Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук

38

Девиантное право. Девиантное, а также перверсивное, мышление не противоречит праву, будучи фундированным за его пределами – в плоскости антиязыка: то, что преступно с точки зрения философии права, является прецедентом такого мышления, которое амнистирует неправовое перед эгидой правового, предвзятого в индетерминизме не столько легитимности, сколько лояльности (несвобода мышления в меньшей степени подвержена мыслецентризму, экономя на когитальных дивидендах, чтобы растратить в рабстве зависимость от интенциональной ангажированности, направляющей «сознание о/ об…» на приступ автореферентности. Мыслецентризм, провоцирующий словоцентризм, ущемляет в правах те способы воязыковления, которые становятся наивной наживой интенциональной когитальности: если дословное не облечено в мыслеформу, то оно может быть освидетельствовано посредством антиязыка, чтобы впоследствии раз – воплотиться в языке из – за отсутствия бессмысленности. Если досмысловое существует в антиязыковой материи – в прорицаемой антисловности, то оно может быть выражено с помощью языка в обход формомысли: воязыковление досмыслового, минуя мыслецентризм, является самой отчаянной утопией, на которую отваживалась философия (анти)языка, начиная с антиязыковых времён. То, что воязыковляется в ущерб аутентичному явлению, не перечит языку в целом, поскольку обречено на антиязыковую панацею, прежде чем быть неспособной к воантиязыковлению. Таким образом, языковое присутствие мысли безответственно к дословному, которое наравне с досмысловым мотивированы естественным антиязыком. Если свобода мышления дарует право на самоопределение тому, что вынуждено рядиться в мыслеформу, то ради этого не жалко отказаться от антиязыковой опеки, манипулирующей на непрозрачности между дословным и досмысловым (апология мысли от логоцентризма, а дословного – от мыслецентризма является страхованием от антиязыкового монополизма на истину, во имя которой можно пожертвовать даже свободой мышления). Свобода мышления для свободы мышления необходима для того, чтобы не опасаться за тот фундаментализм мысли, который служит основанием положительной дискриминации, маскирующей под себя отрицательную дискриминацию (например, толерантное отношение к гомофобии в качестве компенсации за терпимость к гомосексуальности, по сравнению с которой толерантное отношение к антисемитизму предстаёт однозначной отрицательной дискриминацией, требующей законодательной толерантности к семитизму; толерантное отношение к антисемиту гомосексуальной ориентации представляет собой компромисс между положительной дискриминацией и отрицательной дискриминацией, претендующими на голословность истины); к слову: толерантное отношение к гомофобии является примером девиантного права, граничащего с девиантной справедливостью (толерантное отношение к толерантности – это апофеоз девиантного права, сигнализирующий о том, что критика толерантного разума должна быть основана на тождествовании дискриминации и недискриминации путём игнорирования нейтральных терминов, то есть полагаясь не на свободу мысли, а на свободу воли). Эмансипация положительной дискриминации в духе критики гетеросексуального разума отвечает сверхзадаче вторичной отрицательной дискриминации тех, против которых комплементарно вопрошает положительная дискриминация79. Если нетерпимое безразличие к противоположной стороне не нуждается в своей легитимации, а только в лояльности, то следует признать нейтрализацию нетолерантности тем компромиссным решением, которое не различает между свободой мысли и свободой воли. Право на нетолерантность – это разновидность не столько девиантного права, сколько девиантной справедливости, определяемой отнюдь не политкорректно, а посредством бессознательной мотивации, когерентной юридическому бессознательному. Язык политкорректности («политкошерности»?) представляет собой антиязыковой феномен, препятствующий воязыковлению того, что взывает из утробы неполиткорректности, находя выражение в девиантном мышлении, которое в свою очередь компрометирует свободу мысли. Если свобода мысли противостоит свободе воли, принуждая к паритету недеяния, то свобода слова становится единственным средством обнаружения несправедливости, которая, словно хамелеон, толеранствует не вопреки справедливости, а вопреки праву. Девиантное право – это право на бесправие в условиях свободы воли, канализируемой свободой мысли в свободе слова.

