Воспоминания бывшего солдата

На исходе месяца полк выстроили на большой лужайке. И тут, я уверенный, что никому ничего не должен, а делаю подневольное дело, с изумление услышал, что все мы должны выполнить интернациональный долг, уничтожить контрреволюцию в Чехословакии. Идя в армию, я размышлял, почему быть солдатом мой почетный долг, почему это не добровольное дело, разве мало желающих носить оружие? На мою страну никто ни собирался нападать. Теперь выяснилось, что мой почетный долг отягощается еще долгом интернациональным. Я, оказывается, появился на этот свет, чтобы оплачивать дела, которых я не делал.

Нервы у всех были на пределе. Сбежал в самоволку «старик». Когда Стрюков его застукал, он нагло выкрикнул: «Кого?» (это вместо «что»). И вот тут наш комбат, считавшимся лучшим воспитателем в полку, выхватил пистолет и заорал: «Ни кого, а что; «Я сейчас застрелю тебя прямо сюда», и он ткнул изо всех сил ему пальцем в грудь. Два наших офицера повисли у него на руках. Атмосфера в лесу накалилась до придела. Абсолютная неизвестность того, что нас ждет впереди. Многодневная жизнь под открытым небом, болезни, все это вместе требовало немедленного выхода. Поступок одного из самых сдержанных офицеров был показательным.

В один из дней знакомый писарь из штаба показал мне, и надо думать не только мне, пачку бланков-похоронок. В них оставалось вписать фамилию, звание и адрес. Все приуныли, но ненадолго. Многие тут же написали заявления с просьбой принять их в партию. Между стремлением идти в атаку коммунистам во время отечественной войны, и идти исполнять интернациональный долг в чужой стране были, как сказали в Одессе целый две большие разницы. Но на эти разницы никто не обратил внимание.

Наконец-то наступил день, вернее ночь, когда нас должны были посадить в самолеты. Полк выстроили все на той же поляне. Перед нами выступил командир дивизии: «Ребята, не лезьте на рожон. В начале обработайте место, откуда стреляют, потом идите. Патронов хватит, не жалейте, за вами пойдут машины с боеприпасами.

Здесь надо сказать, почему такие обилия боезапаса. Именно дивизию, в составе которой был наш полк в 1956 году, бросили в Венгрию с холостыми патронами. Многие погибли прямо на аэродроме. Оставшиеся в живых не стали размышлять о том, почему братский народ восстал и стал резать безоружных солдат. Так же как и не стал думать, кто и почему отправил их в Венгрию с холостыми патронами. Но в них, оставшихся в живых, кипела мстительная обида, искавшая выхода, который был найден. Вот они только пришедшие из дома, живые и невредимые, обласканные родными, не знавшие, как кричат раненые, как падает замертво только что стоявший рядом с тобой товарищ. Ты по случайности не оказался на его месте. Вот они за все и ответят. За что? А за свое бесчувственное, дебильное неведение. Так началась в моем полку эта месть.

Посредине поляны стояли груды ящиков с боеприпасами. Их освещали фарами четыре грузовика. Мы стали набивать подсумки, магазины, карманы всем этим добром. Пацанья игра. Набирали по большей части трассирующие патроны. Весело, красиво. В Праге стали потихоньку выбрасывать гранаты и патроны. Тяжело было таскать. Нас отвезли к самолетам. Летчики смотрели на нас почему-то с сочувствием. Может быть, из-за нашего пацаньего вида. Они-то знали, что оставят нас на чужой земле, а сами улетят обратно. Когда мы увидели в салоне самолета наши пушки, то поняли, прыгать не придется. На душе стало поспокойнее.

Часа через два к нам вышел член экипажа и, показав, Стрюкову пальцем вниз крикнул: «Прага!» мы бросились к иллюминаторам и увидели море огней, город не спал. Заложило уши, мы резко пошли на посадку.

