Вкус земляники

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед вами – повествование, основанное на реальных событиях. Вы держите в руках не рукопись. Вы держите ключ.

Лето 1979 года. Берег сибирской реки. Студенческий лагерь, палатки, костры и двое. С виду – обычная летняя практика. На деле – точка невозврата.

Здесь, среди шепота сосен и древних скал, хранящих рисунки исчезнувших цивилизаций, начинается то, что не поддается объяснению. Здесь стирается грань между прошлым и настоящим.

Эта книга пахнет дождем, хвоей и речной водой. Но прежде всего – она имеет вкус земляники. Той самой, собранной на залитой солнцем поляне, когда ягоды тают во рту, оставляя сладость на губах, которая смешивается с горечью осознания, что это лето когда-нибудь закончится.

На первый взгляд, это еще одна история любви. О том, как она зарождается, крепнет, взрослеет, становится всепоглощающей… и умирает. Или её убивают. А потом – о её невероятном, призрачном возрождении из небытия.

Но эта книга не совсем о главных героях. Сюжет – лишь холст. Главными героями здесь становятся чувства. И главное из них – любовь. Та самая, что приходит однажды, сбивает с ног, диктует свои правила и навсегда меняет тебя, даже если сама она остаётся в прошлом. И вот здесь в этой истории нет ни одного слова вымысла.

Именно поэтому я хочу, чтобы читатель узнал, что существуют настоящие, светлые и чистые чувства. Существует любовь, которая рождается не от скуки или расчёта, а от встречи двух родных душ. Любовь, в которой есть место и трепету первого прикосновения, и смелости настоящих поступков, и горькой, но благородной жертве ради другого человека. Такая любовь – не миф. Она реальна. И она – именно то, что важно помнить и ценить сегодня.

Эта повесть для тех, кто стоит на пороге взрослой жизни, кто верит или только хочет поверить в то, что главное в отношениях – не физиология, а та самая, неуловимая и вечная душевная связь. Связь, которую не способно разорвать ни время, ни расстояние.

Переверните страницу. И пусть лето, полное соснового ветра и вкуса земляники, останется с вами. Как доказательство. Как напоминание.

Молодость, любовь и незавершенная история

Елене Гурвиц, моей милой,

единственной, самой светлой

и самой прекрасной любви

Предчувствие

Иногда, в редкие минуты полной тишины, я снова ощущаю то странное состояние, что жило во мне всё то далёкое лето. Не просто уверенность, а какое-то физическое чувство, будто я – стрела, выпущенная из тугого лука, и моя траектория предопределена раз и навсегда. Я заканчивал университет, моя работа о насекомых, точащих древесину, сулила успех, и весь мир лежал передо мной как огромная, прекрасно систематизированная коллекция. Любовь в ней значилась как нечто красивое, но абсолютно бесполезное – вроде резного глобуса в бархатном чехле, который только пылится на полке.

Поездка в Подъяково была для меня логичным шагом, очередной главой в стройном плане жизни. Помню, как стоял на носу катера, вглядывался в уходящую за горизонт ленту реки и думал, что плыву не просто к сосновому бору, а навстречу собственной судьбе. Воздух был густой, влажный, бил в лицо, пах водорослями, ивняком и едва уловимой горчинкой – наверное, дымом от далёких палов. Солнце, разбиваясь о воду, слепило так, что я зажмуривался, пытаясь удержать внутри это ослепительное сияние, этот миг полной и безоговорочной свободы.

Лагерь встретил нас звенящей, давящей тишиной, в которой лишь шелестели вершины сосен. Я нарочно поставил палатку поодаль от всех, боясь потерять драгоценное уединение. Первые два дня прошли в блаженном забытьи: наблюдения, записи, вечерние выходы к обрыву над Томью. Я подолгу стоял и смотрел, как вода, окрашенная закатом, лениво катит свои прохладные волны. Я был счастлив – тем ровным, разумным счастьем, которое не требует подтверждения.

Всё пошло наперекосяк на третье утро, во время построения.

Наш вечно озабоченный руководитель Юрий Иванович зачитывал списки. Я слушал вполуха, разглядывая муравья, который тащил через песок сухую хвоинку, словно весь смысл его существования был заключён в этой хвоинке. И вдруг мой взгляд, скользнув по шеренге студентов, наткнулся на неё.