39

Антимышление. Это мышление на антиязыке, альтернативном неантиязыковому, которое не исключает язык, а рискует им ради него самого; семиотическая всеядность включает в себя не только антиязык, но и неантиязыковое, определяемое на примере фрактальной семиотики. То, что минует антиязык прежде, чем стать его исключением, существует в соответствующем непотребстве – на уровне онтологического неразличения между интенцией и референцией, а именно: до растождествления двух абсолютно одинаковых вещей в качестве критерия достаточного номинативного основания (если существование двух абсолютно одинаковых вещей гипотетически невозможно, то их несуществование – гипотетически возможно, а следовательно, критериально для апологии достаточного номинативного основания. Дигитальный субстрат номинации, выдающий подноготную риторической теории числа (РТЧ) за математическое бессознательное, является тем физическим покрывалом, которое должно быть сорвано с бытия, чтобы обнажился его подлинный язык. Если не существует двух абсолютно различных вещей, вплоть до отождествления, то несуществование двух абсолютно одинаковых вещей служит номинативной критикой принципа «изначального опоздания», происхождение которого остаётся семиотической тайной. Если между существованием и несуществованием пролегает номинативная девственность бытия, словно буфер нейтрализующая семиотические последствия, то достаточным номинативным основанием можно признать нерелевантность между бытием и небытием (антиязыковое алиби означает такое понимание аутентичной номинации, при котором вещь акцентирует себя, чтобы не стать объектом несобственной акцентуации: альтернативой аутентичной номинации является далеко не неаутентичная номинация80, могущая быть аутентичной для того или иного референта, а такая номинация, которой свойственен антропологический парадокс: «Чтобы быть (поименованным) самим собой, человек должен постоянно преодолевать (переименовывать) себя» (номинативная вариация антропного принципа).

Парадоксальная номинация – это номинация, в основу которой положена парадоксальная мотивированность, то есть ничем не мотивированная мотивированность, снимающая полярности номинативного детерминизма и номинативного индетерминизма в трактовке природы языкового знака81. Если искусственный характер связи между референтом и знаком досрочно обезоруживает принцип «изначального опоздания», рассчитанный на непосредственную связь между планом содержания и планом выражения, несмотря на изотропную континуальность, то естественный характер связи между референтом и знаком постулирует принцип «изначального опережения», представляющий собой запаздывание плана содержания к плану выражения при имплицитности обоих. Если номинативная немотивированность, когда отсутствует существенный признак, полагаемый в основу именования, является естественной (в отличие от искусственной немотивированности), то принцип «изначального опоздания» может быть конституирован между критикой интенционального разума и критикой референциального разума: «[Слово «произвольный» по отношению к знаку] не должно пониматься в том смысле, что означающее зависит от свободного выбора говорящего… Индивид не властен внести и малейшее изменение в знак, уже установившийся в языковом коллективе» (Соссюр)82.

40

Пиджинизация антиязыка. То, что номинировано в соответствии с принципом «изначального опоздания», является семиотическим сырьём для антиязыковой переработки, заключающейся в ликвидации границы, с одной стороны, между присутствием (бытием) и присутствующим (сущим), а с другой – между отсутствием (небытием) и отсутствующим (несущим), следствием которой должно стать размытие водораздела между бытием/сущим и небытием/несущим). Антиязыковая рефлексия над естественным языком предполагает дарование тому, что не может быть поименовано в нём, возможность номинации даже тогда, когда она фатальна (деструктивная номинация бессмысленна таким образом, что не исключает неденоминабельности, выражающейся в тщете разыменования ещё не означенной вещи; то, что может быть непоименованным, существует в антиязыковом буфере, будучи обременённым для неденоминабельности (то, что может быть деноминировано, не может не быть неденоминировано). То, что не может быть непоименованным, существует непоименованным в результате неденоминабельности. Формулировка «мысль изречённая есть истина» означает такое положение при «изначальном опоздании», которое снято не в «изначальном опережении», являющемся разновидностью «изначального опоздания», а в предустановленной дисгармонии между планом содержания и планом выражения, проявляющейся в синхронии отсутствия двух абсолютно тождественных вещей. Синхрония различий, или асинхрония тождеств, задаёт темпоральный критерий для онтологического статуса, финишируемый определением аутентичного несуществования (то, что может отсутствовать аутентичным способом, обладает правом неотчуждаемого бытования, то есть в модусе неотчуждающего правоприменения).

