Недотёпа. Книга о девочке, которую воспитывали, но не любили

Введение

Почему «недотёпа»?

Так в далёкие восьмидесятые называла меня близкая подруга Ришка.

Это ласковое и доброе слово она говорила, чтобы утешать. Всё валилось из рук, всё сыпалось. Любимый парень меня не любил. Я ходила к нему на работу – посмотреть на него хоть издали. Потом встречалась с Иринкой и плакала: «Ирка, ну почему я такая дура?»

Ришка гладила меня по голове и мягко говорила: «Ты не дура. Ты – недотёпа». От этого слова и сейчас веет теплом и нежностью, и я до сих пор слышу его Иринкиным голосом. Она говорила это ласково и любя. И в её устах это слово имело совершенно не обидный смысл. Она жалела меня и желала только добра.

Многое, что случалось со мной в юности, с высоты лет кажется таким неправильным. Сейчас я бы поступила так-то и так-то.

А тогда…

Наверное, Ришка была мудрее меня. А я выросла только недавно. Или так и не выросла.

Об этой книге я мечтала несколько лет. Хотела описать всю свою жизнь и назвать эту книгу именно так, как называла меня Ришка – «Недотёпа». В семье меня так не называли. Вообще не помню никаких ласковых слов в свой адрес. У мамы были для меня другие эпитеты: «злая девочка», «ворчунья», «маленькая старушка» … Но об этом позже.

«Давно хотела об этом написать. И какие-то отрывки моей жизни в виде рассказов уже давно гуляют по сети. Там я пишу то от первого лица, то от третьего. Очень хотелось бы собрать всё, дописать недостающие главы – и издать книгу. Книгу про девочку из СССР, от рождения и до… Ну, скажем, лет до пятнадцати. Ничего менять в том, что уже вышло отдельными рассказами, не буду. Просто пронумерую. Кто заинтересуется – разберётся. А кому будет неинтересно, хоть как напиши – не поймёт».

Так я хотела начать свою книгу. Но когда поняла, что воспоминания в одну книгу не уместятся, решила разделить на несколько частей. Здесь будет начало. Про дошкольное детство. Долго думала, смогу ли вспомнить всё. Но когда мне сказали, что я в любой момент смогу «сделать издание второе, дополненное» – решила записать хотя бы то, что помню. Всегда смогу «довспоминать» и дописать.

Для чего эта книга? Зачем вообще люди пишут и рассказывают о себе? Наверное, чтобы поделиться чем-то важным. Чтобы хоть кто-то, прочитав мои записки, задумался – зачем надо любить детей. Почему сначала нужно научиться любить друг друга и будущего ребёнка, а уже потом его рожать. Если в твоей семье не было любви – где её взять. Можно ли научиться любить – хотя бы саму себя.

Обо всём этом я бы и сама почитала. Но попробую поразмышлять.

Кто я такая, чтобы писать об этом? А вот это уже решать вам.

Книга первая. От рождения до школы

Давно хотела написать книгу про своё детство. Вспомнить всё, что смогу – и рассказать. Потому что сама очень люблю читать такие истории.

Когда попала на марафон по написанию книги, очень обрадовалась возможности наконец-то структурировать все свои записи в единое произведение. Но на марафоне выяснилось, что истории «неизвестных людей» никому не нужны. И я стала «прописывать мораль» и выводы. Перекраивать книгу под необходимый «формат». А потом вышел закон о чайлдфри. И все мои выводы показались мне чересчур «смелыми», чтобы их обнародовать. Невзирая на то, что сделаны они были на основе моей собственной жизни в семье. И я их удалила. Целую главу. И опять осталась книга про меня. Про никому не известную советскую девочку, которую мама не любила.

А потом я подумала…

Позвольте, а сериалы, которые народ массово смотрит? Они ведь про таких же неизвестных людей. Только ещё и про придуманных.

Чем моя жизнь хуже сериала?

Кто-то, прочитав обо мне, вспомнит своё детство. Возможно, даже какие-то моменты совпадут.

Кто-то, может быть, под другим углом посмотрит на своего ребёнка и на своё отношение к нему. И даже, возможно, задумается об эффекте бумеранга и о своём будущем.

Кто-то попытается понять, что такое «осознанное родительство».

А если хотя бы несколько человек останутся довольны прочитанным – хорошо. Больше ничего и не надо.

