Хранители Севера

Контраст между ними в этот миг был разительным. Она – горячая, дерзкая, непредсказуемая, как живое, пляшущее пламя. Он – холодный, сдержанный, всегда контролирующий себя, но сейчас едва державшийся на самой грани, за которой начиналось безумие. Их энергии, сталкиваясь и переплетаясь, создавали в пространстве между ними почти осязаемое напряжение, которое можно было бы потрогать рукой.

– Ты что делаешь… – начал он, пытаясь вернуть себе хоть тень самообладания, но голос внезапно прервался, став хриплым, неестественно низким и чужим.

– Тсс… – она мягко, но с непререкаемой уверенностью приложила палец к его губам, останавливая невысказанное возражение, и в этом простом жесте было столько силы и решимости, что Бернар замер, ощущая, как её прикосновение прожигает его кожу.

Он смотрел на неё, и в его обычно таких ясных, холодных и анализирующих глазах теперь бушевало нечто первобытное – тёмное, необузданное, дикое, то, что он так тщательно скрывал и подавлял в себе все эти долгие годы.

Астра не спешила, наслаждаясь моментом, своей внезапной властью. Её пальцы скользнули к его груди, медленно, намеренно расстёгивая одну пуговицу его рубахи за другой, и с каждым тихим щелчком расходящейся ткани Юноша чувствовал, как последние остатки контроля медленно, но верно ускользают от него. Рубаха разошлась, обнажая бледную, почти фарфоровую кожу, под которой чётко проступали каждый рельефный мускул, каждое напряжение. Она провела ладонями по его твёрдому, плоскому животу, и контраст температур заставил его всё тело вздрогнуть – её руки были обжигающе тёплыми, живыми, а его кожа, всегда такая холодная, теперь отзывалась гусиной кожей и мурашками на каждое прикосновение. Он замер, его грудная клетка напряглась, дыхание спёрлось где-то глубоко в горле, не в силах вырваться наружу. Она поднялась выше, её мягкие, влажные губы скользили по его коже, оставляя за собой огненный след из лёгких, жгучих поцелуев – от напряжённой груди к ключице, затем к чувствительной шее.

Бернар стиснул кулаки до хруста в костяшках. Он, всегда такой собранный, расчётливый, привыкший держать каждую свою эмоцию и каждый порыв под жёстким контролем, сейчас балансировал на самом острейшем лезвии, и единственное, что удерживало его от полного падения в бездну, – это её руки, её губы, её прерывистое дыхание, которое обжигало его сильнее любого адского пламени.

– Подожди… – наконец вырвалось у него, хрипло, срывающимся, почти умоляющим голосом. Его большие ладони легли ей на хрупкие плечи, останавливая, но не отталкивая.

Астра оторвалась, её глаза, ещё секунду назад тёмные и мутные от желания, теперь отражали внезапную тревогу и недоумение.

– Что не так? – прошептала она, и в её голосе, всегда таком уверенном, впервые зазвучала неуверенность и даже испуг.

Он замер, словно впервые с предельной ясностью осознав всю глубину и значение этой близости. Его губы дрогнули, когда он, преодолевая внутренний барьер, наконец выдавил своё сокровенное признание, и в этих простых, обезоруживающе честных словах было столько накопленной уязвимости и страха, что девушка почувствовала, как что-то щемяще сжалось у неё глубоко в груди.

– У меня… никогда не было этого прежде.

Её ответная улыбка расцвела медленно, как раскрывающийся под первыми лучами солнца бутон – тёплая, живая, дразняще-обещающая. Она приблизила губы к его уху, и её тихий, бархатистый шёпот обволок его сознание:

– Ничего страшного… Я тебя научу.

Эти два простых слова перевернули всё внутри него с ног на голову. То железное напряжение, что сковывало его мышцы и душу все эти годы, вдруг растаяло, уступив место чему-то новому, жгучему, дикому и непреодолимому. Когда их губы наконец встретились, это было похоже на внезапную, ослепительную вспышку в кромешной тьме. Бернар, всегда такой сдержанный и контролирующий себя, теперь жадно, почти отчаянно впивался в её губы, словно боялся, что этот хрупкий, совершенный миг может исчезнуть, рассыпаться прахом. Его руки, вначале неуверенные и скованные, теперь крепко, почти болезненно обхватили её, прижимая к себе так сильно, словно он пытался вобрать в себя всё её тепло, всю её сущность.