Философизм в психологии представляет собой симметричный ответ на психологизм в философии, борьба с которым создаёт иллюзию научности, а по сути – призрак сциентизма, обременительный для философской философии (К.Г. Юнг: «Мне не кажется удивительным, что психология соприкасается с философией, ведь мышление, лежащее в основе философии, есть некий психический факт, который как таковой представляет собой предмет психологии. Занимаясь психологией, я всегда думаю о целостном охвате психического и тем самым и о философии, о теологии и о многом другом, потому что в основании всех философий и религий лежат реалии человеческой души, которые, по всей видимости, являются конечной инстанцией, где выносится решение об истине и заблуждении»83). Борьба с философизмом в науке, часто распознаваемая в качестве софистики, является сведением счётов с тем, что на естественном языке не поддаётся никакой формализации: философизация естественнонаучного языка в духе лингвистической философии или философии языка означает возвращение науки к собственному истоку – риторической теории числа (Шилов). Если философизм предъявить как сверхпсихологизм, то опасение в борьбе с психологизмом просмотреть сверхпсихологизм может оказаться навязчивее паранойи бессознательного (философизация самой философии необходима для того, чтобы предупредить явный антифилософизм, присущий истории философии на всём протяжении существования любви к мудрости: антифилософия в переводе на антиязык означает такую смену парадигмы философской революции, благодаря которой потребность в риторическом вопрошании будет удовлетворена антисловной материей, синхронизирующей риторическое вопрошание с риторическим отвечанием. Постфеноменологически предвосхищая в вопросе его ответ, а в ответе – его вопрос, но в идеальном выражении – приостанавливая действие принципа «изначального опоздания», который причиняет зазор между вопросом и ответом и наоборот. Антисловная материя именует вещи таким образом, чтобы выразить каждую из них не в виде отредуцированного феномена сознания (вопреки феноменологии, иронично прозванной фантомологией), а ноуменологическим способом посредством аутентичной номинации, представляющей собой именование на языке самих вещей, субстратом которого является как риторический характер числа, так и дигитальный характер языка, – именение чисел.

41

Объективный лингвистический идеализм. Установление языкового субстрата бытия, если хайдеггеровские интенции по–прежнему в философской моде, взывает к конкуренции с естественным антиязыком, который решился на именование того, что лежит далеко за пределами неноминируемого (исчерпание субстрата номинации означает исчерпание не столько номинации субстрата, сколько номинации номинации, суммированное в следующей формулировке онтологического доказательства: «Существовать значит быть именуемым» (объективный лингвистический идеализм)). Под предикатом «быть именуемым» подразумевается: быть именуемым всеми существующими способами номинации – даже такими, которые именуют – не – именуя, а также не – именуют – именуя). Бытие – именуемым – это привилегия не только бытия, но и небытия, которое склонно к номинации, а потому существует отнюдь не в традиционном онтологическом смысле. Критерий несуществования ex definitio распространяется на непоименованное небытие, отождествляя существование с (не) бытием–именуемым). Антилингвистическая философия, занимающаяся разрешением проблем употребления естественного антиязыка, скалькирована с лингвистической философии не для того, чтобы повторить неудачу неопозитивизма, а с целью подготовки пользователей антиязыка, поставляющих факты для соответствующих расследований в духе Витгенштейна (например, каким образом можно номинировать то, что не существует непоименованным). Нищета номинации: «Но то, чего не хватает каждой отдельной вещи, является бесконечным; мы не можем заранее знать того дополнения, которого она требует» (Деррида)84; другими словами, антиязыковая игра в антисловные множества представляет собой классическую игру в семиотику, а также в риторическую теорию числа: «Перечисление, как и обозначение собирает и разбирает, сочленяет и расчленяет одним и тем же жестом число и имя, отграничивает их на границах, к которым постоянно подступает без–граничное, перебор, прозвище . Так открывается и снова закрывается ларец. Чисел и слов не хватает для производства письма, в силу чего они в нём сотрудничают, приводя к перепроизводству (и прибавочной стоимости), без которой никакая мета не была бы оставлена» (Деррида)85. Тавтологизация перформативного парадокса влечёт за собой автореферентный хаос, который бессмысленен для синергетического движения в естественном языке (если (методологическая) презумпция перформативного парадокса, или автореферентизм, положена в качестве критерия научной истинности, то автореференцией для автореферентизма является её отсутствие в соответствии с методологической презумпцией); бессмысленность рассеивается по направлению к собственной редукции, закладывающей абсурдную номинацию в семи(о)тическое ростовщичество: если бессмыслица опережает деноминацию, игнорируя неденоминабельность в буфере несуществующих деноминаций, то «изначальным опозданием» для неё будет считаться означивание, не поспевающее за обессмысливанием в утопии языка бытия, к беспризорности которого не проследить ни одной тропы). Антиязыковая философия – это философия о вещах, номинация которых в качестве антислов компенсирует принцип «изначального опоздания», присущий естественному языку в форме мышления, путём экспликации их интенции истинного наименования: «Отсюда проистекает общезначимая потребность сегодняшнего дня вновь, с новыми силами взяться за вопрос сохранённого имени – вопрос палеонимии. Зачем сохранять на тот или иной срок старое имя? Зачем смягчать воспоминаниями воздействие некоего нового смысла, нового понятия или нового объекта?» (Деррида)86. По сю сторону антиязыка: «Итак, нужно будет изобрести «такой горизонт, который обозначал бы непрекращающееся, бесчисленное. Изобрести, конечно, в интервале. Изобрести знак для этого «бытия–в–процессе», этого движения, одновременно прерванного и изломанного, для непрерывности разрывов, которая, однако, не может распластаться по поверхности очевидного и однородного настоящего. Наш язык всегда берёт это движение в форме становления–настоящим: становление–настоящее, настоящее в становлении, становление настоящего, поправка движения письма во времени «живой» речи – в так называемом настоящем без следа. Следовательно, нужно было обратиться по ту сторону нашего языка, чтобы обозначить это беспрестанное вне–настоящее. И по ту сторону речи как таковой» (Деррида)87.