Еще в лесу под Кауносом, Стрюков объяснил нам боевую задачу. По его сведениям на гражданском аэродроме Рузини нас ожидал чешский танковый полк. Наша батарея, укомплектованная девятью пушками и усиленная, присланными четырьмя гранатометчиками должна была разгромить целый танковый полк. Мы прекрасно знали дальность прямого выстрела нашей пушки – восемьсот метров. У гранатометчиков и того меньше. Дальность выстрела пушки танка 1,5 км. И хоть думать нам не полагалось, но возник один нелепый вопрос. А полагается ли думать тем, кто над нами? Ведь над ними есть тоже командиры. Я в том смысле, что им тоже есть, кому сказать: «За вас подумают». Иначе как понять, что нас послали не просто на смерть, а на совершенно не нужную, потому что бессмысленную смерть. Слава богу, самолет сумел приземлиться в полной темноте. И я впервые прыгнул без парашюта. В этой кромешной тьме мы остались одни с комбатом. Три наших офицера куда-то исчезли, поскольку солдату думать не положено, могу лишь констатировать, что объявились они только через три дня. По нам ни кто не стрелял. И это было уже очень хорошо. Позже мы узнали, что за несколько часов до нашего прилета танковый полк ушел. Командир приказал рассыпаться цепью и бежать к горящим огням. Где-то слева стрелял пулемет. Потом застрочили впереди нас. Батарейная цепь быстро сгрудилась вокруг Стрюкова. Он заорал: «Рассыпаться цепью, вашу мать, всех перебьют». Мы разбежались врассыпную, но нас «стариков» и «салаг», как цыплят к наседке прижимало к взрослому, опытному мужику. Я радист, обязан был быть при командире. Стрельба рядом усиливалась и, несмотря на крики Стрюкова, нас прижимало несколько раз нас. На аэродроме скосили траву, и мы все время падали, спотыкаясь о скошенные валы. Было жарко и страшно, хотелось пить. Мы добрались до старого здания аэровокзала. В нем сидели насмерть перепуганные люди. Сержанты зачем-то согнали их в один угол. Стрюкову это, очевидно, не понравилось, и он вывел нас из здания. Появилась трофейная машина, из нее вышел офицер, и наш командир, вероятно, получил какие-то указания. Над нами с шумом крутилась карусель из самолетов. Высаживали дивизию. Недалеко слышались пулеметные очереди. Все вместе слилось в общий грохот. Город не спал. Он с тревогой ожидал незваных «освободителей». Мы пошли строем по улицам поселка, который примыкал к аэродрому. По перекрестной улице ехал танк. Я не успел подумать, что нашему танку тут взяться неоткуда, и хоть бы он не свернул на нашу улицу, как он тут же свернул. Стрюков приказал двум расчетам приготовиться к бою, а остальным укрыться по бокам улицы, под домами. Я сиганул через метровый парапет и залег под ним. Танк остановился в пятидесяти метрах от нас. Под его фарой, мы как на ладони. Орудия с обеих сторон готовы к бою. Стрюков не отдает приказ стрелять и танк тоже молчит. Вот тогда я почувствовал собственной шкурой, как секунды растягиваются в вечность. И тогда же я в первый раз отдал должное выдержке командира. У меня потом был еще случай в этом убедиться. В танке открылись люки, и чехи вылезли и пешком пошли туда, откуда приехали. Позже, уже днем нам стало известно, что генсек Чехословакии Дубчик приказал армии не проливать кровь. Очевидно, чехи очень уважали своего лидера, что послушались его, и в подавляющим большинстве не пошли на кровопролитное сопротивление. Тогда же чешский танк, доставшийся нам задаром, стал нашей первой трофейной техникой в кавычках.

Мы продолжали идти по улицам поселка. Нахапанные патроны и гранаты оттягивали ремень. Бедра немели. Мы с комбатом зашли в двухэтажный дом попросить воды. Позвонили в первую попавшуюся квартиру. Открыли нам сразу, как будто бы ждали. Вышла женщина с перепуганным лицом. За ее спиной маячили еще две фигуры мужская и детская. Несмотря на предрассветное время все они были одеты. Судя по всему, слушали пулеметные очереди, и спать не ложились. Я попросил воды, и она вынесла два высоких стакана из тонкого стекла. Выпив, мы попросили еще и она вновь принесла. И хотя прошло уже много лет, когда мне хочется пить, я всегда вспоминаю эти тонкие стаканы и испуганное лицо той женщины. И меня напрягает, то, что тогда именно мы «освободители», были источниками ее страха. Тогда из-за своего смущения я не решился попросить ведро воды для своих ребят. Пока мы возвращались со Стрюковым к своим я его спросил: «Что было бы, если бы танки остались на аэродроме?» «Да ничего, половина батареи разбежалось бы, а вторую расстреляли бы прямой наводкой».

