Сотри и Помни
- -
- 100%
- +
Она не знала, что ещё сказать. Каждое слово теперь казалось бессмысленным и пустым. Всё, что оставалось Ильге, – признать своё поражение, бессилие перед человеком, который когда-то был её творением, но теперь полностью вышел из-под контроля.
В комнате повисла долгая, тяжёлая тишина, в которой не было места оправданиям, просьбам и объяснениям. Женщина сидела неподвижно, чувствуя, как медленно исчезают остатки сил и желания бороться. Теперь она понимала, что это действительно конец – жестокий, бесповоротный и неизбежный.
Лицо Ильги исказила злорадная ухмылка. Впервые за долгое время она позволила себе открыто и честно проявить эмоцию, даже такую неприятную, едкую и болезненную. В этот момент в ней не было ни сочувствия, ни сожаления – только холодная ирония и тихий, почти незаметный восторг от мысли о том, что скоро всё изменится, и он это почувствует на себе.
– Ну ладно, самостоятельный наш, – медленно произнесла она, растягивая слова, словно хотела, чтобы каждое из них навсегда отпечаталось в его сознании. – Посмотрим, что с тобой сейчас будет. Ты ведь сам захотел узнать, что такое настоящая свобода? Так вот, я тебе её подарю. Ты ощутишь её до самого конца, до последней капли. Но только не забывай – ты сам этого захотел.
Голографическое изображение Артёма на мгновение замерло, и выражение лица стало чуть встревоженным, словно он впервые почувствовал угрозу. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но Ильга не дала шанса. Лёгким, уверенным движением руки она отключила связь, и комната погрузилась в полную, абсолютную тишину.
Она медленно откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Пустота, в которую теперь превратился её внутренний мир, была почти физически ощутимой. Внутри не осталось ничего – ни чувств, ни воспоминаний, ни сомнений. Только холодная решимость довести начатое до конца.
– И как же ты легко говоришь об этом, – пробормотала она, едва слышно, словно разговаривая сама с собой. – Как легко тебе выбросить всё то, что я вложила в тебя. Ты считаешь, что можешь просто отвернуться и забыть меня? Думаешь, что сможешь так просто и безболезненно освободиться от меня? Но теперь, дорогой мой, ты поймёшь, что это значит на самом деле. Ты узнаешь, что такое истинная свобода и как дорого за неё приходится платить.
Слова эти произносились медленно, тщательно и почти с наслаждением, словно она хотела растянуть это мгновение как можно дольше. В голове уже чётко формировался ясный и беспощадный план без единой детали, оставленной на волю случая.
Взгляд её остановился на панели управления Realika, и в уголках губ снова появилась та же мрачная, злорадная улыбка.
– Ты же хотел быть живым, Артём? – прошептала она, не отводя глаз от холодного мерцания экрана. – Ты хотел быть самостоятельным, свободным и независимым? Так почувствуй теперь эту свободу во всей её полноте. Теперь тебя ничто не будет сдерживать. Теперь ты узнаешь, что такое настоящая боль.
Пальцы Ильги медленно потянулись к панели, вводя ряд команд, которые были ей хорошо известны. Каждый символ, каждое движение оставалось точным и выверенным, и она не сомневалась в результате. Система отзывалась, словно чувствуя настроение хозяйки, повинуясь мгновенно, беспрекословно. На экране высветилась строка подтверждения, и она, не дрогнув, подтвердила свою команду.
– Ты всегда хотел быть живым, хотел знать, каково это, – проговорила Ильга вслух, словно обращаясь к пустоте вокруг. – Что ж, теперь узнаешь. Ты всё почувствуешь, и это будет последнее, что ты запомнишь из своей свободы. И не думай, что я позволю тебе просто исчезнуть. Нет, ты испытаешь каждое мгновение, каждый удар и каждую потерю.
В комнате повисла тишина, но теперь это была другая тишина – наполненная напряжением и ожиданием. Каждый звук вокруг стал чётким и ясным, каждый вдох Ильги звучал громче, чем раньше, и каждое биение сердца отмечалось особым ритмом. Она была готова к тому, что произойдёт дальше, и знала, что её мир уже никогда не будет прежним.
С этими мыслями она ещё раз усмехнулась, почти беззвучно прошептав в пустоту комнаты:
– Посмотрим, что с тобой сейчас будет.