Астра вела его, мягко направляя каждым движением, каждым прикосновением, и с её помощью его первоначальная неуверенность таяла. Когда её рука скользнула вниз, направляя его ладонь к новым для него открытиям, он замер на мгновение, но лишь для того, чтобы в следующий миг с новой, пробудившейся страстью ответить на её смелую инициативу. Её тонкая, и уже влажная сорочка от жара их тел, почти не скрывала соблазнительных изгибов. Его пальцы, сначала неумелые и робкие, быстро нашли живой, трепетный отклик в её теле – она выгнулась, подобно натянутой тетиве, и её тихий, хриплый стон стал для него в тот миг самой сладостной и желанной музыкой.

В этот миг не существовало ни прошлого с его ранами, ни будущего с его угрозами – только они, два одиноких, израненных сердца, нашедших друг друга в этом холодном и безразличном мире. Все страхи, все внутренние запреты остались где-то там, за дверью этой комнаты. Здесь же было только это – жар сплетённого дыхания, бешеная пульсация крови в висках, дрожь от каждого прикосновения и сладкое чувство полного единения.

Они были так поглощены друг другом, так увлечены этим новым миром, что не заметили, как в коридоре замерли чьи-то осторожные шаги. За дверью застыла высокая, худая тень – юноша с бледным, как лунный свет, лицом. В его тонких, изящных пальцах дрожал маленький букетик белых, нежных вьюнков. Цветы вдруг стали невыносимо тяжелыми, будто отлитыми из свинца. Он слышал сквозь дверь каждый их вздох, каждый шёпот, каждый сдавленный стон. Эти звуки впивались в его сознание, как отравленные иглы, причиняя невыносимую боль. Пальцы сами собой сжались в бессильной ярости – хрупкие стебли хрустнули, а белые лепестки, словно снежинки, закружились в воздухе, прежде чем бесшумно упасть на тёмные, пыльные половицы. Его глаза пылали немой яростью, челюсти сжались до хруста, скулы резко выступили под бледной, почти прозрачной кожей. «Как она могла? Как посмела?» – бешено стучало в его висках, заглушая все другие мысли.

– Нет… – вырвалось у него хрипло, больше похожее на звериный рык. – Она моя. Только моя.

Резким, отчаянным движением он швырнул искалеченный букет об стену, где он и рассыпался жалкими лепестками. Развернувшись на пятках, юноша бесшумно исчез в полумраке коридора, оставив после себя лишь горьковатый, призрачный аромат раздавленных цветов.

В комнате воцарилась глубокая, насыщенная тишина, нарушаемая только их ровным, успокоившимся дыханием. Бернар, усталый, но до краёв наполненный странным удовлетворением, притянул Астру к себе. Она не сопротивлялась, её расслабленное, податливое тело идеально вписалось в его объятия. Тёмные волосы рассыпались по его плечу шелковистой волной, а её пальцы лениво, почти бессознательно выводили замысловатые круги на его груди. Этот миг безраздельно принадлежал только им. Время остановило свой бег. Весь внешний мир с его опасностями и правилами перестал существовать – ни звуков, ни тревог, только мягкий вечерний свет, робко пробивающийся сквозь щели в шторах, и нежный, пьянящий аромат её волос. Но за окном уже сгущались синие сумерки. Юноша знал – их хрупкий, украденный рай скоро исчезнет. С тяжелым, безнадёжным вздохом он ослабил объятия, хотя каждое волокно его существа яростно протестовало против этого.

Астра молча, с затаённым дыханием наблюдала, как он одевается. Её глаза блестели от слёз, которые она не позволяла себе пролить. Она впитывала в себя каждый его жест, каждый изгиб напряжённых мышц, стараясь запечатлеть, впечатать этот миг в самую глубь своей памяти. Сердце сжималось от щемящей тоски – ей так отчаянно не хотелось, чтобы это заканчивалось. Впервые в своей трудной жизни она узнала вкус настоящего, чистого счастья – без тени страха, без привычной боли. И с пронзительной ясностью осознала, как же оно мимолётно и хрупко. Горькая правда заполнила её грудь. «Скоро этот хрупкий, прекрасный миг будет растоптан, опорочен, превращён в грязь.» – От этой унизительной мысли внутри всё сжалось в тугой ком, и её захлестнула волна ненависти – к себе, к этому несправедливому миру, к своей жестокой судьбе.

«Какая же я грязная… Он не захочет меня больше видеть. Ни один нормальный, порядочный человек не захотел бы после этого.»

