- -
- 100%
- +
Евгений Ольгердович молча согласился.
– По крайней мере, раз в год они к ней выбираются. Вот Нюра и пристрастилась к итальянской кухне. Не просто по торжествам готовит, или для изумления гостей, а чуть ли не каждый день. Так я попал на те самые макароны. Как мне объяснила Нюра у итальянцев все макаронные изделия называются «паста» и они их употребляют вместо первого. Есть «макарони», знаменитые «спагетти» и какие-то «нёкки». Это тесто, как для макарон, но с добавлением картошки. Короче, изгаляются люди, как могут… «Паста» готовится двумя способами: по белому – в основе соуса сливки, и по красному – что я откушал. Женька, ты бы видел это блюдо! Громадная тарелка, на которой покоится только что отрубленная голова Медузы Горгоны. Впечатление, что все шевелится и ворочается в луже крови.
– Ты мне ужастик рассказываешь?
– Что ты, Ольгердыч! От этой мифологии пер такой аромат, что захотелось рядом положить собственную отрубленную голову и вдыхать. Я понял, здесь намешаны невероятные заморские травы и мне ни в жисть не повторить это яство, как тебе «Ребрышки Джек Дэниэлс». Нюра говорила о каких-то жутко дорогих генуэзских специях, о том, что в отличие от русских, итальянцы кладут готовые спагетти непосредственно в соус на тарелку, а не выливают его, как мы, прямо в кастрюлю. Отсюда – впечатление кровавой лужи… Я ел и душу мою терзали печаль и зависть вперемежку с хорошим настроением. По вкусу, я понял, что итальянцы добрые и славные хлопцы. Особенно не выдрючиваются и с ними можно вести неторопливые, душевные разговоры, наворачивая и наворачивая длинные, как полярная ночь, макароны на вилку.
– А у тебя есть спагетти? – Евгений Ольгердович заерзал, делая креслу немножко больно.
– Тихо, дорогой друг! – Засмеялся Анатолий. – У нас сегодня юбилей. А мучное на торжествах сводится к минимуму.
– Одно меня утешает, твои «спагетти по красному» останутся только в легенде.
– Не скажи… Каково же было мое удивление, когда Нюра рассказала мне рецепт. Что я ел, оказалось не таким уж дорогим и недоступным. Все можно было спокойно купить на прилавках города Челябинска. Она поджарила в кастрюле килограмм нарезанных помидоров. Бросила к ним размороженные магазинные котлетки, используя их как фарш. Мелко, мелко нарезала чеснок, сухую колбаску (неважно какую – какая завалялась в холодильнике) и все туда же – на огонь. Затем – перец, укроп, базилик и грибы. Каждая пряность сама по себе может и выделялась, но вместе – это был самый настоящий Везувий! Я слышал, как у меня во рту с криком погибали микробы. А вслед за ними душу покинули печаль и зависть. Кому завидовать, итальянцам?! Вот оно наше, родное, кондовое! Я наслаждался не «Итальянскими спагетти по красному», а «Уральскими макаронами по-революционному»! Правда, меня немного смутил сыр. Им была посыпана «Медуза Горгона», и, когда я ел, Нюра мне все время его подсыпала. Мол, итальянцы так и едят – сыр должен быть все время на еде. Я спросил, что за сыр? «Пармиджано», – объяснила хозяйка. Я успокоился. Ха! Какой там «пармиджано»? Опять же, наш родной «пармезан»! Да, тоже не русское слово, но сваренный он явно на какой-нибудь костромской сыроварне.
К ним зашла Антонина.
– Что за крики, мальчики?
– Толька проявляет квасной патриотизм.
– А ты, значит, по другую сторону баррикад? – Спросил Анатолий, не сводя глаз с жены.
– Я на той стороне, где кормят.
– Ничтожный ты человек, Ольгердыч. Готов продаться за миску баланды.
– Если баланда – твоя, то я навсегда под твоими знаменами.
– Понял, на что ты намекаешь, но сегодня не до нее. – Улыбнулся Толя, продолжая смотреть на свою половину.
– Странно ты беседуешь. – Сказала она. – Вроде бы с Женей, а все время глядишь на меня.
– Удивительно, что вообще разговариваю. От твоей красоты можно дар речи потерять.
Тоня подошла к мужу и потерлась о его щеку.
– Умеешь ты комплименты говорить.
На что Женька заметил:
– И зачем одному человеку столько?..