Она стояла чуть в стороне, под разлапистой старой сосной, и луч солнца, пробившись сквозь хвою, зажигал в её волосах медные и огненные искры. Это было не просто «рыжее» – это было пламя. Я не успел разглядеть черты – меня пронзило выражение её лица. Детская беззащитность в овале щёк и одновременно – насмешливый, почти дерзкий ум в светлых, почти прозрачных глазах. На ней было простое парусиновое платье, но сидело оно на ней с такой небрежной грацией, что все остальные девушки в своих практичных кофтах вдруг показались мне неуклюжими куколками.

Кто-то шепнул, что её зовут Елена, что она с первого курса. В её осанке, в гордой посадке головы чувствовалась та самая «еврейская острота», о которой я где-то слышал – та, что придаёт красоте опасный, волнующий оттенок.

Я старался не смотреть в её сторону, делая вид, что с головой ушёл в изучение узоров на сосновой коре. Но какая-то тёмная, незнакомая сила снова и снова заставляла мой взгляд возвращаться к ней. Она же, казалось, не замечала меня вовсе. О чём-то смеялась с подругой, и её смех – звонкий, с лёгкой хрипотцой – резал тишину, как осколок стекла. Этот смех почему-то смутил и обрадовал меня одновременно.

Именно тогда во мне началась та тихая смута, которую я поначалу принял за досаду – мол, отняли у меня моё уединение. Вечером я не смог заставить себя работать. Перед глазами стояло её лицо, а в ушах звучал тот самый звонкий смех. Я вышел из палатки и

Как же я отчаянно сопротивлялся! Убеждал себя, что это – лишь мимолётное увлечение, игра воображения, воспалённого одиночеством. Я и не подозревал, что судьба уже настигла меня, и что любое бегство – совершенно тщетно.

А потом был вечер, когда она подошла ко мне сама. Я сидел на берегу и с маниакальным упорством препарировал найденного жука-усача, пытаясь вернуть себе душевное равновесие с помощью привычного ритуала.

– Павел? – раздался надо мной её голос.

Я вздрогнул так, что чуть не уронил пинцет в воду, и поднял глаза. Она стояла передо мной, залитая закатом, и в складках её легкого платья, казалось, застряли последние лучи уходящего дня.

– Мне сказали, вы здесь главный знаток жуков, – улыбнулась она, и в уголках её губ заплясали те самые весёлые, предательские ямочки. – А я как раз нашла в траве какого-то удивительного… Не хотите взглянуть?

Я что-то невнятно пробормотал, чувствуя, как уши мои наливаются жаром. Она присела рядом на корточки, и до меня донесся её запах – не духи, а что-то свежее и горьковатое, вроде полыни после дождя или разломанного стебля. Я смотрел на её склонённую голову, на длинные ресницы, на тонкие пальцы, и с ужасом и восторгом понимал, что гибну. И гибель эта была настолько сладостной, что не было сил ей противиться.

Так начались наши странные встречи, полные невысказанного напряжения. Она находила повод подойти каждый день – то цветок необычный, то вопрос о гербарии. А я, всё больше запутываясь в невидимых сетях, с каждым часом чувствовал, как тает моя прежняя уверенность, уступая место чему-то новому, трепетному и пугающему.

И вот настал вечер, когда всё случилось. Мы возвращались с берега. Шли молча, и это молчание было громче любых слов. Вдруг она остановилась на опушке, где последний свет солнца зажигал в её волосах багряный венец.

– Павел, – тихо сказала она, оборачиваясь.

Я замер, не в силах вымолвить ни звука. Она сделала шаг ко мне. Потом ещё один. Её лицо было так близко, что я видел, как вздрагивают её ноздри, а в глазах пляшут те самые «опасные» огоньки.

– Я так долго ждала, – прошептала она.

И потом… Потом случилось то, что навсегда разломило мою жизнь на «до» и «после». Она стремительно, с какой-то отчаянной смелостью, прильнула ко мне губами.