Её тело содрогнулось мелкой, предательской дрожью. Она отвернулась, вжавшись лицом в прохладную подушку, пытаясь скрыться даже от собственного отражения. Пальцы судорожно сжали простыню, ногти впились в грубую ткань, оставляя на ней следы. Внутри всё кричало: останови его, обними, признайся, скажи правду! – но голос застрял где-то глубоко в горле, предательски замолчав.

Бернар уже сделал шаг к заветному окну, когда внезапный, отчаянный рывок заставил его вздрогнуть. Смуглые, тонкие руки с неожиданной силой обхватили его талию. Она прижалась к его спине всем телом – обнажённым, тёплым, дрожащим от сдерживаемых рыданий. Так крепко, будто пыталась стать его частью, впитаться в него. Когда он обернулся, Астра зарылась лицом в его ключицу, и наконец позволила слезам вырваться наружу – глухой, разрывающий душу всхлип сотряс её хрупкое тело.

Юноша тут же, не раздумывая, заключил её в свои объятия, ощущая, как под его ладонями мелко содрогается её спина. Его пальцы медленно, успокаивающе скользили вдоль линии позвоночника, осторожно, почти благоговейно. Губы коснулись её горячего виска, вдыхая смесь запаха кожи, солёных слез и страха.

– Тсс… – шептал он, едва касаясь губами её уха. – Всё будет хорошо. Я вернусь к тебе. Обещаю. Только, пожалуйста, не плачь…

Но чем нежнее и убедительнее звучали его слова, тем отчаяннее, почти с яростью, она цеплялась за него. Ногти впились в его спину, оставляя на коже красные полосы. Голова её металась из стороны в сторону – эти сладкие обещания были для неё самой жестокой пыткой. Она не верила. Не могла позволить себе поверить.

И он это чувствовал кожей.

Бернар лишь крепче, почти до боли, прижал её к себе, зарываясь лицом в её волосы, закрывая глаза, чтобы не выдать собственное отчаяние и бессилие. Сколько же боли скопилось в этом хрупком теле, сколько страха в этих беззвучных слезах. Она не просила его словами остаться, но кричала об этом каждым своим вздохом, каждым прикосновением, каждой дрожью.

Внезапно дверь в её комнату содрогнулась от сильного, нетерпеливого удара. Следом раздался низкий, прокуренный голос, не терпящий возражений:

– Мадам ждёт тебя. Немедленно.

Астра вздрогнула. Её пальцы в последний раз судорожно, с отчаянием сжали его рукав, потом разжались, утратив силу. Она отступила, и в этот момент будто вся жизнь, вся энергия разом ушли из её тела – плечи безнадёжно опустились, спина согнулась, даже волосы казались внезапно потускневшими и безжизненными. Когда она подняла на него глаза, юноша увидел в них страшную, бездонную пустоту. Ни следов недавних слёз, ни вспышек гнева, только ледяное, мёртвое безразличие. Её губы, ещё минуту назад такие мягкие и тёплые под его поцелуями, теперь были белыми и тонкими. Он провёл большим пальцем по её мокрым щекам, собирая остатки солёных следов. Говорить что-либо было бесполезно – какие слова могли бы исцелить эту бездонную боль? Его собственное лицо резко преобразилось – челюсть сжалась так сильно, что скулы выступили острыми углами, а в глазах, некогда таких ясных, теперь бушевала настоящая буря. Они потемнели, стали холодными и твёрдыми. В груди клокотала дикая, но до боли бессильная ярость. Он не мог ослушаться приказа, не мог её защитить здесь и сейчас, не мог остаться. Кулаки сжались до хруста костяшек, ногти впились в ладони, оставляя кровавые полумесяцы на собственной коже. Дыхание стало прерывистым, плечи напряглись, как у зверя перед прыжком. Осознание, что его Астре, прямо сейчас, могут причинить боль, пробуждала в нём давно забытый, детский страх.

«Моя?!»

Мысль ударила с неожиданной, обжигающей силой. Не просто девушка, не мимолетное увлечение, а часть его самого, его души.

– Астра… – его голос звучал хрипло, с надрывом. – Я вернусь за тобой. Ты только дождись меня. Дождись.

Последний поцелуй был слишком коротким, почти болезненно быстрым, обрывающимся на полуслове. Бернар резко, будто отрывая от себя часть души, отстранился. Он знал – если промедлит ещё секунду, возможно, никогда не сможет заставить себя уйти. Чёрный плащ взметнулся за его плечами, как крылья огромной птицы, когда он шагнул к распахнутому окну в ночь.

