

– Почему этому человеку так тяжело идти, а мы в это время едем в дорогой карете, это несправедливо, – пробормотала она, не сдержавшись, и с испугом взглянула на тётю. Та как обычно сидела, чуть склонив голову набок, и её профиль превратился в изящную камею.

– Ах, Мари! – и не взглянув в окно, небрежно отозвалась тётушка, – потому что Господь повелел жить на белом свете и богатым и бедным.

И вот теперь великая княгиня Елизавета Фёдоровна, не управлявшая прежде никем, кроме своих горничных и фрейлин, и не знавшая жизни далее своего дворца, начала жить интересами своей обители, и проводила всё своё время на богослужениях и в общении со святыми отцами и сёстрами – монахинями монастыря. "От чего вдруг проснулось в ней такое милосердие? – не могла понять она, – или тем самым тётя Элла исполняет волю своего покойного мужа?"

Между тем из-за многих выпавших на его долю испытаний, подрастающий Митя успел рано вырасти, возмужать, и всё более напоминал ей их отца, по которому она всё так же тосковала. Брат уже успел поступить в кавалерийскую школу, азартно занимался конным спортом, гимнастикой и бегом, и никакого интереса к чтению и искусству не проявлял. Впрочем, как и к чувствам своей родной сестры. Ей казалось, что он всё меньше и меньше, как в детстве, хочет оставаться с ней наедине и болтать обо всём на свете. Всё чаще у него появлялись всякие нетложные дела. Ей начало казаться, что теперь она больше стремится к отцу и к его новой семье, как к своему спасению, а брата, наоборот, ей только ещё предстоит потерять.

В светлом монашеском облачении тётя Элла сидела за письменным столом у себя в кабинете. Занятая делами своей обители, она проводила всё меньше времени во дворце, и почти не уделяла внимания домашним делам и племянникам: холодный разум великой княгини был направлен лишь на своё дело. А она по-прежнему ощущала разлитое в атмосфере дворца холодное напряжение.

– Присаживайся, Мари, – своим привычным сухим голосом предложила ей тётя, указав рукой на кресло. Она, как всегда, присела на самый его краешек.

– Мне хотелось бы рассказать тебе об одном симпатичном юноше, – как всегда склонив голову, как-то непривычно ласково улыбнулась ей тётя. Но эта её улыбка не предвещала ничего доброго. – Молодой шведский принц Вильгельм, сын короля Густава V в скором времени готовится посетить Москву и познакомиться с тобой.

Она кивнула, не зная, что ответить. Совсем скоро эти знакомства будут значить для неё сватовство. Ещё на днях, не застав тётю в кабинете, ей на глаза попались разложенные веером на столе великой княгини фотокарточки нескольких молодых людей в военной форме и в элегантных костюмах. Это означало, что тётя, подыскивая ей подходящую партию, начала приглядываться к неженатым европейским принцам.