История одной апатии

Земля вследствие этого покрывалась каплями крови и выдранными клоками волос.

По ним бегал третий участник группы – высокий белобрысый парень – и вопил: «Девочки, не ссорьтесь!», потому что расцепить этих двух крабиков он был не в силах.

По этим воплям я тогда догадался, что дерутся именно девочки.

Но обычно так себя они все-таки, как мне кажется, не ведут. Что и позволяло Андрею Викторовичу спокойно обходиться без их участия в своей жизни.

Было лишь два случая, когда они неожиданно вторглись на его территорию.

Один – по окончании института, в день защиты дипломов.

Все радовались защите дипломов и что-то обсуждали в длинном и широком факультетском коридоре, который был залит июньским солнцем, а Андрей Викторович сортировал тетради в своем рюкзаке так, чтобы удобнее было нести домой. Поэтому он сидел недалеко от толпы однокурсников, у деканата, на скамеечке.

И вот от этой толпы отделилась какая-то девушка, подошла к нему, стоя обняла руками за уши и поцеловала в макушку. А потом с горьким придыханием сказала: «Ну, прощай, Андрюша».

Кто она такая, он не знал. Скорее всего, однокурсница. Но так как все молодые девушки выглядят примерно одинаково, он не мог сообразить, какая из них.

Он подумал и ответил, что прощает. Потом чуть-чуть еще подумал и вежливо осведомился, а что конкретно нужно было простить.

Девушка отошла обратно к толпе с трагической улыбкой человека, над чувствами которого только что посмеялись.

Совсем уж было добравшись до людей, она обернулась и попробовала посмотреть в его серые глаза. Он активно ей закивал, пытаясь дать понять, что он прощает ей абсолютно все безо всякой конкретики, лишь бы она уже отвязалась. И сбил прицел – в глаза ему она так и не смогла заглянуть.

Она отвернулась и ушла.

А он сосредоточился на сортировке и удачно все разложил.

Потом, уже на выпускном, он стоял у стенки, там, где потемнее, боялся очередного нападения какой-нибудь девушки, а может быть, даже той же, и смотрел на девушек и парней.

Знаешь, так бывает на сборищах. Обычно ведь туда попадаешь, потому что надо. Корпоратив какой-нибудь или день рождения. Тут вот выпускной был. А заняться на этом собрании обычно абсолютно нечем. Приходится стоять и смотреть на людей, ожидая возможности вежливо уйти.

Обычно такая возможность появляется часа через два, когда участники попойки прошли две первые стадии опьянения – повышение веселости в танце, а потом достижение ощущения собственного величия в сочетании со снисходительно-добрым отношением к окружающим, – но еще не перешли к следующей. К той, на которой они требуют выпивать с ними и уточняют, уважает ли их непьющий. Если выпивает мужчина. Или к той, на которой они требуют с ними танцевать и уточняют, нравятся ли они тебе. Это если выпивает женщина. И на тот и на другой вопрос ответ, очевидно, отрицательный, но звучит он как-то невнятно, и уйти несчастному в этот период уже сложно.

Все это спокойный Андрей Викторович давно изучил, поэтому ожидал прохождения первых двух стадий. Раньше уйти тоже ведь нельзя, потому что заметят и запомнят.

И вот он занимал себя наблюдениями.

Вся картинка напомнила ему пасторальку какого-то живописца.

Коровки пасутся на лугу. Появляется бычок. Коровки смотрят на него и жуют. А бычок мычит и пританцовывает. А коровки косят глазом и жуют. И бычок тоже жует. Пастушок им играет на свирели.

Именно на этом мероприятии Андрей Викторович смог точно сформулировать свое представление о женщинах в целом.

Второй случай произошел, уже когда Андрей Викторович вовсю трудился на какой-то работе. С окончания института – выпестышем которого, как выражалась бабушка, он был, – прошел, наверное, год. Нет, год и два месяца. И он не ожидал вторжения. Все-таки тут работа, люди серьезные. Не то что студентки.