42

Телепатизация. Экспансия антиязыковой номинации означает семиотическую восполнительность, существующую всегда не поименованной как условие антиязыкового алиби: если вещь поименована прежде собственного несуществования, которое определяет её онтологический статус, то номинативная этимология такой вещи приобретает диссеминированный характер, безответственный за последующие номинативные процессы. Модус аутентичного несуществования является презумпцией неманипулируемости со стороны Злокозненного Демона, чьё аутентичное несуществование нуждается не в оправдании, а в дискриминации по признаку единичности/множественности. Безапелляционность онтологического вопрошания предотвращает от редукции к нериторическому ответу, который не предполагает никакого вопроса; нериторическое вопрошание, исключающее ответственность, отличает одну региональную онтологию от другой региональной онтологии, между которыми, как правило, отсутствует антиязыковая игра в несуществующие номинации (например, номинации, одна из которых именует – не – именуя, а другая – не – именует – именуя, – то, что отсутствует). Антиязыковое пространство бытия включает в себя автореферентную номинацию, именующую вещи их вещественным способом, то есть тавтологическим аутентичной номинации, но вторичной в своей истинности88.

Бессмысленные галлюцинации не претендуют на воплощение подлинной бессмыслицы в обход языку истины, на котором эволюционирует естественный язык посредством телепатизации (утончение распознавания вариабельных сигналов от адресанта к адресату), а являются ностальгическими следами по бессмысленному: если бессмыслица неденоминабельна, то её номинация бессмысленна в точном значении этого слова, а именно – как бессмысленное именование в отношении самого себя; антиязыковая материя (для потенциалологизмов): «Силы ассоциации, действуя с разной напряжённостью, на разных расстояниях и разными путями, соединяют слова, «действительно присутствующие» в дискурсе, со всеми другими словами лексической системы, независимо от того, обнаруживаются ли они как «слова», то есть относительные вербальные единицы, в том или ином дискурсе. Эти силы взаимодействуют со всей совокупностью лексики посредством синтаксической игры и, по крайней мере, посредством тех составных единиц, из которых складывается то, то образует так называемое слово. Например, «pharmacon» уже состоит в связи не только со всеми словами из того же самого гнезда слов, но и со всеми значениями, образованными на основе того же самого корня. Текстуальная цепочка, которую нам теперь следует выявить, не является поэтому попросту «внутренней» по отношению к платоновской лексике. Но, выходя за пределы этой лексики, мы хотим не столько нарушить – законно или по праву – какие – то пределы, сколько навлечь подозрение на само право эти пределы устанавливать. Одним словом, мы не считаем, что существует строго определённый платоновский текст, замкнутый сам на себя, обладающий своим внутренним и своим внешним. Конечно, это ещё не означает, что он расплывается во все стороны и что его можно было бы полностью растворить в недифференцированной общности его стихии. Однако при условии, что связи определяются строго и осторожно, мы должны получить возможность высвободить скрытые силы притяжения, связывающие присутствующее в тексте Платона слово со словом, отсутствующим в нём. Подобная сила, если принять во внимание систему языка, не могла не воздействовать на письмо и на чтение этого текста. При рассмотрении такого воздействия упомянутое «присутствие» той относительной вербальной единицы, которой является слово, не являясь, конечно, абсолютной случайностью, не заслуживает никакого внимания, то есть не образует предельный критерий исследования и конечную точку отсчёта» (Деррида89).