– А что у вас за ароматы?
– Наверно, это «челябинская лапша». – Снова встрял Евгений Ольгердович.
– Не вижу никакой лапши…
– Толик сейчас так темпераментно ее развешивал, невозможно, чтобы запах не появился.
– Я слышу другой… Кофе!
– Прими, красавица, чашечку. Тут и на тебя сварено.
Антонина сделала глоток и причмокнула от удовольствия.
– М-м… Ты это назвал баландой, Женя?
– Тонечка! Ты забыла? – Удивился Евгений Ольгердович. – Разве из-за кофе, я готов одолеть полтораста километров и примчаться к вам?
– Извини, не подумала. Но Толик его вчера не готовил. Другим был занят… Я ему подсобляла чем могла, но времени в обрез. Видел, холодильник почти забит… Я сейчас на минутку заскочу на работу, вернусь и буду помогать. Так что, прости, но Толе действительно было не до него…
– А я бы одним им утешился. Вот уж право, он стоит всех иноземных блюд.
Лакомство, о котором так сетовал гигант, про которое он мог говорить, не иначе как закатив глаза, из-за которого он мог отложить дела и приехать к супругам за сто пятьдесят километров, и которым он мог насыщаться, отодвинув другие тарелки в сторону, носило довольно банальное название – «Борщ».
– Ну почему, почему он у тебя получается всегда сказочным? – Допытывался Женька, на мгновенье прерывая свист ложки от скорости, с какой она носилась от тарелки ко рту и обратно. – Сколько народу борщи варит, а меня именно на этот тянет.
– Я его в двух кастрюлях готовлю.
– Да?! А моя Старая все в одну, как в помойку, мечет…
Старой, Евгений Ольгердович называл свою бабушку. Милая пожилая женщина постоянно выматывалась на кухне, наяривая любимому внуку разнообразные изыски, рецепты которых он находил где ни попадя.
Анатолий немного лукавил. Дело – не только в двух кастрюлях. Сам не будучи музыкантом, он относился к варке борща, как к исполнению Второго концерта Рахманинова для фортепиано с оркестром…
Словно могучая медь, предвещая начало шторма, начинает бурлить в трехлитровой кастрюле вода. Именно с кипения бульона Толя приступал к воображаемому музыцированию. Добрая мозговая косточка, обрамленная мякотью, как балерина в пачке, медленно кружит по дну в загадочном танце. Быстро снимается навар, словно пальцы артиста, энергично вбивая клавиатуру, расчищают пространство от посторонних шумов, чтобы наполнить воздух чистыми, прозрачными звуками. Снова гремят трубы – в сторону отложена крышка, снова спешит за ними пианист – сыпется дюжина горошин черного перца… Мол, слушайте, смотрите: не иначе, как близится волшебство!
И вот, в мгновенно возникшую тишину, вступают робкие скрипки… Под их кантилену на стол выкладываются две луковицы, морковка, помидоры и багровая до черноты свекла. Анатолий умел выбирать арбузы и свеклу. Дородной купчихой расположилась на краю капуста. Рядом, как дворовая челядь, три серых картофелины терпеливо ждут своего часа.
Словно контрапункт, возле кипящего бульона ставится тефлоновая кастрюля, и туда вливается пять столовых ложек растительного масла. А на разделочной доске под торопливое стаккато ножа режется лук. Аккорд – в тефлон! Аккорд – туда же… К моркови у Анатолия был иной подход, словно исполнитель наигрывал в верхней части клавиатуры. Он брал терку и мелко, как трель, натирал морковку. Та же тема звучала и со свеклой… Мелодия замедлилась, стала сочнее – Толя приступал к помидорам. Томаты резались более-менее крупными кусками и ad libitum плюхались в кастрюлю. Там клокотало и неистовствовало, словно клавиши сошли с ума, но исполнитель темпа не снижал.
Анатолий не всегда следовал советам кулинарных талмудов, где указывалось, одно надо солить в середине, а другое перчить в конце… Порой он предпочитал импровизацию.
Вот и тут, стремительно развивая тему, он бросил бульонный кубик, избегая опасного диссонанса пересола; две чайные ложки сахарного песку и щепотку лимонной кислоты, добиваясь этим изящных форшлагов. А для емкости звучания, на кончике ножа – чуть шафрана и имбиря, дабы в восточных обертонах слышалась геополитика русского творчества.