Астра не шевельнулась, не издала ни звука. Только её глаза, широко раскрытые, наполненные немой болью, провожали его, запоминая каждый жест, каждый мускул его напряжённой спины – возможно, видя её в последний раз. Когда его силуэт окончательно растворился в тёмной гуще ночи, комната внезапно стала огромной, ледяной и невыносимо пустой. Она стояла посреди неё босая, хрупкая, в одной тонкой сорочке, с мокрыми от слёз щеками. Но слабость – это роскошь, которую она не могла себе позволить. Послышался почти что физический щелчок в сознании, и всё внутри перевернулось, сменившись холодной решимостью. Резкий поворот к тусклому зеркалу. Беспорядок в волосах, распухшие, покрасневшие губы, заплаканные глаза – всё это нужно было немедленно скрыть, уничтожить все следы. Быстрыми, отточенными, почти механическими движениями она привела себя в порядок: пальцы вытерли следы слёз, губы сложились в привычную, томную и ничего не выражающую улыбку, глаза стали пустыми. Идеальная, отполированная годами маска была готова. Мадам не любила ждать, а девушка уже слишком долго и слишком хорошо играла эту роль, чтобы сорваться сейчас, даже если всё её израненное нутро кричало от боли и унижения.

БЕРНАР

В груди юноши бушевала настоящая буря, сотканная из ярости, боли и бессилия. Сердце бешено колотилось, выстукивая один-единственный, примитивный приказ: «Забери её! Сейчас же! Уведи подальше от этого позолоченного ада!» Каждая клетка его тела, каждое нервное окончание рвалось обратно – к Астре, к её дрожащим от рыданий рукам, к её глазам, полным безмолвной, отчаянной мольбы. Но холодный, отточенный годами тренировок разум сухо и безжалостно напоминал о долге, о клятвах, данных когда-то. О годах подготовки, подчинённых одной цели.

«Ты не имеешь права», – нашептывал внутренний голос, звучавший как приговор. «Не сейчас. Ты сам, добровольно, выбрал этот путь.»

Он сжал кулаки так сильно, что короткие ногти впились в загрубевшие ладони, оставляя на коже глубокие, кровавые полумесяцы. Но даже эта острая, физическая боль не могла заглушить другое, куда более страшное и глубокое чувство – беспомощность.

Тонкий, хрустальный звон фарфоровых птичек, висевших над дверью, вырвал его из тяжёлых раздумий. Ноги сами, будто обладая собственной волей, принесли его к знакомой, обшарпанной лавке на самой окраине ночного города. Туман, словно живой, заполнял узкие переулки, цепляясь за стены холодными когтями. Редкие фонари бросали на мокрую мостовую бледные, расплывчатые пятна света. Механическими, лишёнными смысла движениями он перевернул деревянную табличку. Надпись «Закрыто» смотрела на него укором.

Бернар застыл на пороге, его пальцы непроизвольно, с силой сжали холодную дверную ручку, когда он в последний раз окинул взглядом пустынную, погружённую в сон улицу. Там, в том проклятом доме, в этом чужом и жестоком городе, осталась его Астра. И теперь ему предстояло решить самую сложную задачу в жизни – как спасти её, не растоптав при этом самого себя, не предав всё, во что он верил.

Глухой звук захлопнувшейся за спиной двери наглухо отрезал его от внешнего мира. В лавке царила тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием старых деревянных полов под его тяжелыми шагами. Запах сушёных трав, воска и пыли висел в спёртом воздухе густым, почти осязаемым одеялом. За прилавком, в тусклом, колеблющемся свете масляной лампы, сидел Саймон. Его мутные, потухшие с годами, но всё ещё невероятно острые глаза вспыхнули мгновенным узнаванием, когда он поднял голову на скрип двери.

– Опять ты, – прохрипел старик, и его голос звучал как скрип ржавых петель. Его рука, до этого момента скрытая в тени под столешницей, медленно, не спеша легла на шершавую деревянную поверхность. – Ну, и зачем на этот раз пожаловал, мальчик?

Юноша молчал, опустив голову. Слова застряли тугой, болезненной пробкой в горле. Он и сам толком не понимал, что именно, какая неведомая сила привела его сюда, на этот порог.

– А, понятно, – кряхтя, словно от боли, поднялся Саймон. – Пойдём-ка наверх. Здесь не место для таких разговоров.