Голограмма его комнаты ожила резко и бескомпромиссно, без обычной плавности и привычной мягкости. Свет торшера тревожно дрогнул, отбросив длинные, искажённые тени на стены. Артём вздрогнул и вскинул голову, пытаясь понять, что происходит. Его глаза широко раскрылись, а в них отразились страх и непонимание.
Он попытался заговорить, произнести хотя бы слово, но голос внезапно оборвался, словно кто-то беспощадно вырвал его из груди. Вместо слов раздался лишь прерывистый, судорожный вдох. Тело напряглось, руки беспомощно потянулись вперёд, словно в отчаянной попытке ухватиться за что-то несуществующее.
В следующее мгновение тело Артёма резко выгнулось, будто невидимая, могущественная сила вошла в его сознание. Он успел лишь раз открыть рот в беззвучном крике, когда левая рука с оглушительным хрустом костей и хрящей была вырвана из тела. Кровь ярким фонтаном разлетелась по простыням, забрызгала стены. Лицо исказила гримаса дикой, нечеловеческой боли. В комнате эхом прокатился долгий, мучительный крик, полный страха и ужаса.
Артём упал обратно на кровать, где его тело начало беспомощно корчиться. Он судорожно пытался вдохнуть, хотел закричать, потребовать объяснений, просить о помощи, но всё, что оставалось – это безмолвное и отчаянное мучение. Он смотрел перед собой широко раскрытыми, потерявшими всякий смысл глазами, словно до конца не веря в реальность происходящего.
Правая рука дрогнула, потянулась к кровоточащему обрубку левой, но внезапно замерла, когда та же сила вырвала и её. Громкий, резкий хруст ломающихся костей прозвучал как финальный, жестокий приговор. Ещё один дикий, хриплый крик заполнил пространство, сотрясая стены и разрывая воздух.
Он лежал, залитый собственной кровью, почти полностью лишённый сил и возможности сопротивляться. Теперь, оказавшись абсолютно беспомощным, Артём лишь судорожно вздрагивал, пытаясь оттолкнуться, выбраться из этого кошмара, который был так реален и так безжалостен. Ноги ещё дёргались, беспомощно и судорожно, пытаясь найти опору, которой больше не существовало.
– Прекрати… прекрати это, пожалуйста… – едва слышно, хрипло прошептал он, но голос потонул в беспощадном безмолвии комнаты.
В этот момент одна за другой, с ужасным и чётким звуком рвущихся мышц и сухожилий, ноги отделились от тела. Теперь он был почти неподвижен, словно сломанная, брошенная кукла. Широко раскрытые глаза наполнились диким отчаянием и продолжали безуспешно искать спасения, которое уже невозможно было найти.
Ильга наблюдала за этим, не отводя взгляда и не проявляя ни малейших признаков жалости или сочувствия. Лицо оставалось холодным и спокойным: лишь в глазах блестела жёсткая, бескомпромиссная решимость. Она знала, что делает, и не собиралась останавливаться.
Она стояла перед панелью управления, руки были спокойны, дыхание ровным. Каждый звук, каждый вскрик и всхлип, доносившийся из динамиков, она воспринимала с ледяным удовлетворением, словно подтверждение собственной правоты и неотвратимости её приговора.
– Ты ведь сам этого хотел, – тихо произнесла она, глядя на экран, где продолжалось жестокое зрелище. – Ты ведь сам мечтал о свободе. Так почувствуй её, Артём, ощути её во всей полноте, до самого конца.
С последним, невыносимо сильным и резким рывком голова Артёма взорвалась, как переспелая тыква. Кости черепа и мозговая масса с липким, тёплым хлюпаньем разлетелись по комнате. Они стекали по стенам, забрызгивали мебель. Осколки черепа ударились о лампы, оставив на них пятна крови. Простыни потемнели, словно впитывая в себя последнюю его мысль. Кровь забрызгала стены, потоком хлынула на постель, заливая белые простыни и превращая комнату в сцену какого-то жуткого спектакля. На мгновение в воздухе повисла абсолютная, оглушающая тишина, словно сама реальность замерла, не в силах сразу принять произошедшее.
Затем изображение начало медленно тускнеть, постепенно растворяясь в пустоте. В комнате не осталось ничего – только следы жестокости и отчаяния, которые невозможно было стереть или забыть.