И вновь legato… Пара поварешек полуготового бульона вливается в бурлящее варево, огонь уменьшается и все плавно тушится. Музыкант, не отрываясь от инструмента, может позволить себе откинуться на спинку стула и, перебирая пальцами, вспомнить, все ли сыграно правильно и куда поведет его лейтмотив. Тем более, что ароматы вокруг разрешают это сделать.
Но трубы и литавры не дают покоя… Тихие звуки рояля заглушает тревога и тогда исполнитель переходит на forte! Острейший тесак шинкует капусту. Крепкий вилок на глазах превращается в гору зеленоватой стружки, словно гром гонга рассыпался в звенящее тремоло. Побежденное смятение затихает в тефлоновой кастрюле.
Можно двадцать минут спокойно покурить, почистить картошку, разрезав ее на мелкие кубики, и послушать музыку…
Сергей Васильевич погружает в задумчивость.
За это время и капуста подобрела, стала мягче, подернулась стыдливым пурпуром и теперь ее можно отправить в кипящий бульон, а вослед за ней и картофель.
А как без лаврового листа? Он венчает, как исполнителей, так и исполняемое.
А за минуту до коды не грех похулиганить и добавить несколько тревожных ноток тертого чеснока. Мол, не все в мире сладко – помните об этом.
Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром умиротворяет. Звуки обретают вкус, а во вкусе слышится симфония…
Так готовил борщ Анатолий.
Не зря Евгений Ольгердович, уплетая его за обе щеки, говорил:
– Толька, если бы на конкурсе имени Чайковского существовала номинация – «Борщ», то первое место тебе было бы обеспечено…
Антонина допила кофе и спросила:
– А вы почему все время здесь? Другого места нет?
– И здесь неплохо… – Ответил Толя. – Ты сейчас на работу, Женька – с тобой. Мне его богатырская сила пока ни к чему.
– Милый, – сказала Тоня, – я же ненадолго. Улажу кое-какие дела и домой. Честное слово, я помогу тебе.
– А со мной что? – Спросил Евгений Ольгердович.
– А ты – вместо вытяжки… Будешь сидеть и втягивать в себя запахи.
В это время зазвонил сотовый телефон. Антонина взяла трубку.
– Я еще дома. – Строго ответила она кому-то. – Что так срочно? Ладно, через пятнадцать минут я буду на корпункте, перезвоните мне туда.
Тоня отключила телефон и на ее обаятельном лице отразилась досада.
– Чего случилось? – Живо поинтересовался Женька.
Толя молчал, ждал.
– Вечно у них что-то происходит. – Неопределенно ответила она. – В любом пустяке им мерещится сенсация.
– Может и не сенсация. – Знающе возразил ее коллега. – Им же показывать нечего, не все же одну Москву… Вот и собирают информацию с миру по нитке. А вдруг, на стоящее наткнутся?
– Да разве я против, Женя? Но хочется, чтоб именно сегодня ничего не происходило. Лучшая новость – отсутствие новостей…
– Ладно, ребята, – сказал Анатолий, – одевайтесь и дуйте. Надеюсь, все образуется. Чего хочет женщина, того хочет Бог, и твои желания, Тонечка, исполнятся.
Но Бог, наверно, сегодня отдыхал и праздничный день у Антонины выдался на редкость крутым. То есть, стал обычным рабочим, репортерским днем.
Полдень
Анатолий родился и вырос в семье артистов, людей далеких от профессиональной кулинарии и поварского дела. Правда, они были артистами эстрады. Жизнь – в постоянных разъездах и гастролях. Потому, мальчик умел поджарить себе яичницу, почистить картошку и сварить вермишель – не более того. К плите его не тянуло. Даже похвала мамы не подвигала его бежать на кухню и приниматься за какую-нибудь стряпню. Ему больше нравилось, как готовила сама мама.
В студенчестве (учился он в другом городе) – тоже, как все: замороженные котлеты, пельмени или, разведенная в кипятке, банка зловонной капусты под игривым названием «Щи ароматные».
После окончания университета, поступил в аспирантуру и остался преподавать в родном ВУЗе «Русскую литературу». Его специализацией был Х1Х век.
Женился поздно. Все выбирал, пока Антонина сама его не выбрала… Она была женщина с характером, плюс редкое сочетание привлекательности, ума и таланта. Да и Толя жених завидный – не дурак, не урод, кандидат с собственной жилплощадью, которую они в результате обмена довели до приличной квартиры.