Мир рухнул. Не стало ни леса, ни неба, ни прошлого, ни будущего. Была только она – тёплое дыхание, шелковистая кожа щеки под моей ладонью и вкус её губ – вкус спелой земляники и чего-то неуловимого, что навсегда осталось для меня вкусом первой любви.

Когда мы оторвались друг от друга, она, не говоря ни слова, только улыбнулась своей загадочной улыбкой и растворилась между сосен. А я остался стоять, прислонившись лбом к шершавой коре, и слушал, как бешено колотится сердце, отбивая ритм новой, незнакомой жизни.

Над головой тихо шумела сосна, соловей за рекой не умолкал, и вся природа, казалось, ликовала и торжествовала вместе со мной. Я был пьян – пьян без вина. Я был слеп и бесконечно счастлив. О, мы не знаем в двадцать лет, какой ценой оплачиваются эти мгновения!

Танец в летнюю грозу

После того поцелуя я перестал быть собой. Всё во мне смешалось – восторг, паника, ощущение, что я украл что-то запретное и прекрасное. Я жил как шпион на вражеской территории, где каждое случайное слово, каждый взгляд могли меня выдать. Мы изобрели свой шифр: прикосновение к руке при передаче пробирки, её смех, брошенный через голову другим девчонкам, специально для меня. Это было похоже на разжигание костра в сыром лесу: одна искра, вторая, и вот уже внутри разгорается пламя, которое не спрячешь.

Судьба, казалось, играла на нашей стороне. Через несколько дней небо над лагерем потемнело, налетел шквал, и с дальних холмов донёсся первый, похожий на взрыв, раскат грома. Начался ливень. Мы, как сумасшедшие, бросились к большому бревенчатому бараку-столовой.

Внутри пахло мокрой парусиной и прелыми досками. Кто-то, чтобы заглушить грохот стихии, включил старенький магнитофон. Из него поползла хилая, сладкая мелодия. Сначала все стояли по углам, но потом несколько пар, стесняясь и смеясь, вышли в центр.

И тут я увидел её. Она стояла у окна, смотрела, как потоки воды с яростью бьют в стекло. Очередная вспышка молнии осветила её – и на секунду она показалась мне призраком. Простая ситцевая блузка прилипла к плечам, юбка, тяжелея от влаги, облегала бёдра. В этой простой мокрой одежде она была прекрасней, чем любая женщина в вечернем платье.

Я уже сделал шаг к ней, как вдруг почувствовал тяжёлую ладонь на своём плече.

– Паш, а Паш! – раздался у меня над ухом густой бас. Это был Виктор, аспирант с нашего факультета, дюжий парень с вечно насмешливыми глазами. – Куда это ты, энтомолог, порываешься? Бабочку новую присмотрел?

Он обвёл Лену оценивающим взглядом, и мне захотелось ударить его.

– Рыженькая ничего, – усмехнулся он, понизив голос. – Говорят, шустрая. Только смотри, не обожгись. Такие обычно не для серьёзных отношений.

Я что-то буркнул и, отстранив его, пошёл к Лене, чувствуя, как закипаю. Я не помню, что сказал. Просто моя рука сама легла на её талию.

– Лена… Потанцуем?

Она обернулась. В её глазах не было ни удивления, ни игры – лишь глубокая, спокойная уверенность. Она молча положила руку мне на плечо.

И мы закружились. Под звуки этой дурацкой музыки, в полумраке, озаряемом вспышками молний. Я держал её, чувствуя каждый изгиб её тела. Её груди иногда,

на повороте, едва касались моей груди, и от этого прикосновения по спине пробегали искры. Мы не говорили ни слова. Мы просто танцевали. Она прижалась ко мне чуть ближе, и её губы оказались так близко к моей шее, что я чувствовал на коже её тёплое дыхание.

– Я ни за что не позволила бы это другому, – прошептала она так тихо, что я скорее угадал, чем услышал. – Только тебе, Паша. Понимаешь?

Эти слова, прорвавшиеся сквозь шум грозы, ударили меня сильнее грома. Я увидел, как через её плечо на нас смотрит Виктор. Он стоял, прислонившись к косяку, с бутылкой кваса в руке, и ухмылялся. И почему-то именно в этот миг её слова показались мне не только счастьем, но и ловушкой.