Начинался сумеречный рассвет. В это время везде погас свет, на улице погас свет и в домах. В темноте мы увидели яркое зарево над Прагой. Полк был уже в городе и солдаты уже стреляли трассирующими пулями. От перестрелки стояла ружейная канонада. Общим протестом пражан было отключение света и воды. Но он долго не длился. Город не смог бы жить без электричества и воды. Я спросил Стрюкова: «Когда нас отвезут в город?» Несмотря на всю свою сдержанность, командир покрыл меня злобным трех этажным матом. И ответил: «Тебе жить надоело?»; «Соедини меня лучше с командиром батальона». Позывной радиста был «Бублик». Его мне так и не удалось вызвать, однако на моей волне вклинился чех, заявивший, что именно он «Бубликов» и понес на меня самыми отборными русскими словами (самым мягким из ругательств которое я запомнил, было «что моя мать родила меня не тем местом»). С Бубликом, к слову сказать, мне так ни разу и не удалость связаться. К маломощной станции прибавить город, который стоит на холмах, и отсутствие связи объяснимо.

Мы вышли к не работающему фонтану, но с бассейном полной воды. Все бросились пить. Наконец-то к середине дня ребята утолили жажду. В дальнейшем нам воду подвозили в чешских пожарных машинах. Улицы были безлюдны, а редкие смельчаки при виде нас прижимались к домам. Очевидно, минуя, Бублика Стрюков получил приказ, не пропускать идущих людей в сторону аэропорта. Ведь самолеты продолжали приземляться, а в каждом чехе видели угрозу безопасности. Два десантника стояли на тротуарах и один посреди мостовой. Солнце было в зените. Стоял жаркий день. Мы закатали рукава, расстегнули воротники гимнастерок, открыв треугольники тельняшек, и удлинили автоматные ремни, как будто изготовились стрелять от живота. Картинка напоминала немецкую хронику времен второй мировой войны. Мы выглядели такими же бравыми, на все готовыми захватчиками. У меня сбилась портянка, и сев на газон я пытался ее перемотать. Ко мне подлетел Стрюков и рявкнул: «Ты что забыл, где находишься?» И в самом деле, как я мог забыть, что нахожусь в центре цивилизованной Европы, где чешские солдаты не носят кирзовых сапог, а ходят в ботинках и служат не далеко от дома (несмотря на то, что входили в Варшавский договор). Я заполз под широкий тенистый куст, где никто не мог увидеть, мою грязну тряпку и, перекатавшись, сал аккуратно выбрасывать отягощавшие меня патроны (оставив себе три магазина и три гранаты).

Подошла моя очередь дежурить. Стою на тротуаре и останавливаю, подошедших ко мне женщин. Они спрашивают: «Почему нельзя здесь пройти?» Я солдат и должен выполнять приказ. Одна из них мне по-доброму внушает: «Дело не в том, что ты солдат, а в том, что у вас нет свободы, вы живете ничего не зная, вы не можете выехать из страны, и ты не мог ослушаться». В тот момент что-то произошло с моей головой, не весть, откуда взявшийся тихий, но внятный голос произносит внутри меня: «А ведь мог ослушаться». Однако голос как возник, так и пропал. А вслух я стал защищать свою страну. Единственный аргумент, который я нашел, что у нас можно ездить по туристическим путевкам. Но все, что я не говорил, звучало как-то неубедительно, будто я оправдывался. Одна из женщин указала пальцем на мой комсомольский значок с профилем Ленина и сказала: «Да он же коммунист». К нам подошли еще несколько местных жителей и стали слушать наш разговор. Наблюдавший за нашей дискуссией Венгер, подошел и грубо растолкал толпу. И с неприязнью, мне задал вопрос: «Ты что тут с контрой шашни крутишь?»

Чехи хорошо говорили на русском. Кажется, им русский преподавали в качестве обязательного иностранного языка. Встреча с женщинами меня если и напрягла, то не сильно. Их агрессивность, если и не до конца убедила меня в моем праве стоять тут и не пущать, но какое-то основание все-таки дала. Однако позже меня крепко смутила еще одна встреча. Подошёл пожилой человек, который показался мне очень элегантно одетым: темный костюм, белоснежная рубашка, а также в галстуке и шляпе, последние 2 атрибута были для меня бесспорным фактом настоящей элегантности. Я поднял руку и громко сказал: «Сюда нельзя, приказ!» Мужчина мне спокойно ответил на чистейшем русском языке: «Молодой человек, я двадцать пять лет хожу на работу, поэтому маршруту и никто меня ни разу не остановил». Развернулся и пошел. Я почувствовал, что стыд покрывает меня с головы до ног. До этого случая мне никогда так не было стыдно. По сей день, когда я вспоминаю этого человека, меня окатывает все тоже чувство стыда. А тогда в который раз у меня в голове возникли все те же вопросы. Зачем я в армии? Зачем я тут? Ведь тут я делаю нехорошее дело. Мешаю людям жить так, как они привыкли. Из моих раздумий меня отвлекла канонада в городе, нашему патрулю необходимо было идти туда.