Наверно в период своей продолжительной холостяцкой жизни, Анатолий и увлекся кулинарией. Оно и понятно, изучая девятнадцатый век, невольно обращаешь внимание на быт. Как одевались, о чем общались, что подавалось к столу…
Опять же, сколько можно жить на консервах, макаронах и той же квашеной капусте?
Мама, наезжая в гости, сетовала:
– Толик, ну что ты ешь? Мало того, что без пригляда, еще язву желудка себе наживешь.
Приезды родителей для старого холостяка становились праздниками вкусной и здоровой пищи.
С чего он начал серьезно готовить, Анатолий не помнил. Наверно, это были котлеты. У мамы они звучали во рту по-царски…
Но все оказалось не так просто. Вроде, ничего сложного? Фарш, хлеб в молоке, смешивай, обваливай в сухарях и – на сковородку. Ага… А они, то твердые, как подошва, то разваливаются, как кисель. А главное, абсолютно не вкусные! Какая-то мясная полусырая размазня. Другой бы плюнул, махнул бы рукой на всю эту самодеятельную кулинарию и вернулся к готовым пельменям… Но Анатолий ведь был ученым, исследователем и поэтому решил не сдаваться.
Преодолевая смущение, он начал расспрашивать хозяек, читать специальные книжки и в результате творческих поисков пришел-таки к собственному рецепту.
На одну часть говядины Анатолий брал половину свинины, луковицу, две дольки чеснока, маленькую картофелину и желток яйца. Замачивал в молоке довольно черствый белый хлеб и все это пропускал на два раза через мясорубку. А главное, когда обваливал фарш в сухарях, каждую котлетку перебрасывал из ладони в ладонь, ласково похлопывая ее по бокам. На разогретой сковороде котлеты приподнимались, как на собрании, становились пышными, румяными, словно добрые красавицы, и таяли во рту, наполняя все чувства нежностью, неземным запахом, дивным вкусом и веселыми мыслями. Никто одной котлетой не успокаивался. Евгений Ольгердович, к примеру, проявлял адскую силу воли, останавливаясь на четвертой…
Что же случилось дальше? Изведя на котлеты не один килограмм мяса, Анатолий неожиданно почувствовал вкус еды. Впоследствии он подшучивал над собой: «Я был, как глухой музыкант. Дул во флейту, а звуков не слышал».
Именно в период своего холостякования, он понял, что не только к сердцу мужчины путь лежит через желудок. Милые дамы, хоть и клюют для вида, но вкусно отведать – не прочь…
Анатолий задумался. Конечно, иной мужик, пригласив барышню домой, догадается купить торт с шампанским или сварить картошку к селедке для аппетиту. Но одним тортом сыт не будешь, а картошка с селедкой к возвышенным беседам, мягко говоря, не располагает… Что же вам нужно, русские красавицы?!
Восточные изыски? Рахат-лукум, шербет и казинаки… Оно может и так, но наши леди, набив рот сладостями, потом минералку хлещут до посинения. Не-ет… Русские женщины – северные женщины, им и в еде требуется стужа! Что-нибудь неожиданно солененькое, а главное, пусть немного, но сытно. Мол, откушала, и половину дня о еде можно не думать. Калорийное им надо, калорийное.
Здесь сгодится салат «Хрущев». «Хрущевым» его назвали из-за кукурузы. Сытен, прост и оригинален. Оригинален, потому что – в бокалах.
Толя брал высокий бокал и на дно клал пару ложек лососины из консервов. Намазывал тонким слоем майонеза, а сверху добавлял десертную кукурузу из банок. Снова слой майонеза… Далее следуют мелко порезанные яйца в крутую. Опять майонез… Завершает все, в крошку изрезанный, свежий огурец, веточка петрушки и скромная маслина… Откушавши оного салата, дама – почти твоя.
Почти… Миледи еще нужно околдовать горячим. Тут бы – что-нибудь «фирменное», заковыристое. У Анатолия уже подобное наблюдалось…
Например, «Лещ фаршированный гречневой кашей»
Толя брал небольших лещей, чистил их, потрошил, не отрезая голов, а лишь вынимал жабры, солил, перчил, как положено. В готовую гречневую кашу добавлял икру минтая и мелко нарезанный лук. Предварительно поджарив, он этой кашей фаршировал лещей и – на огонь. Правда, когда рыба жарилась на одной стороне, другую он посыпал тем же репчатым луком. Переворачивал, и лук жарился вместе с рыбой. Этой стороной, с поджаренным луком, Анатолий клал леща наверх и подавал гостье. Она и не подозревала, что гарнир внутри рыбы. Последующие ахи относились ко всему. И к вкусу, и к сюрпризам. Миледи сама пылала, как плита.