Танец закончился. Мы стояли, не отпуская друг друга, прислушиваясь к затихающему дождю.

– Пошли, – сказала она, и её пальцы сплелись с моими.

Мы вышли на крыльцо. Воздух был свеж и пьянящ. Она подняла на меня глаза, и в них я прочёл чистое, безоружное желание.

– Сегодня, – прошептала она. – После отбоя. У старого парома, на той стороне залива. Ты знаешь место?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Сердце колотилось где-то в горле.

– Только никому, – она положила палец мне на губы. Её глаза стали серьёзными, почти суровыми. – И приходи один. Это важно.

Она повернулась и скрылась внутри барака, оставив меня одного под нависающим козырьком. Я стоял и смотрел ей вслед, чувствуя, как восторг смешивается с холодной тревогой. Слова Виктора, её внезапная серьёзность, это таинственное место… Что-то было не так. Что-то, чего я не понимал. Но отступать было уже поздно. Я был пойман.

У парома

Отбой прозвучал, как приговор. Я лежал в своей палатке, вглядывался в потолок и слушал, как затихают голоса. Каждые пять минут я сверялся с часами с циферблатом, светящимся жутковатым зелёным светом. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди и бежать к заливу без меня.

Мысль не отступала: а что, если это ловушка? Может, Виктор и его компания решили надо мной подшутить? Или она сама… что она задумала? Эта таинственность, этот шепот – всё это было не в её стиле. Та Лена, которую я знал, была прямой и насмешливой. А эта – была словно другая.

Когда в лагере воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь храпом соседа по палатке, я выбрался наружу. Небо прояснилось, и луна, круглая и самодовольная, заливала поляну холодным светом. Каждая тень казалась подстерегающим опасность. Я крался, как вор, прижимаясь к стволам деревьев, и чувствовал себя абсолютным безумцем.

Старый, полузатопленный паром действительно был на том берегу залива, в получасе ходьбы от лагеря. Добираться до него нужно было по шаткому мостку из скользких брёвен. Место было гиблое, глухое, и мы, старшекурсники, иногда тайком приезжали сюда выпить портвейна, пока первокурсники слушали лекции у костра.

Паром был пуст. Я присел на ржавый кнехт, дрожа от ночной прохлады и нервного напряжения. Прошло десять минут. Пятнадцать. Я уже почти уверился, что меня просто жестоко разыграли, как услышал тихий всплеск вёсел.

Из-за поворота, из тени ив, показалась лодка. В ней была она. Она гребла одной рукой, неуклюже, но уверенно, а другой прижимала к груди свёрток. Лодка с глухим стуком ударилась о борт парома.

– Садись, – сказала она, не улыбаясь. – Только тихо.

Я перешагнул в лодку, и она снова оттолкнулась от парома. Мы заскользили по чёрной, как чернила, воде. Она молчала, и я боялся нарушить это молчание. Мы причалили к крошечному, не больше комнаты, песчаному пляжу, скрытому свисающими ветвями. Там, за стеной тростника, она развела небольшой, почти ритуальный костёр.

Только тогда она на меня посмотрела.

– Ты пришёл, – в её голосе прозвучало странное облегчение. – Я боялась, что не придёшь.

– Я тоже боялся, – признался я.

Она усмехнулась, но как-то устало. При лунном свете её лицо казалось бледным, а веснушки – почти чёрными точками.

– Виктор тебя предупредил, да? – спросила она вдруг, разворачивая свёрток. Там оказался хлеб и несколько яблок. – Про то, какая я шустрая и не для серьёзных отношений.

Я онемел. Как она могла знать?

– Не смотри так, я видела, как он к тебе подходил. Я всё вижу. – Она отломила кусок хлеба и протянула мне. – Он не первый. И ты, наверное, не последний, кто это слышит.

Она говорила спокойно, но в её спокойствии была сталь.

– Мой отец… он отсюда, из этих мест. Я родилась в Черновцах. Он ушел, когда мне было пять. Мама одна подняла меня. А я каждое лето приезжаю сюда, к бабушке. В прошлом году поступила здесь в университет, А сейчас я должна перевестись в Черновцы к маме. Я всем тут чужая, Паша. И поэтому про меня можно говорить что угодно.