Пошел он на совещание. Вел себя, как всегда, ровно, без эмоций. Именно поэтому участники совещаний зачастую подозревали в нем какое-то нечеловеческое чувство юмора, стремящееся к сарказму. А не было его.

Просто Андрей Викторович не очень-то даже запоминал, о чем речь, и уж тем более не испытывал никаких эмоций по поводу того, что он говорил и что слышал.

А после совещания он так же спокойно пошел к себе на рабочее место. И там наткнулся на какую-то женщину. Лицо ее было белым, а к плечам струились витые черные пряди волос. Видно было, что она очень старалась, разукрашиваясь.

Угадать ее возраст было невозможно, как у любого человека, закрасившего себе лицо краской. В данном случае белой. Поди угадай. Краска же ведь еще и морщины сглаживает. Это все равно что обработать наждачкой торец бревна и попытаться определить возраст дерева по количеству колец. Очень неудобно.

Женщина преградила ему путь грудью и заявила следующее:

– А давайте встретимся.

Андрей Викторович устало объяснил ей, что и так ведь все уже обсудили и все понятно. Целое ведь совещание истратили на распределение кабинетов среди директорского состава.

– Тогда поедем ко мне, – неожиданно и совершенно нелогично ответила ему женщина, мотнув кудрей, как корова хвостом.

Андрей Викторович почему-то представил, как одна из коровок на пасторальке опустила голову рогами вперед и угрожающе надвинулась на бычка.

Но если на картинке был пастушок, который мог, отложив свирельку, успокоить обезумевшее животное, пройдясь плеточкой по коровьему филею, то в жизни не мог же такое вытворить Андрей Викторович с обезумевшим, раскрашенным в белое человеком.

Ему пришлось внимательно посмотреть в наложенную на лицо женщины краску и смутить ее вопросом, не стыдно ли ей, в ее-то возрасте. И в конец вопроса он еще вставил обращение «женщина». Потому что не знал, как ее зовут, но был уверен, что она вроде бы женщина.

Назвать ее товарищем или госпожой он опасался. А чтобы назвать ее гражданкой, нужно было быть уверенным, что она не апатрид. Слова «сударыня» и «мадам» ему не успели прийти на ум ввиду ограниченности времени.

В результате директору подразделения, в котором работал Андрей Викторович, достался не очень хороший кабинет. Но директор был непривередливый.

После этого случая женщины опасались нападать на Андрея Викторовича. Видимо, он, как Белый Клык, сражаясь с собаками, сумел вырубить вожака стаи.

Таким образом, только две женщины участвовали в жизни Андрея Викторовича – мама и бабушка. Но они его не тревожили излишней заботой, и он старался не докучать им излишним состраданием. В основном он работал с ними математически.

Живя с мамой, он первые несколько лет своей трудовой жизни отдавал ей всю зарплату. Потому что зарплата была слишком маленькой, чтобы на нее можно было прожить. А мама его хвалила за помощь семейному бюджету.

Да, женщины странный народ, укреплялся в мысли Андрей Викторович. Даже мама, думал он в спокойном равнодушии.

Окончательно он в этом убедился, когда большой палец на маминой ноге был драматически сломан табуреткой.

Как на этот случай смотрел Андрей Викторович? Да никак. Простой же случай.

Они с отцом лежали на диванах. Каждый на своем. Отец что-то смотрел. Андрей Викторович что-то читал. Потому что воскресенье. И к тому же весна и солнце. То есть тоска и пустота. А маме всегда что-то надо. Объяснить, зачем ей это надо, она не может, просто начинает очень расстраиваться и голосить, если не получает того, что надо.

Им обоим, и отцу и Андрею Викторовичу, проще сделать то, что надо. Потому что обоим известно: зачем все это надо, абсолютно неизвестно. Главное, что им самим это не надо.

В то воскресенье оказалось, что маме надо было передвинуть стол из угла кухни в центр.

Стол был окружен табуретками. Ножки табуреток были очень длинные и расположены очень близко друг к другу. От этого табуретки были очень неустойчивы. Сиденья у табуреток оказались весьма массивными и обладали сокрушительной поражающей силой при падении.