Глава первая. Она хотела меня… (зачёркнуто)

Не знаю, имеет ли это какое-то значение, но я Скорпион по знаку зодиака и очень люблю дату своего рождения. Мне нравятся в ней все цифры – за исключением, может быть, девятки. В нумерологии и гороскопах я не сильна. Но, возможно, тем, кто разбирается, это что-то и скажет.

Итак, я родилась 14 ноября 1971 года во втором роддоме города Саратова с весом 4 кг 100 г и ростом 54 см – чего сейчас, при взгляде на мои 156 см и 47 кг, никак не скажешь. Я очень хотела жить и ломилась на свет так, что, по словам мамы, у неё «разошлись тазовые кости», и она две недели лежала в гипсе.

Правда это, или мама приукрасила, я не знаю. Но абсолютно верно лишь одно: где-то в советском Днепропетровске жила женщина с простым русским именем Юля Иванова, которой я обязана и своим именем, и своим появлением на свет. За что, наверное, всё-таки, большое ей спасибо. Особенно за имя, которое я нежно люблю.

Разбирая вещи в шкафу после маминой смерти, я наткнулась на медицинскую карту из заводской поликлиники. Уходя на пенсию, мама забрала её домой. И вот я листаю пожелтевшие странички 1971 года. Мне интересно – когда мама узнала, что она беременна мной? О чём она думала? Что чувствовала? Радовалась, наверное. Она когда-то говорила мне, что они с папой на старости лет родили себе "звоночек-колокольчик", очень меня ждали и хотели…

Строчка, датированная седьмым апреля (Боже, это день Благовещения!), бьёт меня по глазам, и я сползаю на пол: «Направляется на медицинский аборт».

Мама. Почему?

Я сижу на полу, и мне трудно описать то, что я чувствую. В голове бьётся только одна фраза: «Она хотела меня убить».

В памяти всплывает всё. И как я не чувствовала от мамы ни любви, ни нежности. И как она не обнимала меня. Да меня вообще никто в семье не обнимал. Меня не хотели. Меня не должно было быть.

Сквозь шум в ушах прорываются воспоминания.

Вот открытка маме в роддом о том, что брат недоволен рождением девочки: «Ещё одна дура будет!»

Вот сестра кричит: «Мне из-за твоего рождения даже одежду не могли купить, я везде ходила в школьной форме!»

Мамины рассказы, что папа год не брал меня на руки – не хотел. Потому что собирался уйти из семьи, а тут как раз я родилась, и он не смог.

Оп. Не так, не так всё было.

Интуиция, противная моя, замолчи, не надо.

Но ведь я же чувствую, что я права.

Папа влюбился в женщину. И хотел уйти к ней.

Мама, ещё не зная об этом, собирается делать очередной – четвёртый или пятый – аборт.

Узнав о папиных планах, меняет свои.

И вот уже папу ставят перед фактом: если ты бросишь беременную жену – вылетишь из партии и с руководящей должности. Дело, напоминаю, было в СССР.

И папа… предаёт любовь?

Сие мне неведомо.

Продолжали ли они общаться, или расстались сразу?

Но в той же открытке почерком сестры написано: «Папа предлагает назвать Юлей. Будет красиво: ЮЮ».

Я бы никогда не позволила назвать дочь именем любовницы мужа. А мама согласилась. Была в этом какая-то злая ирония, наверное. Назвала, чтобы постоянно утыкивать. Чтобы помнил!

Но самая злая ирония в том, что она меня родила – назло. Не из-за любви. Не потому, что ребёнка хотела. А чтобы удержать. Не отпустить. Чтобы не ушёл. Как же это… подло. И как мне теперь с этим жить?

Кто из них двоих был более не прав?

Папа, который влюбился.

Или мама, которая… Которая – что?

Которая его никогда не любила?

Про папины похождения знал весь завод. Мама была недовольна, но на многое закрывала глаза. Ради семьи? Или ради чего-то иного? Квартира-машина-дача-гараж-материальные блага?

И тут вдруг папа решает уйти насовсем. Всё серьёзно. Это уже не интрижки.

Вспоминаю, как мне, уже школьнице, мама рассказывала какие-то взрослые подробности, которые тринадцатилетней девочке знать бы и не надо. Но я и не слушала. Так, краем уха. Вроде бы была у мамы какая-то любовь. Но они расстались. А потом в маминой жизни появился папа. И она срочно вышла за него замуж. Не беременная. Но кто выходит замуж после четырёх месяцев знакомства? Зачем?

А вот зачем: тот, другой, приехал, полный раскаяния. Где уж он был – учился в другом городе, что ли. Но всё строго по Пушкину: «Я другому отдана и буду век ему верна».