Добивал несчастную какой-нибудь сладостью, типа «Шоколадного бламанже». Для чего натирал двухсотграммовую плитку шоколада и перемешивал ложкой на огне, пока не почернеет. Затем толок столько же сладкого миндаля с несколькими горькими и разводил все в шести стаканах молока. Процеживал, добавлял те же двести граммов сахара, пятнадцать желатина, разливал в хрустальные вазочки и ставил в холодильник.
Женщина млела от слова «бламанже», вкушала его, оттопырив мизинчик, и чувствовала себя, то ли в Париже, то ли в старинной петербургской кондитерской.
На этом бламанже его и захомутала Антонина.
– Хватит других кормить! – Заявила она. – Отныне, сама все буду есть…
Откуда молодой ученый доставал столь оригинальные рецепты? А все оттуда же, из своего любимого девятнадцатого века.
Постигая азы кулинарии, он неожиданно стал восхищаться Иваном Андреевичем Крыловым. И не столько как великим баснописцем, а как знатным едоком. Если в прошлом веке званые обеды состояли из четырех перемен, то к приходу «дедушки» Крылова, готовилась и пятая, и шестая… И даже умер писатель в свои семьдесят пять лет не от старости, а от обжорства.
Анатолий задумал написать что-то вроде панегирика и даже название сочинил —
Смерть Ивана Андреевича.
После того, как Николай Некрасов выиграл у Виссариона Белинского три рубля в преферанс, они подружились. Конечно, сблизила их литература, а не карты. Хотя уже тогда, в двадцать один год, Некрасов был отличным игроком, что впоследствии он обернет на пользу дела. Как раз на выигранные деньги будет издавать свои журналы и развивать отечественную словесность.
К сегодняшнему дню, к 10 ноября 1844 года от Рождества Христова, двадцатитрехлетний Некрасов, выпустивший и собственноручно уничтоживший свой первый сборник стихов «Мечты и звуки», был начинающим удачливым издателем. Он уже не голодал, не ел украдкой в трактирах хлеб, а старался одеваться по последней парижской моде и выглядел этаким франтом в прическе и усах a la Гоголь. Тогда все старались под Гоголя… Некрасов приехал к Белинскому на извозчике. Торопился… Уж больно новость была архиважная.
– Слыхал, Виссарион?! Иван Андреевич Крылов преставился.
Белинский закусил кончик гусиного пера и погрыз его. Иногда он любил щегольнуть стариной, хотя перед ним на столе высился чернильный прибор и ручки со стальными перьями.
– Жаль. – Молвил тридцатитрехлетний критик. – Хотя он не писал давно… Кажется, после гибели Пушкина ни одной новой строчки не выдал. А ведь крепкий старик был.
– В том то и дело. – Некрасов небрежно бросил на софу черный ремингтон и положил сверху шляпу. – Он не своей смертью помер.
– Что случилось?
– Объелся вчера на званом обеде. Заворот кишок.
– Да, – печально улыбнулся Белинский, – на счет покушать Иван Андреевич, Царствие ему небесное, был не промах. Он же, Nikolja, с детства сыт не бывал.
Виссарион Григорьевич по роду своей деятельности знал о коллегах все. Тем паче, если эти коллеги при жизни становились классиками.
– В девять лет он потерял отца и семья осталась без средств. Мать определила мальчика на службу в тверской губернский магистрат, где он занимался перепиской тоскливейших бумаг. Юношей сочинял пьесы, но драматургия дохода не давала. Их почти не играли. Журналы, в которых он работал, закрывались. Господин Крылов даже писать бросал, как ты, Коля, после своей книжки. И только в сорок лет у него вышел первый сборник басен и грянула всероссийская слава. Представляешь, какой аппетит можно нагулять к сорока годам? Мне рассказывали, что он обыкновенно съедал три тарелки ухи и два блюда расстегаев. Затем, минимум четыре телячьи отбивные, половину жареной индейки, соленые огурчики, моченую бруснику, морошку, сливы, антоновку, страсбургский пирог, гурьевскую кашу. Спиртным не злоупотреблял, зато налегал на квас и кофе со сливками пополам. Но это еще не все. Заканчивал чаем с пирожками. А отходя ко сну, закусывал тарелкой кислой капусты и выпивал литр квасу.
