Хранители Севера

Рядом, закутавшись в меховые воротники до самых глаз, рыцари Бермона из последних сил подгоняли лошадей, стараясь не отстать. Их щёки пылали румянцем, губы побелели от холода, а руки в перчатках цепенели, теряя чувствительность. Пустыня сегодня была милостива – не поднимала снежных смерчей, способных за минуту похоронить весь отряд. Но даже без них путь был сущим испытанием: ветер резал кожу, снег хрустел под копытами, а густой пар из ноздрей скакунов тут же превращался в ледяную пыль, растворяясь в морозном воздухе.

Талли неслась рядом, подгоняя рыжего жеребца. Ветер свистел в ушах, вырывая из груди смех, а волосы развевались за спиной словно белоснежное знамя. В её глазах, обычно таких насмешливых, теперь плясали искры настоящей, ничем не омраченной радости. Не было вечно недовольных наставников, тяжёлого, разочарованного взгляда отца, под которым хотелось провалиться сквозь землю, не было удушающей рутины, отравлявшей каждое утро. Не было и того вечного, гнетущего ощущения опасности, что преследовало её в родных стенах. Была только она, пылающий жеребец под ней и этот опьяняющий ритм свободы. Неделя в Бермоне – всего лишь передышка, она знала. Временная отсрочка перед неизбежным возвращением в позолоченную клетку. Но всё равно, где-то глубоко, как крошечная, но острая заноза в груди, жила навязчивая мысль: а если сбежать? Просто исчезнуть, оставить прошлое позади и начать всё с чистого листа.

– Они не позволят тебе уйти, – тут же отозвался другой, холодный и безжалостный голос внутри. – Никто. И уж точно не живой.

Бернар мчался вперёд, его тело автоматически подстраивалось под ритм скачки. Он не замечал ни скрипучего снега под копытами, ни ледяного ветра, хлещущего по лицу. Руки крепко держали поводья, но мысли уносились далеко, в тёмные уголки его сознания. Светлые брови сдвинулись над переносицей, взгляд был сосредоточенным, почти мрачным. Всю жизнь его учили бороться с чудовищами. Но сейчас весь его мир рушился. Как поднимать оружие на тех, у кого есть лица, имена, свои страхи и свой смех? Как смотреть в глаза человеку, зная, что иногда самое страшное чудовище скрывается не в тёмной пещере, а под человеческой кожей?

В это время Адриан, чуть отстав, украдкой наблюдал за принцессой. Она стояла в стременах, раскинув руки, словно хотела обнять всё небо. Ветер играл её белоснежными волосами, а её лёгкий, чистый смех казался совершенно неуместным в этой суровой, безжалостной северной земле. Он мысленно перебирал всё, что слышал о Севере, о холодных, безжалостных воинах, о тех, кто не знает ни жалости, ни пощады. И не мог поверить, что одна из них сейчас вот так, по-детски радуясь, ловит снег на ладонь и улыбается так искренне, будто в мире не существует ни политических интриг, ни скрытых угроз. Возможно ли, что всё, что ему рассказывали об Атрее, – сплошная ложь? Что кто-то намеренно сеял страх и ненависть, чтобы навсегда отвернуть их друг от друга? Он продолжал смотреть на неё. И чем дольше длилась эта погоня по снежной пустыне, тем меньше он верил в те страшные сказки, в которые обязан был верить.

Небо впереди затянулось свинцовыми, тяжёлыми тучами, предвещающими новую волну непогоды. Воздух стал гуще, мороз – злее, а ветер завывал теперь с колючей, режущей остротой. И вот – вдали, на самом краю белого безмолвия, показалась тонкая, тёмная полоска на горизонте. Скромная, притихшая под невыносимой тяжестью вечной зимы, деревня. Крыши низких, приземистых домов прогнулись под толстым слоем снега, кое-где облупившиеся ставни жалобно дребезжали и дрожали от каждого порыва ветра. Из кривых, покосившихся труб лениво поднимался жидкий, серый дым. В крошечных, подслеповатых окнах тускло тлел золотисто-оранжевый свет.

– Отлично, —пробормотал Адриан, щурясь от пронизывающего ветра. – Ещё немного.