На этой улице произошло еще одно событие, которое показало нашего командира как человека не слепо исполняющего военный устав и не открывающего огонь, тогда когда казалось, не стрелять было равно самоубийству. К солдатику, стоявшему посреди шоссе, подъехала черного цвета татра (автомобиль «Tatra»), набитая крепкими молодыми ребятами. Приказ остановиться они проигнорировали и медленно двинулись на солдата. Он дал предупредительную очередь в воздух. Гильзы полетели в сторону тротуара. Люди бросились в противоположную сторону, К татре бежал Стрюков с криком: «Не стрелять!», он оттолкнул солдата и стал на его место, вплотную к переднему бамперу. Автомобиль продолжал также тихо двигаться, толкая Стрюкова. Я передернул затвор со словами: «Разрешите дать очередь по капоту», Белый как мел Стрюков вновь повторил: «Не стрелять! » Однако машина продолжала двигаться. Я услышал за спиной клацанье затворов. Подошли старики. Татра сдала назад, развернулась и уехала. Благодаря выдержке Стрюкова кровь не пролилась.

Где-то ближе к вечеру приехали за нами самоходки. Нас привезли в центр Праги. В то время, пока мы не пропускали людей в сторону аэродрома, наша третья рота в Доме Правительства захватила Дубчика. Хотя слово «захватила» неуместно. Дубчик не оборонялся. Офицеру из этой роты достался трофей паркеровская ручка Дубчика из черепаховой кости золотым пером. Он долго хвастался этим трофеем. Хотя вопрос всё-таки оставался: «А трофей ли это?» Уж очень смахивал его поступок на примитивное воровство. Нас разместили в старинном особняке, раньше в нём был клуб культуристов. Мы все обшарили, обнюхали и никакой поживы не нашлось. Спать пришлось на голом полу. Сапоги мы не снимали с самого леса под Кауносом. Также как и всё это время не расставались с оружием. Поскольку в качестве боевой единицы мы оказались ненужными, нас использовали в качестве патрулей. В городе был объявлен Комендантский час.

Утром второго дня из Германии приехали наши и немецкие танки, а вместе с ними на грузовиках пехота. Наши десантники быстро прозвали солдатиков из Германии – «грибами», за то, что из под широкой и глубокой каски выглядывали, еще не ставшие мужскими, мордочки на тонких шеях. Нам они казались очень смешными. Немцы свои танки, стоящие на площадях, окружили белой чертой, радиусом метров двадцать и чехи быстро сообразили, что черту переступать нельзя. Будут стрелять. Советские солдаты и танкисты рассказывали нам, что им стрелять запретили, вот почему в наши танки бросали «коктейли Молотова». Я сам видел один такой обгоревший танк. В какой-то из дней мы получили из Союза газеты с фотографиями, запечатлевшие горячие встречи пражан, отдающих цветы нашим солдатам. Если бы не горячая пальба в центре Праги, то и не было бы так смешно.

Ночью мы с приятелем пошли патрульными. Впереди на улице стоял танк. Из открытого люка нас окликнул танкист: «Ребята дайте закурить». Им сигарет не выдавали. А у нас из резерва министра обороны щедро одаривали «охотничьими махорочными». Мы конечно угостили. Угостили и нас отличным коньяком. Наверное, во время комендантского часа ребята опустошили погребок. Я отхлебнул скромно, а приятель приложился крепко. Проходили мимо собора, в стене, выходящей на улицу в нише беломраморный ангел с распростертыми крыльями. И чем-то моему товарищу не пришелся этот ангел. Особенно крылья. Он дал по ангелу очередь и одно крыло крошево. Раненым ангелом приключения этой ночи не закончились. Утром, проснувшись после патрулирования, я с котелком пошёл на полевую кухню за кашей. Только вышел, рядом со мной ударила пулеметная очередь. Люди, стоявшие на автобусной остановке шарахнулись в стороны. И в опустошенном пространстве осталась молодая женщина в белом платье с огромной охапкой белых ромашек. Она шла к остановке и оказалась на линии огня. Ромашки посыпались на брусчатку. Женщина тихо оседала. Я увидел на белом платье три красных по диагонали пятна. Из танка выскочили растерянные и перепуганные танкисты. Дармовое и неумеренное возлияние коньяка закончилась трагедией. Они ссылались то ли на Ваську, то ли на Петьку который возился с пулеметом и неожиданно дал очередь. Очень быстро появилась машина скорой помощи и женщину увезли. Танкистов забрали, а у танка поставили часового. Есть мне тогда больше не хотелось.