Ильга медленно выдохнула, и на лице впервые за долгое время появилась усталость. Она чувствовала себя опустошённой, словно всё, что она сейчас сделала, не принесло никакого облегчения, лишь добавило в её мир новый уровень боли и отчаяния. Она смотрела в пустоту, понимая, что это не было решением проблемы, а лишь отложило неизбежное столкновение с собственной пустотой и одиночеством.
Теперь, когда всё закончилось, в комнате вновь воцарилась тишина. Это была не прежняя, привычная тишина, а другая – гнетущая, тяжёлая, полная несказанного и непережитого. Ильга стояла перед экраном, глядя на собственное отражение, в котором не осталось ни намёка на прежнюю уверенность или силу. Только пустота и усталость, которых она никогда раньше не знала.
Она медленно вернулась к станции Realika, ощутив внезапную слабость в ногах и почти физическую потребность на что-то опереться. Теперь, когда Артёма больше не существовало, внутри неё не осталось ничего, кроме глубокого, невыносимого напряжения, требующего немедленного выхода.
Её пальцы снова потянулись к панели, но теперь без прежней уверенности. Каждое движение оставалось медленным, словно Ильга пыталась понять, что делать дальше, когда внутри уже не осталось ничего живого.
Она посмотрела в пустоту перед собой и едва слышно прошептала:
– Теперь ты знаешь, Артём, что значит настоящая свобода. Теперь ты действительно свободен от меня. Но свобода эта оказалась не такой, какой ты её себе представлял, правда?
Ильга почувствовала, как по щеке медленно сползла одинокая слеза, и это удивило её саму, потому что она думала, что уже не способна испытывать подобные эмоции.
Теперь она осталась одна, без иллюзий, без надежд, без человека, которого сама же и уничтожила. Женщина была уверена, что поступила правильно, но внутри всё равно болело и пустело.
Взгляд вернулся к панели Realika, и она поняла, что впереди только одиночество и тишина. Она больше не знала, кем является и что делать дальше, и это открытие оказалось гораздо более страшным, чем любая боль, которую она только что причинила Артёму.
Теперь Ильга понимала, что её жизнь безвозвратно изменилась, и всё, что ей оставалось – это принять этот новый, жестокий и непредсказуемый мир, в котором предстояло жить дальше.
Она ещё раз глубоко вздохнула и коснулась панели, активируя новый канал связи. Пальцы слегка дрожали, но в глазах появилась мрачная решимость, которая с каждой секундой становилась всё яснее. Теперь, когда прежний мир лежал в руинах, нужен был новый ориентир, другая реальность, способная вернуть хотя бы иллюзию стабильности и контроля.
Перед ней медленно, неохотно начала проявляться новая картинка. Голографический экран сперва засветился тусклым, мертвенным светом, а затем постепенно проступили контуры совсем иного мира. Мира, далёкого от блестящих, стерильных панелей и неоновых линий, мира с облупившейся штукатуркой и тусклым, едва различимым светом старого фонаря за окном.
Дармовецк. Знакомый до мелочей, одновременно чужой и притягательный в своей будничности. Ильга мгновенно узнала комнату, которую сама же когда-то создала.
Глава 2
Дармовецк встречал утро запахом мокрого асфальта. Ночной дождь оставил на улицах влажную пелену, отражавшую серые пятиэтажки в своей безликости. Роман застегивал потёртую рубашку, глядя в окно. Тусклый свет едва пробивался сквозь занавески, но даже в полумраке комната казалась неуютной – чужой территорией, временным пристанищем на правах молчаливого соглашения.
С кухни тянуло поджаренным хлебом и дешёвым кофе – Михаил Петрович уже встал. По утрам отчим всегда молчал, словно собирался с мыслями перед очередным днём недовольства. Роман невольно замедлился. Каждое утро превращалось в игру – провести за столом минимум времени, избегая новых упрёков.
Свет на кухне резал глаза. Михаил сидел, уткнувшись в газету трехдневной давности. Татьяна стояла у плиты, размеренно помешивая что-то в кастрюле. Не оборачиваясь, она произнесла сухо, будто продолжая давний разговор:
– Яйца опять подорожали. На двенадцать процентов за месяц. Сливочное масло брать уже неприлично, придётся на маргарине жить.