«Век» не получилось, но это уже другая история.

Этого всего мама мне не рассказывала. Но письма и фотографии демонстрировала. А я и значения не придала – мало ли что там было сто лет назад. Мне вся эта взрослая жизнь была «до фонаря». Но письма и мамины блокноты впоследствии очень внимательно перечитала. Много чего поняла. И как-то противно мне стало.

Не моралист я. И своих «косяков» у меня выше крыши. Но враньё, говоря мамиными же словами, «органически не перевариваю». А мама врала. И бывшему этому своему. И папе моему. И мне потом. И вообще нам всем. А папу ревновала всю жизнь до зубовного скрежета. И ещё передала мне эту мерзкую опцию по наследству. Потому что я, сколько себя помню, слышала от мамы гадости про отца. И какой он бабник, и какая сволочь. И что вообще все мужики одинаковые, и им только одного надо. Жаль, что я раньше ничего не знала. А сейчас хочется спросить: «Мам. А ты сама? На тебе никакой вины перед папой нет? А перед сестрой? А передо мной?»

Спросить уже не у кого.

После маминой смерти мы много говорили с папой. Оказывается, он знал, что она его обманывала. (И, видимо, знал, что не любила. Оттуда и все его похождения. Но это уже мои личные домыслы.)

Я спросила его и про Юлю Иванову. Он очень её любил.

«Папа. А что, мама плохая была?»

«Ну почему же плохая. Нет. Просто она была другая».

Даже когда мама умерла, папа не сказал о ней ни слова плохого. Когда-то он любил её. Полюбил сразу, как только увидел. Писал ей стихи. Все его ранние письма к ней были исполнены нежности, а мамины к нему напоминали сухие отчёты. И очень отличались от её неотправленных писем тому, другому…

Всё это я понимаю только сейчас. Делаю выводы, и мне больно…

Когда папа ушёл от нас, я уже окончила школу. И мама поливала его всеми бранными словами. С такой ненавистью… Неужели же действительно не любила? Наверное, это страшно – прожить всю жизнь с человеком «просто так». Выйти за него замуж назло кому-то. Родить ему третьего ребёнка, чтобы не отпустить. Чтобы он так же мучился, как она сама мучилась без любви тридцать пять лет… Господи, зачем?

Папа тогда попросил меня найти ту Юлю. «Она уже умерла, наверное. Или старая совсем. Но я бы хотел её увидеть, ещё хоть раз, перед смертью».

Прости, папа. Я не выполнила твою просьбу. Была бы ещё фамилия какая-нибудь другая. Но – найти в Днепропетровске Юлию Иванову, не зная даже примерно года её рождения? Папа не знал, когда она родилась. И я даже заморачиваться не стала. Потому что папа добавил тогда: «Она, наверное, вышла замуж и фамилию поменяла. Или уж померла». Папе было за восемьдесят. Ну и ей примерно столько же.

Вы спросите меня – зачем я это всё написала. Для чего все эти подробности с обнажением души и выворачиванием грязного белья?

Изначально это был просто крик души от шока: «Ааа, меня хотели убить!» И осознание этого просто разрывает изнутри, и ты лопнешь, если не поделишься.

Вспомнился «Ночной дозор».

– Ты что, хотел меня убить?

– Нет.

– Хотел!

– Нет. Не верь ему, я не… хотел. (с)

И глупые мысли: ооо, меня хотели убить. Я «иная»!

«Ха-ха» два раза.

А если серьёзно… Ведь и сейчас есть такие, которые «назло» женятся или выходят замуж. Пожалуйста, не надо. Будьте – с любимыми. Не живите – без любви. И не рожайте детей «просто так», чтобы кого-то удержать. Дети эти не будут счастливыми. И не смогут любить – потому что сами любви не видели. Очень горько это всё осознавать, когда тебе самой уже за пятьдесят. Возможно, я слишком чувствительная. Люди сейчас намного проще ко всему относятся. Но всё же… Ребёнок должен жить в любви! Он должен видеть, как папа любит маму, мама любит папу. И как они оба любят его. Видеть, слышать и чувствовать.

Ответственность и забота – не равно «любовь». Моя мама очень ответственно ко всему подходила. Воспитывала меня. Учила вязать (за что ей спасибо!), готовить (вот с этим у меня так и не срослось). Проверяла уроки.