Она посмотрела на меня, и в её глазах плясали отражения костра.

– Я просто живу. Так, как хочу. И если я хочу быть с тобой… то это только моё и твоё дело. Ничье больше.

Вот оно. Разгадка её таинственности. Это была не игра, а вынужденная осторожность. Защита. Её слова сняли камень с души, но на его место легла тяжесть – ответственность.

– А почему именно я? – спросил я, и голос мой снова предательски дрогнул.

Она помолчала, бросая в огонь щепочку.

– Потому что ты смотрел на мои волосы, а не на грудь. Потому что, когда ты говоришь о своих жуках, у тебя горят глаза. И потому что… – она запнулась, – потому что ты тоже какой-то не такой. Не как все эти Викторы. Ты как будто из другого теста сделан.

Она перевела дух.

– И я хочу, чтобы мы могли просто быть. Хотя бы здесь. Хотя бы в эту одну ночь. Без чужих глаз. Без их оценок. Ты согласен?

Я не ответил. Я подошёл к ней, опустился на колени в прохладный песок и прижался лбом к её коленям. Это был жест полной капитуляции, доверия и чего-то такого, что было гораздо больше, чем просто влечение. Она вздрогнула, затем её пальцы мягко вплелись в мои волосы.

Мы просидели так, может, минуту, может, час. Потом костёр начал гаснуть, и она потянула меня за руку.

– Пойдём, – сказала она, и в её голосе снова зазвучали знакомые нотки – тёплые и насмешливые. – Покажем им всем.

Мы вернулись в лагерь на рассвете, по отдельности, как и договорились. Но когда я шёл к своей палатке, я увидел, как из-за угла столовой выходит Виктор. Он был в том же, в чём и вчера, будто не ложился. Он остановился, посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом, поймал мой взгляд и медленно, преувеличенно улыбнулся. Это была не ухмылка, а нечто другое – понимающее, одобрительное и в то же время предостерегающее.

И я понял, что наша тайна, возможно, не такая уж и тайна. И что игра только начинается. И ставки в ней гораздо выше, чем я мог предположить.

Ботаническая экспедиция для двоих

На следующее утро нас вызвал Юрий Иванович. Его кабинетом была поваленная сосна у края поляны. Он что-то чертил в блокноте, а когда мы подошли, поднял на нас взгляд поверх стёкол очков.

– Павел, Елена. К северу, в старом распадке, по описаниям, должен быть редкий мох. Porella platyphylla. – Он выдержал паузу, и мне показалось, что в его глазах мелькнуло что-то понимающее. Или мне это только показалось? – Задание для двоих. На разведку и сбор образцов. Справитесь?

Кровь ударила мне в виски. Это была уже не случайность, а нарочитая, почти демонстративная игра судьбы. Я посмотрел на Лену. На её губах играла та самая улыбка – не победная, а хитрая, знающая какой-то секрет.

– Справимся, – брякнул я слишком громко и быстро.

Через час мы ушли в чащу. Лес за лагерем был другим – не ухоженным и прореженным, а старым и диким. Дышать было труднее, воздух был густым, как бульон, и пахнул гниющим деревом, медвежьей шкурой и чем-то ещё, незнакомым. Мы шли по звериной тропе, и я шёл впереди, ломая паутину о лицо и оглядываясь, чтобы ветка не хлестнула её. Я чувствовал её за спиной – не просто слышал шаги, а ощущал её присутствие физически, как тёплое пятно между лопаток.

Мой мозг раздвоился. Одна его часть сканировала камни и коряги в поисках мха, а другая, животная, с жадностью впитывала её: звук её дыхания, шелест куртки, стук каблука о корень.

Мы вышли к ручью. Мелкому, но с илистым дном.

– Чёрт, – сказала она и, недолго думая, сняла сапоги и носки.

Я обернулся и застыл. У неё были не просто красивые ноги. Они были безупречными. Узкие, с высоким подъёмом, они казались выточенными из слоновой кости, а капли воды, скатывающиеся с пальцев, сверкали на солнце. Я смотрел, чувствуя, как по телу

– Чего уставился? – улыбнулась она, но я видел, как дрогнул уголок её глаза. Ей нравилось моё внимание. Нравилась её власть.