ГЛУБОКО ПОД ЗЕМЛЕЙ

Там пахло мёртвой землёй. Запах был вязкий, тяжёлый, липкий, словно сама почва под ногами медленно разлагалась, гнила заживо. Здесь всё казалось навсегда забытым – временем, богами, самими людьми. Сырые, покрытые плесенью каменные стены плакали солёной влагой, которая стекала по ним тёмными ручейками. Огонь факелов трепетал и дрожал, отбрасывая на стены дёрганые, беспокойные тени. Из-под прогнивших половиц доносилось настойчивое, противное шарканье – крысы, вечные хозяева этого места. Тишину разорвал грубый, сиплый смех.

– Прятался под столом, – прохрипел мужчина, облизывая потрескавшиеся, кровоточащие губы. – Думал, спрячется от меня. А я… я стоял за дверью. Слушал, ждал, и когда он вылез…

Он резко, смачно чмокнул губами, шумно, с нескрываемым удовольствием, будто смаковал самую сочную, кровавую деталь своего рассказа.

– Воткнул нож прямо в глотку. Как же он визжал, аж уши закладывало… прямо как поросёнок под ножом.

Он закрыл глаза, запрокинул голову, глубоко вдохнул спёртый воздух, ловя в нём привкус той недавней расправы. Его сальные, грязные волосы прилипли ко лбу и вискам, тяжелыми, жирными прядями свисая на плечи. Грубая рубаха липла к вспотевшему, могущему телу. Широкая грудь ходила ходуном, как у запыхавшегося зверя после удачной охоты. Глаза сияли нездоровым блеском.

В углу послышался низкий, бархатный смешок, больше похожий на воркование. Мадам Гортензия стояла, непринужденно привалившись бедром к старому деревянному столу. Свет факела скользил по её пышной, соблазнительной фигуре, задерживаясь на лице, нарочито подчеркнутом гримом: тонкие, как ниточки, брови, густые тёмные тени, делающие взгляд томным, и алые, будто окровавленные, губы. Русые волосы были убраны в сложную, высокую причёску – точь-в-точь как у столичной знати. Но кто здесь всерьёз верил в её «благородное» происхождение? Все знали истинную цену её положения. И то, сколько тел – живых и уже холодных – осталось в её тени. Белая меховая накидка небрежно сползла с одного плеча, открывая матовую кожу, а чёрное платье, обтягивающее каждую выпуклость, не скрывало ни одной складки, ни одного соблазнительного изгиба. На груди, под тонкой тканью, четко проступали очертания подвязанных ореолов. Она жаждала внимания и купалась в вожделенных, голодных взглядах, которые бросали на неё мужчины. В её длинных, алых ногтях, острых, как когти хищной птицы, покоилась изящная курительная трубка из чёрного дерева. Гортензия сделала медленную, томную затяжку. Белый дым, густой и приторно-сладкий, поднялся вверх и лениво обвил её лицо, скрывая ухмылку, до боли похожую на усмешку сытого хищника.

– Жестокий ты, – она томно закатила глаза, полные фальшивого укора, и, будто случайно, провела когтистой рукой по глубокому вырезу на платье, привлекая внимание к округлостям груди. – Но это… даже возбуждает.

Она сделала шаг вперёд. Каблуки её туфель гулко, вызывающе простучали по каменным плитам, нарушая гнетущую тишину подвала. Остановившись у самого факела, она позволила свету упасть прямо на своё лицо, безжалостно выхватывая из тени сетку мелких морщинок у глаз и следы бессонных ночей, упрямо замазанных толстым слоем пудры. Её глаза, узкие, хитрые щёлочки, скользнули в сторону высокой, неподвижной фигуры, стоявшей у дальней стены – в самой гуще теней, в полном отстранении от разворачивающегося спектакля.

– А тебе не смешно, Тень? – голос Гортензии прозвучал сладко и ядовито. Она томно прищурилась, наклоняя голову набок. – Ты всегда был таким… невыносимо скучным. А жизнь, милый, состоит не только из грязи и убийств. В ней должна быть… игра.

Она сделала паузу.

– Или ты всё ещё наивно играешь в того, кто слишком чист для этой грязи?