– Вроде бы грустно, а захотелось есть. – Сказал Некрасов. – Он ведь давеча рябчиков переел.
– Рябчики – это понятно. Они же маленькие, с кулачок. Мы с тобой, Коля, не толстяки, а сами не заметим, сколько их уплетем…
Да, умели на Руси готовить «Рябчиков»!
Ощипывали их, потрошили, вымачивали в холодной воде. Затем опускали в свежее молоко и кипятили. Выжав и зашив толстой ниткой, спрятанные в туловище ножки, жарили их в горячем масле около получаса, постоянно переворачивая. Получался хрустящий, аппетитно пахнущий и истекающий жиром по подбородку – как остроумно заметил Белинский – кулачок.
Некрасову рябчиков сейчас не хотелось. Аппетит перебивал скорбь. И он, выросший в Ярославле, на Волге, вдруг возжелал «Рыбника с судаком».
Сам молодой поэт не куховарил, но знал, как его готовят и что из этого получается.
Судак – настоящая волжская рыба, вобравшая в себя жесткость северных вод и неуемную энергию выживаемости. Навернул судака, и – под завязку, форелью так не насытишься.
Матушка Некрасова, Елена Андреевна, обыкновенно брала двух судачков, чистила, потрошила их, удаляла жабры, язык и глаза. Промывала, солила и целиком укладывала обе рыбки на толстое, раскатанное почти в сантиметр, ржаное тесто…
Ржаное тесто делалось просто и быстро: мука, вода соль. Иногда вместо воды употреблялась смесь из молока и простокваши. Замешанное тесто скатывалось в шар и «отдыхало» с четверть часа.
…На судачки накладывались кольца лука, тончайшие пластинки сливочного масла, которые покрывались легкой рябью молотого перца и, истолченного в пыль, лаврового листа. Рыбник защипывался, скрывая в себе, как в темном ларце, начинку, смазывался двумя ложками сметаны и ставился наконец в горячую печь. Незримый аромат, распространяясь по дому, будил собак, возбуждал людей и свидетельствовал о готовности.
Елене Андреевна доставала рыбник и тут же смазывала его растопленным сливочным маслом, чтобы корочка была мягче и не задерживалась во рту…
Белинский проглотил слюну и ласково посмотрел на друга.
– Ишь, рябчиков ему не хочется – мамочки рыбник с судаками подавай.
Некрасов засмеялся:
– Жизнь в трезвом положенииКуда не хороша!В томительном боренииСама с собой душа…– Странно, – удивился «неистовый Виссарион», – ты же бросил писать стихи?
– Это я так… – Смутился поэт. – Дурачусь.
– Я бы тоже что-нибудь сейчас съел. – Мечтательно сказал Белинский. – Но не рыбник…
– А что?
– Вот ты заговорил о своей матери, а я об отце подумал. Он ведь был у меня флотским врачом. И хоть мы потом переехали в Пензенскую губернию, его родной Чембар, где он служил уездным лекарем, но море его не отпускало. Ты по Ване Гончарову суди. Тоже, как ты, на Волге вырос, только в Симбирске, а морем бредит. С ним, с мальчишкой, отставной моряк, соседский помещик дружил. Увлек парня… Загадочная эта штука – море. Уж на что я сухопутный человек, а и то не прочь какой-нибудь морской историей увлечься.
– Ты же рос там… В Свеаборге кажется?
– Какой, рос? В пять лет увезли. Но я продолжу о батюшке. Он свою тоску по морю заглушал едой. У них, на кораблях, какой основной продукт был? Солонина. Вот и он, брал добрые куски говядины и свинины, засаливал их, и на несколько дней – в погреб. Потом доставал мясо, резал его и варил. Что только туда не добавлял! Капусту, картошку, свеклу, морковь, лук – все, что росло в огороде. А еще, сахар и уксус. Знаешь, как он свое варево называл? «Борщ флотский»! Ты не смейся! Я ел – за ушами трещало. Мне б от подобной пищи богатырем вырасти, – вздохнул Белинский, – ан, почему-то не получилось.
Но тут он вдруг рассмеялся, тряхнул своей знаменитой гривой и сказал:
– А я похожее угощение в одном трактире обнаружил. Возле магазина Юнкера, на углу Невского и Большой Морской улицы…