Эти табуретки появились в квартире, когда маме надо было сделать барную стойку. Для этого сначала сделали табуретки. Потом выяснилось, что барную стойку делать уже не надо.

Ты понимаешь, к чему я клоню.

Андрей Викторович с отцом понесли стол. Они не спорили, не спрашивали зачем, не обсуждали план. К ним обратились с настойчивой просьбой, они встали с диванов, взялись за стол и понесли его. Среди табуреток.

Оба они были в добротных войлочных тапках. Непонятно зачем, просто по привычке. А мама была босиком.

Получается, мама была единственным в квартире человеком со ступнями, не защищенными от удара табуреткой. С размаху. Мама почему-то руководила процессом, стоя между ними и, как всегда, очень мешая.

Андрей Викторович еще подумал, что, видимо, на это дело мама отвлеклась от какого-то другого дела, в ванной. Потому и была босиком. Мама в ванну всегда заходила босиком.

Табуретка ударила, как молот кузнеца.

С размаху. Тяжелым деревянным сиденьем. Только казалось, что кузнец ударил не по стальной заготовке, которую держал клещами, а по чему-то мягкому. Например, кому-то по пальцам. На ноге.

Мама на удар отреагировала сначала не очень активно. Она просто молча взяла отца за плечо и стала смотреть ему в глаза. Так как он держал стол, он тоже к ней немного повернулся и стал смотреть в глаза.

Они оба смотрели в глаза друг другу.

Правда, отец, хорошо зная свою жену, начал делать движения лицом, похожие на те, которые делают родители, кормя с ложечки маленьких детей. Он начал кивать, как бы говоря: «Ну, давай-давай, за бабушку, за дедушку…», и к чему-то приготовился.

И мама вняла уговорам. Она резко запрокинула голову – так, что нос стал указывать на люстру, и открыла рот. Очень широко открыла.

Ее крик оглушил всех в квартире, включая ее саму. Андрею Викторовичу подумалось, что этажом выше Сережа с Мариной подскочили на диване от ударной волны.

Секунд через девятнадцать мама резко прекратила кричать, как будто кто-то выключил звук кнопкой, вернула нос со ртом в исходное положение, снова подключилась к глазам мужа и стала повторять одну и ту же фразу: «Ой, как больно, ой, как больно…»

Она потом очень на них обоих обиделась за то, что они якобы смеялись. А они не смеялись. Им было все равно.

Андрей Викторович, во всяком случае, думал в этот момент о преимуществах гильотины над классическим отрубанием головы, знание о которых почерпнул в какой-то книжке. Очень уж второй способ надсадный, а первый – простой и лаконичный. Эксперимент с табуреткой это наглядно подтвердил. А так как смешного в этих мыслях было мало, он не смеялся.

Отца же и вовсе оглушил крик. Он просто стоял так, как стоял бы любой добрый человек, которому не очень интересно все вокруг, – с глуповатой улыбкой. Если бы не стол, он почесывал бы за ухом.

Может быть, из-за его дурацкой улыбки мама посчитала, что они смеялись…

Это про важные вещи. Теперь о неважных. Какие-нибудь пару примерчиков приведу тебе – и на сегодня все.

Возьмем погоду. Тебе какая нравится?

Андрею Викторовичу нравится, скорее всего, другая.

Он стремится к родной серой неизменности.

Знаешь, как бывает в Москве: ливанет дождь, хоть тони посреди Тверской, где балерун Мессерер держит в руке мокрый птичий помет недалеко от поворота в Леонтьевский переулок. И тут же – бац! – солнце.

А в Питере не так. Если дождь пошел, значит, на две недели минимум обложило. И небо такое ровное, тяжелое. Цвет серый, беспросветный. Зато не утонешь. Как минимум в первые дни. Потому что вода льется потихонечку. Она скорее дымится, испаряется в город сверху.

Вот почему Андрей Викторович поначалу страдал в Москве. Физически, не духовно. Пока ноябрь не наступил.

И вправду, приятно ведь смотреть в окно на низкие тучи. Они не дают ливня. Они дают хорошую морось. И потому вода не струится по волосам и с носа, не пробивает насквозь ботинки, а просто она, вода, существует. И все.