Мужчина молчал. Безмолвный, как сама скала. Полумаска из темного, отполированного металла, закрывающая левую половину его лица, сидела с пугающей плотностью, будто вросла в кожу и срослась с костью. Её острый край обрамлял скулу, врезаясь в грубый, старый шрам, который тянулся от виска к самой линии челюсти, скрываясь под высоким воротником. Правый глаз, единственный открытый, смотрел прямо на неё – холодный, светло-голубой, как осколок зимнего льда, без единой искры тепла или жизни. Тень стоял недвижимо. Тёмная, почти чёрная одежда из плотной ткани облегала его фигуру, скрывая любые очертания, делая его силуэтом, призраком. Высокий воротник скрывал горло и нижнюю часть лица, оставляя миру лишь гладко выбритые, застывшие черты и тот леденящий взгляд. Наконец он заговорил.

– Гортензия, – его голос был низким, сиплым, скрипучим, будто ржавые шестерёнки, которыми редко пользовались. – Я не трачу время на бессмысленный трёп.

Он даже не моргнул. Лишь лёгким, почти невесомым движением запястья серебристый кинжал появился в его руке, описав в воздухе короткую, смертоносную дугу. Тень лениво подбросил его, будто от скуки, и лезвие сверкнуло в тусклом свете факела, отражая пляшущие, кровавые отблески огня. Он перехватил его другой рукой – плавно, без усилий, словно дразня – и провёл подушечкой большого пальца по идеально острому лезвию. На бледной коже мгновенно проступила тонкая, алая ниточка крови.

Гортензия едва заметно дёрнулась. В её глазах, на долю секунды, промелькнула чистая, животная паника. Но она тут же спрятала её, прикрыв нервный вздох широким, театральным жестом в сторону Грэга.

Тень всё видел. Он быстро, почти машинально, облизнул свои губы, будто пробуя на вкус её внезапный страх. Пальцы сжались на рукояти кинжала, костяшки побелели, и он уже сделал тихий, скользящий шаг вперёд, готовый сократить расстояние… Но в этот миг дверь в комнату с грохотом распахнулась.

Первым вошёл невысокий облачённый в дорогой, но нарочито сдержанный наряд, мужчина. Тёмный камзол из толстого сукна с тусклыми, почти незаметными золотыми пуговицами плотно облегал его коренастую фигуру. Сапоги до колен, покрытые пылью дорог, громко хрустнули под его тяжёлым, уверенным шагом. Он прошёл мимо, не удостоив собравшихся ни единым взглядом, обогнул массивный дубовый стол с замысловатыми, вырезанными узорами по краям и медленно, с чувством собственного достоинства, опустился в высокое резное кресло во главе. Кожа сиденья под ним жалобно скрипнула. Он сцепил короткие, мощные пальцы в замок на столешнице и наклонился вперёд, его быстрый, пронзительный взгляд скользнул по каждому присутствующему, оценивая и припечатывая к месту.

За его спиной бесшумно, как призрак, вошёл другой – высокий, худощавый юноша в чёрном с головы до ног. Его шаги были абсолютно беззвучны, а движения плавны. Лицо почти полностью терялось в глубокой тени капюшона, глаза были опущены в пол. Он встал позади кресла хозяина, чуть склонив голову, и замер, превратившись в ещё одну деталь интерьера.

– Вы уже знаете, зачем я вас собрал, – начал мужчина без прелюдий. Его голос был глухим, низким, срывающимся на ярость, еле сдержанную, готовую прорваться наружу в любой момент. – Делегация Севера. Мы знаем, где они, знаем их маршрут, знаем состав охраны. И если они доберутся до столицы и заключат этот проклятый договор – всё, конец. Это сорвёт наш план.

Он резко откинулся на высокую спинку кресла, и кожа снова жалобно заскрипела под его весом.

– Кто возьмётся?

Грэг выступил вперёд почти сразу, его массивная фигура заслонила свет одного из факелов. Голос прозвучал глухо, с явным, почти дерзким вызовом:

– Глава. Позволь мне заняться этим. Мои люди справятся.

Взгляд Главы остановился на нём. Острый, пронзительный, молчаливый. Казалось, он сверял каждое слово, каждый мускул на лице Грэга с неким внутренним эталоном, как опытный меняла сверяет монету с подделкой. Затем последовал медленный, обдуманный кивок.

– Хорошо. – Слово прозвучало как приговор. – Нил введёт тебя в суть. Не подведи.

Юноша за креслом, тот самый безмолвный призрак в чёрном, чуть склонил голову, словно тень, повторяющая движение своего хозяина. Его глаза, скрытые в глубине капюшона, ни разу не поднялись от пыльного каменного пола.