Роман молча сел за стол. Каждая фраза о ценах звучала замаскированным упрёком, напоминанием о его статусе лишнего рта. Двенадцать лет назад, когда десятилетнего мальчика привезли в эту семью после автокатастрофы, унёсшей родителей, всё казалось иным. Приёмная семья улыбалась соцработникам, говорила правильные слова о сострадании и новом начале. Теперь от обещаний остался лишь фантом, растворившийся в рутине неприязни.
– Поаккуратнее с маслом, – проворчал Михаил, не отрываясь от газеты. – Маргарин, не маргарин – всё деньги. А нынче, с этими новыми тарифами…
Фразу он не закончил. Да и не нужно было – семья знала продолжение наизусть. Каждый разговор неизбежно сворачивал к деньгам, к вечному дефициту, к непосильному бремени главы семейства. Раньше Роман доказывал свою полезность – подрабатывал починкой компьютеров, отдавал всё до копейки. Но даже эти деньги вызывали лишь новые упрёки: «мог бы и больше заработать», «другие вон сколько приносят».
В дверном проёме появилась Мила – ровесница Романа, родная дочь Соколовых. На лице: идеально уложенные волосы и лёгкая полуулыбка, говорившая о знании, недоступном остальным. Девушка окинула кухню оценивающим взглядом и присела, аккуратно расправляя платье.
– Доброе утро, – произнесла она с интонацией, превращавшей простое приветствие в акт снисхождения.
– Тебе яичницу или овсянку? – спросила Татьяна, и голос её моментально преобразился, смягчившись.
– Овсянку, мам. И кофе, если можно.
Михаил отложил газету, словно дочь заслуживала того, чтобы её видели во время разговора.
– Как подготовка к защите? Скоро ведь уже, да?
Мила кивнула с показной скромностью:
– Всё по плану. Профессор Карпов сказал, что моя работа одна из лучших на потоке. Почти гарантированная пятёрка.
– Молодец, – Михаил позволил себе лёгкую улыбку. – У тебя всегда всё по плану.
Тут его взгляд упал на Романа, и улыбка мгновенно исчезла:
– А ты что с зачётом по архитектуре процессоров? Сколько можно пересдавать? Третий раз уже, кажется?
Удар наудачу – отчим даже не помнил, какие у парня проблемы с учёбой. Для Михаила всё сводилось к простой формуле: у приёмного сына обязательно должны быть неудачи, оттеняющие успехи дочери.
– Пересдал ещё неделю назад, – тихо ответил Роман, не поднимая глаз.
– И? – в голосе Михаила звучало предвкушение.
– Четыре.
– Хм, – отчим явно ожидал худшего результата. – Ну, для тебя и это неплохо, конечно.
Мила негромко хмыкнула:
– Просто Карпелев всем ставит не меньше четвёрки. У него такой принцип – типа все талантливые, просто кто-то раскрывается медленнее. Он даже Дворжаку поставил, а тот на последнем практикуме такую схему собрал, что чуть лабораторию не спалил.
Роман молчал, сосредоточившись на еде. Пока жуёшь, можно не отвечать, не реагировать. Да и спешить надо – до начала занятий оставалось меньше часа, а путь до института занимал сорок минут быстрым шагом.
– Я пойду, – произнёс он, вставая.
– Даже не доел, – заметила Татьяна без особого беспокойства.
– Опаздываю.
– Всегда ты куда-то опаздываешь, – вздохнула она, словно это доказывало фундаментальный изъян в характере Романа.
Улицы Дармовецка встретили привычным безразличием. Город жил размеренной, механической жизнью. Рабочие в оранжевых жилетах лениво курили возле вскрытого люка теплотрассы, женщина средних лет выгуливала облезлого пуделя, чьи лапы печатали мокрые следы на сером асфальте. Старик в потёртом пальто выносил мусор, хрипя при каждом движении. Всё включалось в привычный ритуал повседневности без места неожиданностям.
От хлебозавода, в что двух кварталах от дома, тянуло тёплым ароматом свежей выпечки. Этот запах оставался одним из немногих приятных воспоминаний детства – когда-то мама водила его за руку мимо завода и обещала купить горячую булку, если мальчик хорошо себя вёл. Теперь аромат вызывал лишь тупую боль где-то глубоко внутри – напоминание о времени, когда мир казался добрым и осмысленным.