Мужчина обошёл прилавок, заметно прихрамывая. Старая, никогда до конца не заживавшая рана на ноге, полученная ещё в ту самую роковую ночь, к вечеру всегда давала о себе знать тупой, ноющей болью. Каждый шаг отдавался в теле неприятным эхом, но он лишь крепче сжимал челюсти, упрямо и медленно поднимаясь по скрипучей, ненадёжной лестнице на второй этаж.

Бернар шёл следом, опустив голову. Его мысли, громкие и беспорядочные, стучали в висках в унисон с его шагами. С каждым новым пролётом, с каждой ступенькой, внутренняя боль становилась только острее, только невыносимее – он отчётливо, до мельчайших деталей, знал, что в Доме Роз уже скоро начнётся вечерний приём, что чужие, жадные руки будут касаться её… Его Астры.

Тьма, дремавшая в глубине его души, тут же воспользовалась моментом слабости, шепча на ухо сладкие и ядовитые слова: «Беги туда сейчас. Сметай всех на своём пути. Уничтожь их всех. Спаси её, пока не стало окончательно поздно…»

Он стиснул зубы до хруста, чувствуя, как напрягается вся челюсть. Голова гудела, сердце бешено колотилось, вырываясь из груди.

«Нет. Я не поддамся.»

Он узнавал этот навязчивый, соблазнительный голос. Это была та самая древняя тьма, что жила в нём с самого детства. Его вечное проклятие и его главная сила. И сейчас она была ближе, чем когда-либо, почти у самой поверхности, готовая вырваться наружу.

«Дай мне всего лишь крошечную волю, и я сделаю всё за тебя. Ради неё. Ради твоего спокойствия.»

Бернар резко остановился на середине лестницы, закрыл глаза, пытаясь отгородиться от этого голоса. Сделал глубокий, дрожащий вдох, вбирая в себя запах старого дерева и пыли.

– Я спасу её, – беззвучно, одними губами прошептал он в темноту. – Обязательно спасу, но только не твоими руками. Никогда.

Он медленно, преодолевая внутреннее сопротивление, продолжил подъём. Скрип ступеней отдавался в его висках тяжёлым, назойливым эхом. Комната под самой крышей оказалась крохотной и небольшой – низкие, нависающие потолки с почерневшими от времени балками давили сверху, а спёртый, застоявшийся воздух густо пах пылью, сушёными травами и чем-то ещё, горьким и лекарственным. Саймон молча махнул рукой в сторону потертого, просевшего стула, но сам сразу, не присаживаясь, направился к старому, облезлому комоду в самом тёмном углу. Открыв со скрипом нижний ящик, он принялся неспешно рыться в его содержимом. Его пальцы, покрытые коричневыми старческими пятнами, с неожиданной бережностью извлекли оттуда бутылку странной, вытянутой формы – стекло было настолько тёмным, густым, что казалось совершенно чёрным, поглощающим весь свет.

– Вот и настало твоё время, – прошептал старик, и в его всегда таком сухом и колком голосе вдруг появились несвойственные ему нотки странной, почти отцовской нежности.

– Прямиком с самого Восточного континента, стоила мне, между прочим, кучу нервов и целый мешок золота. Хранил её… для особого случая… – он немного помолчал, как бы вспоминая что-то, и, повернувшись к Бернару через плечо, добавил с кривой, усталой усмешкой: – Похоже, этот самый случай настал.

Юноша вздрогнул, когда Саймон упомянул Восточный континент. В его глазах на мгновение, мелькнуло что-то тёмное, дикое, почти животное. Старик не мог не заметить этого – густые морщинки вокруг его глаз дрогнули, выдавая понимание.

– Да уж… Тут, я вижу, одной бутылкой явно не обойтись, – пробормотал он себе под нос, ловко вскрывая старый сосуд. В маленькой комнате немедленно распространился странный, сложный аромат: смесь пряной корицы, горьковатой мяты и чего-то ещё, сладковато-едкого, почти одурманивающего.

Саймон налил тёмную жидкость в два стакана – один был простым, треснутым и гранёным, другой – маленьким, изящным, с потускневшим позолоченным ободком. Бернару он протянул тот, что был полнее, почти до краёв.

– Пей, поможет успокоить нервы. Проверено.

Но юноша лишь молча взял стакан, не поднося его к губам. Его длинные, сильные пальцы медленно, почти медитативно вращали тяжёлое стекло, а его взгляд был прикован к тому, как густая, почти чёрная жидкость медленно, лениво стекала по стенкам, оставляя на них маслянистые, медленные следы. В тёмной, непроглядной глубине напитка он безуспешно, отчаянно пытался разглядеть ответы на все те вопросы, что мучили его и разрывали душу на части.