– Ничего… – пробормотал я. – Просто… У тебя ноги. Очень.

– Идиот, – она рассмеялась, и смех её зазвенел между деревьями. – Не пялься, помоги.

Я подал ей руку. Её пальцы, холодные и мокрые, впились в моё запястье с такой силой, будто она не просто перепрыгивала ручей, а спасалась от потопа. Она прыгнула, и на миг её тело, лёгкое и упругое, прилипло ко мне всем своим изгибом. Я не удержался, притянул её к себе, и под тонкой тканью футболки я почувствовал два твёрдых, отчётливых бугорка. Она не отстранилась. Только выдохнула мне в шею: «Паш…»

В её голосе не было испуга. Было нетерпение. Но я отпустил. Этот лес, старый, как мир, не простил бы нам спешки.

Мы пошли дальше, и теперь напряжение между нами стало осязаемым. Оно висело в воздухе, как запах перед грозой. Мы почти не говорили. Нашли тот самый мох в глубоком распадке, у подножия валуна, поросшего бородами лишайников. Он стелился изумрудным бархатом. Лена, опустившись на колени, стала срезать образцы скальпелем. Я смотрел, как работают её тонкие пальцы, как рыжие пряди падают на щёку, и думал, что никогда ещё ботаника не казалась мне таким откровенным, таким сладострастным действом.

И тут небо провалилось. Хлынул плотный, холодный ливень. Мы юркнули под нависшую каменную плиту, в тесный, пахнущий сыростью грот. Прижались друг к другу, слушая оглушительный стук воды о камень.

И тогда она обернулась. Её лицо было так близко, что я видел капли на кончиках её ресниц, каждую веснушку. В глазах горел тот самый огонь, что сводил меня с ума.

– Я больше не могу, – просто сказала она.

И её поцелуй не был похож на первый, стремительный. Он был медленным, влажным, бездонным. Её язык коснулся моего, и мир не рухнул, а провалился в какую-то тёплую, липкую, сладкую бездну. Я чувствовал вкус её – дождя, слюны и чего-то неуловимого, только её. Мои руки сами поползли по её мокрой спине, ощущая под тканью каждый позвонок.

Она откинула голову, подставив шею, и я, срываясь, стал покрывать её горячую кожу поцелуями, слыша, как её дыхание сбивается на короткие, прерывистые стоны. Моя ладонь сама собой съехала вниз, обняла упругость её ягодицы под промокшей джинсой. Она вскрикнула, но не оттолкнула, а, наоборот, вжалась в меня сильнее, всем телом.

– Я хочу тебя, – прошептал я ей в ухо, чувствуя, как её тело отвечает мне той же дрожью. – Сейчас. Здесь.

– Я знаю, – её дыхание было горячим и тяжёлым. – Я твоя, Паш. Вся. Но не здесь…

Она взяла мою руку и прижала её ладонью к своей груди. Сквозь мокрую ткань я ощутил твёрдый, напряжённый сосок. Это было так откровенно, так потрясающе, что у меня подкосились ноги.

– Потерпи немного, – сказала она, целуя меня снова, и в её поцелуе была не только страсть, но и власть. Полная, безраздельная власть надо мной.

Дождь кончился так же внезапно, как начался. Мы выползли из-под камня, ослеплённые солнцем. Мокрые, в грязи, с листьями в волосах. Мы нашли наш мох, но главная находка этого дня была не ботанической.

Мы молча шли обратно, и это молчание было новым – густым, как смола, и трепетным, как оголённый нерв. Точка невозврата была пройдена. Всё, что было до этого, – детские игры. Впереди ждало нечто настоящее. Пугающее. И оттого – невероятно желанное.

Земляничные уста

После того дня в распадке что-то в нас сломалось и собралось заново. Мы перестали быть Пашей и Леной – влюблёнными студентами. Мы стали сообщниками, единственными членами тайного ордена, где ритуалом было каждое прикосновение. Мы жили в сладком, изматывающем бреду, и весь мир – лекции, обеды, построения – казался нарисованным на картоне.

Именно в этом состоянии, когда кожа помнит каждое прикосновение, а в ушах стоит звон от собственной крови, мы и отправились на той самой лодке к тому самому берегу.