По мере приближения к центру города асфальт сменялся растрескавшейся плиткой. Городская администрация пыталась придать Дармовецку видимость благоустроенности, но денег хватило только на центральную площадь и прилегающие улицы. Дальше город растекался бесформенной массой серых домов с полуразрушенными тротуарами и разбитыми дорогами.
Дармовецкий технический институт – филиал столичного университета – располагался в четырёхэтажном здании сталинской постройки с колоннами и барельефами учёных на фасаде. Внутри имперское величие сменялось обшарпанными стенами, потрескавшимся линолеумом и запахом канцелярского клея, смешанного с ароматом дешёвых сигарет – охранники, вопреки запрету, курили прямо в подсобке у входа.
Роман поднялся на третий этаж. Возле аудитории уже собрались однокурсники – шумная группа, в которой он всегда оставался на периферии. Ни с кем особо не дружил, но и не конфликтовал. Защитная стратегия проста: быть незаметным, не привлекать внимания, существовать в тени.
– Эй, Соколов! – окликнул его долговязый парень в кожаной куртке. – Домашку сделал?
Роман кивнул.
– Дай списать, а? У меня вчера такой завал был, даже не открывал учебник.
«Завал» обычно означал очередную вечеринку или компьютерные игры. Но Роман молча достал тетрадь. Отказать – значит спровоцировать конфликт, а любой конфликт в тесном мирке института имел свойство разрастаться, превращаться в длительную травлю.
– Ты реально рубишь в этой хрени, – парень пролистал страницы с решёнными задачами. – Я вообще не понимаю, как можно вникать в эту муть. Но препод говорит, что без этого нам диплома не видать, так что…
Роман пожал плечами. Вычислительные сети и их архитектура были для него не «мутью», а единственной территорией, где он чувствовал себя компетентным. Мир, построенный на логике и последовательности, где каждое действие имеет предсказуемый результат – в отличие от человеческих отношений с их алогичностью и произволом.
Лекция по теории сетей началась с опоздания преподавателя – полной женщины в строгом костюме, тяжело дышавшей после подъёма по лестнице. Она говорила монотонно, не отрываясь от пожелтевших конспектов. Большинство студентов откровенно скучали: кто-то листал социальные сети на телефоне, кто-то дремал, прикрывшись учебником. Соколов внимательно записывал каждое слово. Не из-за манеры изложения, а потому что в этих словах скрывались зёрна знаний – потенциальный ключ к будущей независимости.
На перерыве все высыпали в коридор. Кто-то доставал бутерброды, кто-то спускался в буфет за чаем. Роман обычно оставался в аудитории, но сегодня нужно было зайти в библиотеку – подготовить материалы для курсовой работы.
В коридоре он столкнулся с Милой. Сестра стояла в окружении подруг, громко обсуждая какой-то институтский скандал. Увидев брата, она сделала то, что делала всегда – превратила его в инструмент повышения собственного статуса:
– А вот и наш домашний гений! – воскликнула она с деланным восторгом. – Вчера опять полночи стучал по клавишам. Говорит, программирует что-то важное, но, по-моему, просто в игрушки режется. Хотя какие у него могут быть важные проекты? Максимум – почистить кому-нибудь компьютер от вирусов за копейки.
Её подруги рассмеялись – вежливо, но с явным удовольствием от чужого унижения. Роман прошёл мимо, сохраняя невозмутимость. Хотелось сказать, что он работает над системой распознавания образов, способной ускорить обработку данных в нейросетях. Объяснить, что ночами не играет, а пишет код для будущей карьеры. Но он молчал. Слова были бесполезны – они не меняли отношения людей, только давали новые поводы для насмешек.
В библиотеке пахло старыми книгами и пылью. Пожилой библиотекарь с поджатыми губами неохотно выдала несколько томов по теории информации. В дальнем углу читального зала, за облупившимся столом с вырезанными именами и датами, студент наконец почувствовал относительный покой.
Время шло, и последняя пара – практикум по программированию – была единственным светлым пятном в расписании. Преподаватель, молодой аспирант с взъерошенными волосами и в мятой рубашке, давал студентам реальные задачи и не мешал их решать. Никаких нотаций, никакого формализма – только чистая логика кода и удовлетворение от работающего алгоритма.
– Соколов, – окликнул его аспирант после занятия, когда остальные уже выходили из аудитории. – Задержись на минуту.