Тишина повисла в подвале на секунду, но тут же её прорезал неприятный, нарочито кокетливый голос:

– Ну, если с этим скучным делом всё ясно… у меня есть вопрос поважнее.

Все головы, как по команде, повернулись к ней. Гортензия неторопливо, с наслаждением выдохнула струю густого, сладковатого дыма, купаясь во всеобщем внимании. Она сидела, развалившись в кресле, и небрежно поправляла свою белую меховую накидку, чуть сдвигая её с плеча, обнажая ещё больше кожи. Дым стелился по спёртому воздуху, обвивая её лицо бледной, зловещей вуалью.

Во взгляде Главы не было ни любопытства, ни терпения, только чистое, острое, как лезвие, раздражение. Но он сжал губы и промолчал, позволив ей говорить.

– Мне нужны новые девочки, – заявила она, словно обсуждала поставку свежего мяса или вина. В её голосе не было ни капли просьбы, ни тени стыда или сомнения. – Твои люди, – она лениво кивнула в сторону одного из мрачных бойцов, прислонившихся к стене, – подпортили троих. Пришлось… избавиться. Теперь у меня нехватка рабочего материала. – Она произнесла это спокойно, почти лениво, только алые, отточенные ногти нервно постукивали по чёрному дереву её курительной трубки.

Глава скривился, будто почувствовал во рту вкус чего-то отвратительного. Он медленно сжал кулак на столе, и костяшки его пальцев хрустнули в гнетущей тишине.

– Гортензия, – проговорил он, сдержанно, но с таким стальным нажимом в голосе, что воздух, казалось, наэлектризовался, – разбирайся сама.

Он смотрел на неё тяжёлым, немигающим взглядом, полным такого немого обещания насилия, что, казалось, он вот-вот встанет, схватит её за эти напудренные волосы и впечатает её лицо в холодную каменную кладку стены.

“Высокомерная, неблагодарная потаскуха”, – пронеслось у него в голове, и ему пришлось приложить усилие, чтобы не позволить гневу вырваться наружу. “Забыла, кто здесь на самом деле держит поводок”.

– Но… – Она сделала попытку отыграть назад, её голос снова стал сладким и вкрадчивым. Женщина едва заметно повела бедром, и на её губы вернулась та самая, отработанная до автоматизма, соблазнительная улыбка.

Он перебил её, и его голос, низкий и безжалостный, разрезал воздух, как лезвие:

– Постой. Если ты не можешь справиться с этим сама… тогда зачем ты мне вообще нужна, Гортензия?

Комната замерла в абсолютной, гробовой тишине. Даже крысы за стеной будто притихли, почуяв опасность. Плечи мадам дёрнулись в мелкой, предательской судороге, но она мгновенно взяла себя в руки, натянув обратно привычную маску. Выученная, сладкая улыбка снова заняла свое место на губах, хотя глаза оставались холодными и настороженными.

– Конечно, Глава, – пропела она тягуче, голосом чуть ниже обычного, почти мурлыча, стараясь вернуть утраченные позиции лаской и покорностью. – Всё будет. Я разберусь. Не сомневайся.

Он усмехнулся – коротко, сухо, без тени веселья.

– Рад, что мы наконец поняли друг друга, – бросил он, потирая виски усталым жестом, будто эта сцена отняла у него последние силы. Потом резко махнул рукой, отгоняя назойливую муху. – А теперь все вон. У меня ещё дел по горло.

Никто не спорил. Тени зашевелились, одна за другой фигуры в комнате начали бесшумно исчезать в тёмных зевах коридоров, растворяясь в лабиринте подземелья. Гортензия встала последней. Она метнула на Главу короткий, испод лба взгляд – в нём мелькнула смесь страха, злобы и расчетливости. Натянула на плечи меховую накидку с преувеличенной небрежностью и, сделав первый шаг в темноту, растворилась в ней, оставив за собой лишь бледный, тающий след сладкого дыма. Нил остался за спиной Главы, не шевелясь, застывшая статуя в черном, словно верный пес, не получивший команды следовать. А Тень задержался на мгновение дольше других. Его единственный видимый глаз вспыхнул в полумраке холодным, безжизненным блеском. Он чуть склонил голову в сторону кресла – не в знак уважения, а скорее, как хищник, в последний раз оценивающий жертву перед прыжком. Затем, без единого звука, он отступил назад и исчез в тени, будто его и не было.