Несколько дней прошло без особых приключений. Стрельба в городе не утихала, особенно по ночам. В одну из ночей нас подняли и строем повели по городу. Так называемое управление: три связиста, один из них я, водитель шли по приказу комбата на пятьдесят метров впереди от остальных. Простая арифметика войны. Управлением можно пожертвовать, чтобы сохранить боевые расчёты. Идти впереди было страшно. Нет, нет, скрипели и приоткрывались ставни. Кто знает, просто ли смотрят или собираются стрелять. Рассвело. Можно было прочесть лозунги, которыми были исписаны укрепленные камнями косогоры. Какие-то из них я запомнил, «Твой отец освободитель – а ты оккупант, почему?», «до Москвы две тысячи километров», «Иван иди к своей Наташе» (почему-то не к Маше), и т.д. Мы подходили по узкой улице к зданию Политакадемии. Из чердачного окна ударил пулемет. Батарея залегла. Стрюков крикнул мне: «Беги в дом напротив и свяжись с командиром батальона». Я дождался, когда ударила очередная очередь и побежал. Хорошо, что не понес рацию в руках, а отдел на спину. У самого подъезда я почувствовал мощный удар вроде как столбом по спине. От этого страшного тачка я влетел в подъезд и сел. В глазах плавали звёзды. Вижу, командир что-то кричит и машет руками, но я ничего не слышу. Со спины падают обломки рации. Плохо оказалось то, что и по сие время у меня бывает головокружение, и как выяснили врачи из-за пережатой спиной артерии. Будучи человеком в достаточной степени здравым, я прекрасно понимаю, что причину моей инвалидности второй группы, я никакому военному ведомству не докажу. А стало быть, Родина меня использовав, осталась мне ничего не должна. Но были и хорошие. Я избавился от этого тяжёлого ящика, и моя жизнь стала намного легче. Пулемёт перестал стрелять. Двух пулеметчиков захватили разведчики из соседней роты. Я видел этих пацанов-хиппарей с их пулеметом времен Отечественной войны. Поскольку в Союзе длинноволосая причёска считалось тлетворным влиянием Запада, то их обрили, потом заставили вымыть клозеты на всех трех этажах огромного особняка, после чего отпустили восвояси. А мы надолго поселились в этом здании. Его окружала красивая кованая ограда, а во дворе был старый грушевый сад. Разбежишься, ударишь нагой стволу и бух, бух, бух упадут на траву крупные, тяжелые налитые сладким соком плоды. Это был незаслуженный, но оттого еще более роскошный, щедрый дар пражского августовского лета.

Но вернусь к солдатским будням. Конечно, первое что мы сделали, обшарили все этажи, все комнаты в поисках наживы. Поскольку воровство было почти что узаконенным, а тут ещё и военные заварушка, значит, не украл, а взял трофей, а взять трофей сам бог велел, то вся мелочёвка в виде авторучек, зажигалки, кроны с полным правом расходились по солдатским карманам. Главное же что дали – это выпивку. В чью-то воистину светлую голову, пришла идея заглянуть в сливной бачок, который висел высоко под самым потолком. Казалось бы, что можно было найти в сливном бачке, но тем отличается простая голова от талантливой. И вот неожиданно в бочке был закреплен флакончик с денатуратом. Он наклонялся, когда спускалась вода, и вместе с ней дезинфицировал унитаз. Задача для первого класса. На каждом этаже два туалета, всего три этажа. Два умножим на 3 в сумме 6 флакончиков.

Результат невелик. Однако, дальше включались коллективная мозговая деятельность, кто заправляет флакончики, правильно уборщица Мы скопом ринулись в подсобку, где нашли огромную бутыль, полную денатуратом Сокровища найдено, открыто. Резвились несколько дней. Я вышел в сад. Под грушей лежал мой земляк Миша и манил меня пальцем. Я подошёл, он закрыл глаза и стал равномерно поднимать и опускать грудную клетку и говорит мне: « Послушай я дизель». Я понял, что Миша достиг предельного кайфа. Нирвана была рядом.