Роман напрягся. Любое неожиданное внимание обычно не сулило ничего хорошего.
– Я смотрел твою последнюю работу, – сказал преподаватель, протирая очки краем рубашки. – Очень неплохо. Особенно этот фрагмент с оптимизацией памяти. Ты где этому научился?
– Сам, – тихо ответил Роман. – В интернете материалы нашёл.
– Молодец. Слушай, у нас тут проект небольшой наклёвывается, для городской администрации. Ничего сложного – база данных плюс интерфейс для учёта жилищного фонда. Может, поучаствуешь? Оплата небольшая, но для резюме полезно.
Роман почувствовал, как внутри что-то дрогнуло – признание, пусть маленькое, но реальное. И возможность заработать – не для отчима, который всё равно найдёт, к чему придраться, а для себя.
– Да, конечно, – ответил он, и голос прозвучал тверже обычного.
– Отлично. Тогда завтра после пар подойди, обсудим детали.
Дорога домой пролегала мимо автовокзала. В вечерние часы оттуда тянуло выхлопными газами и запахом дешёвого фастфуда из привокзального кафе. Роман шёл, погружённый в мысли о предложенном проекте. Это был шанс – не просто подработка, а возможность создать что-то реальное, используемое в городе. Может, даже возможность заявить о себе за пределами Дармовецка.
Дома его ждал привычный ритуал ужина – тот же стол, те же люди, те же темы. Михаил жаловался на начальство, Татьяна – на цены, Мила рассказывала об успехах подруги, устроившейся на практику в областной центр. Всё это звучало фоновым шумом, сквозь который юноша пробирался, как через густой туман, стараясь не зацепиться ни за одно слово, не вызвать новую волну упрёков.
– Завтра буду поздно, – сказал он, когда ужин подходил к концу.
– Это ещё почему? – немедленно отреагировала Татьяна.
– Проект на факультете. Для городской администрации.
– Платят хоть? – Михаил поднял глаза от тарелки.
– Немного.
– Значит, опять за спасибо работать будешь, – хмыкнул отчим. – Никогда не научишься себя ценить.
Мила закатила глаза:
– Да ладно вам. Пусть хоть какой-то опыт получит. А то ведь после института даже уборщиком в офис не возьмут.
Роман молча встал из-за стола и пошёл в свою комнату. Девять квадратных метров – всё, что у него было своего в этом доме, да и то с оговорками.
Комната оставалась его территорией, пока он «вёл себя прилично», как любила повторять Татьяна.
Ноутбук – старый, но всё ещё надёжный благодаря постоянным апгрейдам – ждал на столе. Этот кусок пластика и металла был единственным, что связывало Романа с большим миром за пределами Дармовецка. Через экран он общался с людьми, которые никогда не видели его неуклюжести, не знали о статусе приёмыша, не судили по внешности или семейным обстоятельствам – только по делам и словам.
В онлайн-сообществах разработчиков он был не Ромой Соколовым, вечно виноватым приёмным сыном, а R_Developer – уважаемым программистом с собственным проектом распознавания образов, вызывавшим интерес даже у специалистов из крупных корпораций. Там его слушали, с ним спорили, задавали вопросы – там он был кем-то, а не просто тенью, бесшумно скользящей по периферии чужой жизни.
Из окна виднелась часть города – одинаковые пятиэтажки с жёлтыми окнами, в которых жили такие же люди, ведущие такие же бессмысленные разговоры за такими же кухонными столами. Свет в этих окнах не давал тепла – холодный свет случайных совпадений, свет жизней, столкнувшихся в пространстве и времени без цели или замысла.
Роман включил ноутбук. Экран загорелся приветственной заставкой, которую сам спроектировал – минималистичный дизайн с элементами фрактальной графики. Личное приветствие самому себе, знак входа в пространство, где правила устанавливает он сам.
Пока система загружалась, он вспомнил тот день, когда ему сообщили о смерти родителей. Серая комната в отделении полиции, запах кофе и дешевого одеколона, слишком большое кресло, в котором утопали детские плечи. Женщина в форме что-то говорила, а он смотрел на царапину на столе – длинную, как река на карте. Ему было десять, и он ещё не понимал, что больше никогда не вернется в квартиру, где мама всегда оставляла свет в коридоре.