Но она не никогда не спрашивала, как прошёл день, что нового, какое у меня настроение. И я никогда не чувствовала желания делиться с ней чем-то важным и сокровенным. Потому что слышала, как мама со своими подругами обсуждает мою старшую сестру и её поступки, рассказывает её секреты. Понимала, что понятие «личная тайна» для мамы не существует. И я не хотела, чтобы она так же обсуждала с подругами меня.

И да. Я всю жизнь выступала против абортов. И сама ни одного не сделала, и сейчас ни в коем случае никого к этому не призываю. Но… если подумать…

Могла ли моя семья (папа, мама, брат, сестра) быть счастливее, если бы меня не было?

Глава вторая. Страхи и немного о любви

Могла ли моя семья (папа, мама, брат, сестра) быть счастливее, если бы меня не было?

Возможно. Или не стало бы никакой семьи? Папа уходит, остаётся одинокая мама с двумя детьми. И всё. История не знает, как говорится, сослагательного наклонения. Но вдруг и впрямь родители были бы счастливее поодиночке?

Ой, вряд ли!

Вернее, не так. Папа вообще был человек позитивный. И он уж точно нашёл бы, чему радоваться. А вот мама… Я редко помню её счастливой. Она всегда была чем-то недовольна. И жёстко «гнобила» меня, когда папа ушёл… За то, что я похожа на него. И за то, что всё равно продолжаю его любить.

А если бы папа ушёл раньше, мамин негатив доставался бы сразу двоим – шестнадцатилетнему брату и одиннадцатилетней сестре. И защиты в лице папы у них бы уже не было.

Так что ладно, не зря я родилась, ох не зря.

И вообще я молодец. Хорошо, что я есть. Спасибо маме, что не стала меня убивать.

Смотрю в зеркало и говорю себе: «Ты моя хорошая. Ты красивая. Ты самая лучшая». Если мне мама этого не говорила – я сама себе скажу. И чем чаще скажу – тем больше поверю. Я всегда себя любила – сама. За всех. За всю семью. И голос свой. И изображения. В детстве записывала себя на магнитофон (песни пела, разговаривала), потом с удовольствием переслушивала. Мне уже тогда нравился мой голос. Сейчас ещё больше нравится. А ещё очень люблю свои видео пересматривать. Где-то в интернете написала в шутку, что я, видимо, нарцисс. На что мне очень здраво ответили, что это не нарциссизм, а высшая степень принятия себя.

Вооот! Полюбить себя – это значит принять. Со всеми недостатками. Возможно, где-то я ошибалась и поступала неправильно. И недостатки у меня, конечно же, есть! Как и у всех. Но я не корю себя за них. Потому что всегда всё делала искренне и от души. Интуитивно. И сейчас так живу. Может быть, неправильно с чьей-то точки зрения. Зато с любовью. Прежде всего – к себе самой.

А вот интересно, с кого в семье начинается любовь? С бабушек и дедушек? Или у человека сразу есть эта встроенная опция, её надо только разбудить? Ведь не зря говорят, что каждый человечек уже рождается со своим характером. Я, например, настырная была. (Да и осталась, думаю). Помню, весь день сидела в зале на ковре и училась завязывать бантик. Сама училась. Долго сидела. Но научилась.

Так вот, про бабушек, дедушек и любовь. У папиных родителей было шестеро детей. И все они дружно жили в Нижегородской губернии. Почему папе понадобилось уехать из семьи, я знаю: его в наш город распределили после института. Здесь он встретил мою маму и влюбился. А вот почему он не вернулся к своей семье, могу только догадываться. Чего проще – забрал жену и уехал. Но они с мамой почему-то остались жить в Саратове.

Мы часто ездили к папиным родителям на машине, и к нашему приезду собиралась почти вся его родня. Приезжали со всей области. Прекрасные, дружные и любящие люди. Но почему же папа не захотел туда возвращаться? Один из всей семьи он откололся и уехал за много километров.

Жаль, что ко мне не пришёл этот вопрос раньше, когда папа был жив.

Возможно, дело было в маме. Она не захотела бросить своих родителей. И папа ради любви остался здесь.

Жаль. Мне нравились папины родственники. Они были воплощением настоящей семьи, о которой я всегда мечтала.

К маминым родственникам мы тоже ездили. Они жили в областном городке, и все выпивали, кроме моей бабушки.