Телепатическая прогрессия (рост дистинкций) естественного языка должна вести по направлению естественного антиязыка, который является восполнением телепатии в качестве антисловной материи, исключающей «изначальное опоздание» в его статистической погрешности, то есть учреждающей новую темпоральность для синхронизации телепатических потерь (например, при изменении скорости телепатии). Принцип «изначального опережения» при перформативном употреблении языка даёт знать о себе в виде непрозрачного восполнения к принципу «изначального опоздания», который везде–сущ в том смысле, что не является препятствием для непонимания между говорящим и слушающим при (когнитивной) суверенности обоих (перформативное владение языком не отрезвляет от «изначального опоздания», а, наоборот, способствует тому, чтобы производить перформативные парадоксы: если темпоральная размерность бытования языка претерпевает «изначальное опоздание» как неязыковое, не отчуждаемое ни при каких статистических погрешностях90, то антиязыковой коррелят «изначального опоздания» обеспечивает синхронизацию между антиязыковым и неантиязыковым, компенсируя внутренние дериваты; перформативизация языка (наряду с телепатизацией) является воплощением витгенштейновского определения значения слова как его употребления, которое (семиотически) творит значение в качестве вещи, обладающей референциальной невещественностью (при различении ложной интенции и ложной референции) в отличие от вещественной (референциальной) вещественности при божественной креации: «Так как Тот был колдуном, так как он ведал силой звуков, которые при правильном произнесении с необходимостью производят определённое действие, именно посредством голоса, слова или, скорее, заклинания, Тот должен был создать мир. Так голос Тота становится творческим – он формирует и творит; сгущаясь в самом себе, затвердевая в виде материи, он становится бытием. Тот отождествляется со своим дыханием, испускание которого как раз и рождает все вещи» (Деррида)91.

43

Антиязыковая (не)компетентность. Перформативный (прецедентный) характер словообразования конституирует естественный язык во всей совокупности его лексикона, в то время как естественный антиязык редуцирует перформативность к сущему, которое противостоит подлинному языку бытия: акустическая метафизичность «изначального опоздания» выходит за границы звуков, измеряемые в герцах, а потому звуковая материя означающего, запаздывающего к означаемому, нуждается в синергетическом дополнении – например, в молчании, которое никогда не является акустически–нейтральным92. Если принцип «изначального опоздания» – не больше абстракция, чем абстрактность означаемого и означающего, то имеет смысл внести соответствующие различения между бытием и сущим, чтобы в традиционный раз оправдать метафизику присутствия/отсутствия, а вслед за ней – философизацию самой философии.

Антиязыковая (не)компетентность указывает на такое отличие от (противо)естественного языка, которое ответственно не только за сущее, находящее своё частичное выражение в языке, но и за бытие, которое беспризорно в языке несмотря на то, что не мыслится независимо от человеческого способа бытования–именования93. Однокорневая лживость логоса, ещё до стадии логоцентризма, обеспечивается принципом «изначального опоздания» в качестве онтологического доказательства, отсроченного в диалектике différance. То, что опаздывает раньше «изначального опоздания», является критическим моментом в достижении минимальной синхронизации между планом содержания и планом выражения, а акустическая форма последнего – примером статистической погрешности, компенсирующей «изначальное опоздание» в ущерб сущности темпоральности. То, что задерживается позже «изначального опоздания», является мерой восполнения для самого «изначального опоздания», поддающегося компенсации посредством статистической погрешности; ложь логоса, фундируемая «изначальным опозданием», как правило, оказывается не(само) достаточной для нужд непонимания в русле антигерменевтики, а отсутствие бессмыслицы в естественном языке делает невозможным такой диссонанс между планом содержания и планом выражения, который бы приводил их к обоюдоострой поляризации; (конъюнктурная) амбивалентность логоса, граничащая с химерой диалектической логики, полагает истинствование в зависимость от такой продуктивности «изначального опоздания», которое бы приводило к недопониманию и исключало недонепонимание. Истина логоса лежит в непарадоксальности лжи, которая паразитирует на семиотическом аргументе существования, представляющем собой инвариант онтологического аргумента. Языковедческая (не)компетентность вопреки Хомскому относится к определению языка лингвистов в качестве преждевременного объекта исследования с преобладанием речевых характеристик (если лингвисты (не)компетентны в теории языка, выдавая свои дискурсивно – речевые практики за дискурсивно–языковые опусы, то остаётся только позавидовать той степени абстракции, на которую отважился Гаспаров в гипотезе лингвистики языкового существования, сделав акцент на узусоцентричном понимании «естественного языка», чтобы монополизировать речь ради самой речи; другими словами: «В какой мере Хомский лингвистически компетентен, обосновывая доктрину лингвистической компетенции?»).