«Что мне делать?» – этот вопрос жёг его изнутри раскалённым железом, но произнести его вслух он так и не решился.

Старик пристально наблюдал за ним, прищурив один глаз, пытаясь разглядеть сквозь кожу бурю, бушевавшую в душе юноши. В душной, пропитанной странными запахами комнате слышалось лишь потрескивание единственной свечи и прерывистое, немного хриплое дыхание Бернара. Со старческим, уставшим кряхтением Саймон опустился на узкую, продавленную кровать, которая жалобно и громко скрипнула под его весом. Острая, знакомая боль в колене заставила его на мгновение сморщиться, но глоток крепкого, обжигающего напитка сразу смягчил гримасу, разлив по телу обманчивое тепло. Его веки дрогнули, а губы невольно растянулись в короткой, довольной ухмылке.

– Вот это вещь, – прохрипел он, смакуя сложное послевкусие. – Такой букет не подделаешь. Пряность, жгучая острота, этот дымный, долгий шлейф… Настоящий Восточный эликсир, каких сейчас и не сыщешь.

Его взгляд, внезапно остекленев, устремился в пыльный пол, будто сквозь толщу времени он видел давно ушедших в небытие товарищей, с которыми когда-то, в другой жизни, делил этот самый редкий напиток.

– Теперь такое – редкость несусветная, – продолжил он, покачивая своим стаканом, заставляя тёмную жидкость плескаться у стенок. – Чёрное море нынче – смертельная ловушка даже для самых отчаянных. Морские чудовища, вечные шторма, да и местные… дикие, как сама тамошняя природа. Говорят, даже звёзды там горят иначе, не так, как у нас.

Бернар оставался неподвижным, лишь его пальцы механически, без участия сознания, вращали тяжёлый стакан в руках. Его мысли явно витали далеко за стенами этой лавки.

Саймон бросил на него оценивающий, испытующий взгляд, но сохранил терпение, не подгоняя. Он прекрасно знал – каждому человеку, особенно в такой момент, нужно своё время, чтобы собраться с мыслями.

Внезапно, без предупреждения, юноша резко, почти яростно поднёс стакан к губам и одним движением, запрокинув голову, опрокинул всё его содержимое себе в глотку.

– Ты что, с ума сошёл?! – только и успел выдохнуть Саймон, дёрнувшись вперёд с протянутой рукой, но было уже поздно.

Огненная, обжигающая волна прокатилась по горлу Бернара, выжигая всё на своём пути. Пряности, острые и цепкие, впились в нёбо словно раскалённые иглы. Он закашлялся, широко раскрыв рот, лицо его моментально покрылось густым багровым румянцем. Вены на шее и висках вздулись, пульсируя в такт бешеному, учащённому сердцебиению. По всему телу разлилось жгучее, почти болезненное тепло, пробежав от груди до самых кончиков пальцев на ногах. Руки его заметно задрожали, а в ладонях появилось странное, колющее покалывание.

Саймон инстинктивно крепче прижал к груди драгоценную бутылку, оберегая её от нерадивого пьяницы. Его седые, кустистые брови грозно нахмурились, сходясь переносицей:

– Всё, хватит с тебя! – буркнул он сердито, пряча сосуд подальше, за спину. – С ума сойти! Такую редкость – и залпом, как дешёвое пойло? Нет уж, юнец, это не для твоих горячих голов.

Бернар сидел, сгорбившись, его кулаки, лежащие на коленях, белели от напряжения. Взгляд упёрся в узор трещин на грязном полу. В висках отчаянно стучало, кровь гудела в ушах оглушительным водопадом. Напиток не принёс желанного покоя и забвения – он лишь сильнее разжёг внутренний огонь, сделал боль острее и невыносимее.

Старик, фыркнув, отхлебнул из своего стакана, сморщился от крепости, и хрипло, с раздражением выдохнул:

– Ну? Говори уже, зачем приполз. Не томи старика.

Пальцы юноши с новой силой впились в собственные колени, оставляя на коже красные следы. Как, какими словами объяснить это безумие, охватившее его? Признаться, что готов бросить всё, перевернуть весь мир ради одной-единственной девушки из публичного дома? Это звучало бы не просто глупо, а наивно, безумно и смехотворно. И вместо честного ответа он с трудом выдавил из себя другой, неожиданный вопрос, родившийся из хаоса в его голове:

– Как вы… стали разведчиком?