Дедушку по маминой линии я не застала – он умер за пять лет до моего рождения. А бабуля строгая была. Она и маму в артистки не пустила, потому что «грязь и разврат в артистической среде». И меня в строгости держала. Я, конечно, хулиганка была, так что бабушку можно понять. Но. Никто никого в семье не обнимал. Вот не было такого. Нас только воспитывали. Подаренные книги и открытки подписывались какими-то скучными нравоучениями. Мне помнится поздравительная открытка от мамы, где она советует мне «быть более общительной со своими родными и вообще с людьми, надо чувствовать необходимость в таком общении». И какая-то не очень интересная для меня на тот момент книга стихов о Степане Разине, на которой маминым же почерком написано «немного истории твоим мозгам не повредит». А на открытке от бабушки – «всё, что тебе дают на тарелке, с аппетитом кушай, старших слушай».

На сестру мама вообще постоянно орала (правда, был период, когда она год – год! – с ней не разговаривала в воспитательных целях). И я очень отчётливо помню, как блеснул под абажуром занесённый над головой сестры утюг. Нет, нас не били, конечно. И утюгом мама просто замахнулась. Но в голове это отложилось навсегда. Как и широкий коричневый кожаный ремень, которым мне грозили. Этот ремень меня ни разу не коснулся, но однажды я нашла его случайно (ладно, не случайно!) – и очень-очень далеко запрятала в нижний ящик бабушкиного шкафа. И сразу жить мне стало намного спокойнее.

Ну, как спокойнее… Все дети шалят и капризничают, но родители относятся к этому по-разному. Моя мама боролась со мной так: она меня пугала. Ремнём пугать стало недоступно, и она пугала меня… Кикиморой. Вот не знаю, почему мне было так страшно – Кикимору я видела в фильмах Александра Роу, она была смешная, и я совсем её не боялась. Но когда я не хотела спать в поезде, мама показывала за окно, где стояли-ехали цистерны с лесенкой наверху и говорила: «Вооон она, Кикимора! Смооотрит на тебя, как ты не спишь!» И я в страхе ныряла под одеяло с головой. Так и засыпала, трясясь от ужаса.

Видимо, мама была довольна своей придумкой. Потому что однажды она пошла ещё дальше.

Мне подарили красивое тёмно-синее шерстяное платье. Плиссированная юбочка, белый шёлковый воротничок с кружевами, белые пуговки, разноцветные вышитые цветочки. И, когда кружишься, юбочка очень красиво встаёт фонариком. А кружиться я очень любила. И вот – солнечный радостный день. Играет обожаемая пластинка «По следам бременских музыкантов». Кружусь. Платье фонариком. Настроение отличное. Но маме нужно, чтобы я сняла платье. Ну, как она не понимает?! Я сниму, но как танцевать без платья? Ведь пропадёт весь смысл. Мне года три-четыре, и что-то внятно объяснить маме я не могу. Поэтому просто продолжаю танцевать. А маме некогда. Ей надо заниматься чем-то важным, но сначала надо стянуть с меня и убрать в шкаф новое платье, чтобы я его не испортила. Но непослушная девочка кружится и не даёт это сделать.

И тогда во всей квартире гаснет свет. Проигрыватель завывает, замедляясь, и перестаёт крутиться. Я выбегаю в коридор. А там в темноте стоит с огромными от ужаса глазами мама. (Эх, бабушка, зря ты не пустила её в театральный – такая актриса пропала!)

«Юля, немедленно снимай платье! – шепчет несостоявшаяся артистка. – Вот на этом самом месте из воздуха возникла Кикимора, такая вся зелёная-зелёная, сделала вот так, – мама водит передо мной руками, – и свет погас!»

Мне страшно. Я чувствую себя виноватой за темноту в квартире. Богатое воображение тут же подкидывает картинки, в которых свет не зажжётся никогда. Мама снимает с меня платье и велит отнести «на место». Несу его в спальню, в этот момент запускается проигрыватель, а из коридора появляется полоска света.

Когда я подросла и стала доставать с обувной тумбы до электрического счётчика, я уже и сама могла проделывать подобный фокус с отключением света. А заодно и поняла, как меня обманула мама. И всё бы ничего. Но я до сих пор боюсь темноты. Сейчас, конечно, уже не так. Понятное дело, никакая Кикимора во мраке не прячется. Только в тёмных помещениях я себя чувствую очень неуютно. Не говоря уже о том, что даже в двадцать лет, возвращаясь с работы поздно вечером в пустую квартиру, я первым делом включала везде свет и проверяла все комнаты, заглядывая под кровать и диван. Кого я там боялась увидеть – не знаю. Но привычка – включать везде свет, возвращаясь домой – у меня до сих пор. Хорошо, хоть под кровать уже не заглядываю.