Через несколько дней, нас человек пять, в этом числе меня отправили на двух машинах грузить найденный схрон оружия. Очевидно, что таких схронов по городу было немало. Их наличием и объяснялись ночные ружейные канонады. Мы выгружали из подвала жилого дома охотничьи ружья, винтовки, автоматы, пулеметы. Много всякого «добра» времен Отечественной войны. Офицер крутил на пальце никелированный кольт. Было, очевидно, чехи готовились к сопротивлению, и что далеко не все схроны были найдены. Об убитых во время ночных перестрелок нам никто не сообщал.

Мы валялись днем в тени груши после обеда. Смотрим, напротив ворот остановилась молодая парочка на велосипеде. Девочке было лет шестнадцать. Мы все уставились на красивое личико, стройные ножки, короткую юбочку. На руке у них болталось ведерко с краской. Они подошли к склону и стали писать на камнях лозунг. Мы облепили изгородь и стали разглядывать девочку во все глаза. Надо сказать, никто не отпускал пошлых казарменных шуток. Наше внимание было настолько поглощено этой картинкой, что мы не заметили, подошедшего начальника штаба. А он как чайник закипал от гнева, только что не булькал. На воротах часовым стоял, как всегда заспанный, наш Чигинев. Начальник покружился между нами и подлетел к Чигиневу, громко рявкнув: «Часовой, ты что смотришь, у тебя под носом контра лозунги пишет, а ты хавальник открыл, стреляй!» И Чигинев тихо сказал: «Я не могу» закрываются. Что-то ему помогло найти самую точную форму ответа не ни хочу или не буду, а вот именно то, что он сказал. При этом он какой-то по-детски двумя руками снял автомат и протянул начштабу. До ребят было метров семь, их пришлось бы убивать в упор. Между тем, солдаты стали близко подходить к капитану. Я услышал клацанье затворов. Лица были хмурыми. Он оглянулся на нас, понял что ситуация накалилась и не в его пользу, развернулся и ушёл. Велосипедисты написали свое незамысловатое, но огромными буквами «Иван иди домой». Парень посадил девушку на раму, и они уехали.

Среди наших газет, нам давали и «Рудэ право». Две трети из прочитанного мы понимали. В одном из номеров говорила, что депутация пражам обратилась к нашему командованию с просьбой убрать из города этих бандитов полосатых рубашках (считай тельняшках). Ради правды надо сказать, что именно наши десантники, пользуясь комендантским часом, потрошили легковые машины, вытаскивали приемники и вообще тащили все, что плохо лежало. Нас вывезли на аэродром Рузини и поселили в огромном, ещё недостроенном ангаре, где поместился весь полк. Кто-то из солдатиков наткнулся на ящики, показавшийся подозрительными. Вызвали нашу, саперную роту и оказалось, что в ящиках взрывчатка. Нас выселили из ангара и разместили неподалеку в палатках. Рядом с палатками протекал ручей с дном, выложенным бетонными плитками. Все бросились стираться. Венгер попробовал попользовать меня, но я отшвырнул его гимнастику в сторону покорного и безмолвного слуги Кулагина. Он и в этот раз безропотно выстирал все шмотки Венгера. У безупречного слуги Кулагина был единственный недостаток – неумеренный аппетит. Мы с приятелем взяли себе по котелку еды, а Кулагин себе и Венгеру. С бортика котелка Венгера свисала свиная шкура с торчащей щетиной. «Это что за пиз…на», рявкнул Венгер и опрокинул свой котелок. Кулагин свой держал в руках и ел. Венгер изо всех сил долбанул ногой по котелку Кулагина. Содержимое вместе с котелком из рук того вылетело на землю. И вот тут Кулагин схватил автомат. И хоть Венгер был мне ненавистен, но Кулагина надо было спасать. И я успел выбить его автомат. Во время оказавшийся рядом офицер оттащил Венгера.

В какой-то из дней появился инструктор по парашютно-десантной подготовке. Выяснилось, что один из чешских танковых полков не подчинился приказу Дубчика и ушел в горы. Инструктор явился, чтобы в теории научить нас прыгать в гористой местности. Все скисли. Не так страшны были танки, как то, что мы никогда не прыгали в горах. А это значило, что как минимум половина из нас переломается. Подвезли мягкие контейнеры для пушек, а через день дали отбой, с танками разобрались наши ПТУРСы (противотанковые управляемые реактивные снаряды), говорили что ПТУРСы сожгли три танка и полк, оказавшийся в узком ущелье сдался. Наши экстремальные прыжки, миновали. Было чему порадоваться.