Так что добиваться послушания «пуганием» – такая себе идея, если честно. И это уж точно не про любовь.

Не помню, но наверняка меня пугали ещё и «дядями», которые «заберут». Потому что самый частый сон моего детства – это как раз два «дяди», которые достают меня из запертой машины. Просто просовывают руки сквозь стекло и забирают. Я кричу и рыдаю, они бегут со мной на руках, а за ними гонятся папа и сестра. Но никак не могут догнать. Сон повторялся неоднократно. Всегда просыпалась в слезах.

Я очень пугливая девочка была. До сих пор помню, как убежала от Деда Мороза в комнату бабушки и сестры, спряталась под письменный стол и намертво вцепилась в подножную перекладину. Меня отрывали всей семьёй. Все ржали, а я орала. Правда, честно, я испугалась. Возможно, если бы меня оставили в покое и не обращали внимания, я бы сама вышла. Пригляделась и поняла, что ничего страшного нет. Но меня тащили, отрывали мои руки от перекладины. И все смеялись. А мама, конечно, потом ещё и высказала мне, какая я плохая девочка, и как ей за меня стыдно.

Понятно? Неважно, страшно ребёнку или нет. Главное, чтобы маме за него было не стыдно. Ох…

Интересно, кто был этим Дедом – кто-то из знакомых, или просто за деньги наняли? Снегурочка не подкалывала ли его, что, мол, тобой только детей пугать? Просто я потом тоже в этой сфере немного работала. Да, обидно, когда дети так реагируют. Но я-то на тот момент уже точно знала, почему они боятся. Их запугали дома сами родители. Вот моя дочь в том же возрасте за Дедом Морозом хвостом ходила, дёргала за шубу и кричала «Деда Мунёс!» Потому что её никто Кикиморой не пугал.

А я, когда ко мне подошёл кукловод (знакомый моего старшего брата) из театра кукол «Теремок» с большим Лёвушкой из спектакля «Таинственный гиппопотам» и сказал: «Здравствуй, Юля!» – застеснялась (или испугалась?) и спряталась за брата. До сих пор в ушах звучит голосом Лёвушки грустное: «Ну что же ты, Юля?»

Страхи… Они сопровождали меня всё детство. То ли мама запугала своей Кикиморой, то ли я по жизни такая ранимая была.

Повёл меня папа фотографироваться в ателье. Нарядила меня мама в красное платье с белыми пуговками и белым воротничком, вплела в косы белую в бордовый горошек капроновую ленту. Сама с нами не пошла – уж не знаю, почему. Кстати, у меня нет ни одной детской фотографии из ателье, чтобы с родителями. И у брата нет. И у сестры. Казалось бы, у каждого советского человека есть такие фото. А у нас – нет. Ни одной семейной фотографии из ателье. И не только из ателье. Это, наверное, тоже показатель? Как люди не любят друг друга, что не хотят вместе фотографироваться? У меня было детское фото из цирка, где мы втроём. Но мама сказала, что плохо получилась, и себя отрезала (вот тоже ещё непонятная мне опция – резать фотографии). Единственное совместное фото с родителями – в мои семнадцать лет. Мне нужна была фотография на паспорт, а мы ехали все втроём откуда-то на машине. И я настояла, чтобы мы все вместе зашли и сфотографировались. Я вообще была генератор идей, мне очень хотелось хоть как-то объединить людей в нашей семье. И чаепития устраивала, чтобы вся семья за столом собралась, и конкурсы на Новый год. Только как-то энтузиазма в родственниках не наблюдала. Понимала, что никому это не интересно, кроме меня. И посему закончились все мои идеи очень быстро. Но я опять отвлеклась.

Так вот. Ателье. Лет мне примерно шесть-семь. Красное платье, косы, все дела. Огромное, не очень светлое помещение с высоким потолком. Узконаправленный свет. Стул. Фотограф.

«Девочка, улыбнись!»

Че-го?

Я и сейчас-то, невзирая на многочисленные тренировки и некоторый опыт концертных выступлений, по заказу улыбаться не умею. А тогда… Ничего весёлого в дяде фотографе не было. И в ситуации тоже. Пришли фотографироваться – так давайте, чего тут улыбаться-то? Чему?

Стереотипы. Дядя фотограф считал, что ребёнок на фотографии должен улыбаться. Ребёнок так не считал. Ну и оставьте вы девочку в покое. Сфотографируйте, как есть.