И шагать по улице в такую погоду приятнее, чем по солнцу или под ливнем.

Солнце летом жарит, и все становится липким и вязким – даже идти тяжело. А зимой солнце дает мороз, и все трескается. Весной и осенью солнце слепит глаза и нагревает какие-то отдельные места, иногда даже на теле. Поэтому не все становится липким и вязким, а только отдельные места. А это еще хуже.

И в любом случае солнце дает ощущение пустоты. Воздух пуст, хоть в нем и видна пыль. А может быть, он пуст оттого, что в нем видна пыль. День пуст, потому что солнце. Солнечные дни бессмысленны.

Дождь же он и есть дождь. В любое время года. Вода везде дырочку найдет, как говорит бабушка Андрея Викторовича. Вот она везде ее в любое время года и находит.

А морось еще лучше – она стабильна. Она дает примерно одинаковое ощущение тепла, легкой сырости и покоя. Ей все равно при этом, какое сейчас время года. Если вдуматься, морось и свинцовое небо в этом смысле максимально апатичны.

И в любом случае морось все собою наполняет. И воздух уже не пуст. И пыли уже нет. И день заполнен.

Вот такую погоду и ждал до ноября Андрей Викторович в первый год своего пребывания в Москве.

Да и даже ноябрь в смысле мороси отстает в Москве от питерского ноября.

Москвичи почему-то любят потное солнце и солнечными считают лишь те дни, когда солнце с утра до вечера шпарит землю либо жарой, либо морозами. И в любом случае мешает жить очкарикам. Уж поверь.

Андрей Викторович относился к подсчету солнечных дней гораздо логичнее. Солнечным он считал день, когда солнце хотя бы раз выглянуло. Потому что в таком случае солнце испортило приятную пасмурность жизни. Если солнце хотя бы раз за день где-то было им замечено, день признавался солнечным.

Например, в 2022 году все дни в Москве он признал солнечными.

Какое-то время он подумывал в связи с этим вернуться из солнечной Москвы в чуть менее солнечный Петербург, но как-то все недосуг было.

Если же поинтересоваться временем года, которое больше всего импонировало Андрею Викторовичу, то это, естественно, была зимняя зима. Потому что с исчезновением листвы и появлением серого снега город обесцвечивается и становится спокойнее.

Тут Москва тоже отстает от Питера, потому что концентрированная зима, то есть зимняя зима в представлении Андрея Викторовича – серый снежок, голые деревья, серое небо и около нуля, – в Москве либо отсутствует вовсе, либо длится примерно месяц. В остальном зима в Москве либо осенняя, либо весенняя.

Осенняя зима получше, конечно, весенней, потому что посреди осенней зимы хотя бы есть ощущение, что впереди будет еще зимняя зима, но все же это зима ненастоящая.

А весенняя зима стоит преддверием к весне, а значит, уже не будет продыху. Дальше нельзя надеяться, что будет зима, ведь наступит весна. Такая зима беспросветна и бесперспективна.

Все это, кстати, не сильно беспокоило Андрея Викторовича в силу естественной апатичности его характера. Просто он над этим иногда размышлял, расставляя факты по порядку и подсчитывая, сколько времени осталось еще до зимней зимы.

Сейчас, когда на него пристально смотрела Даша, а он аккуратно хлебал горячий капучино, на улице стояла, как назло, весна. И как назло, очень солнечная весна. Настолько солнечная, что дни казались не просто пустыми, а даже бессмысленными. Если бы пошел хотя бы малюсенький дождик, можно было бы придумать какой-то смысл, так нет же. Как всегда в Москве, ни капельки, сплошное бессмысленное мрачнющее солнце. В такой день даже умирать не захочется, потому что бессмысленной может показаться даже смерть.

Кстати, это не означает, что Андрей Викторович любил Питер и недолюбливал Москву. Ему было все равно. Хотя, будь в Москве побольше дождей и поменьше ливней с солнцем, ему было бы, наверное, поудобнее.

Кстати, приведу тебе еще пример про неважные вещи.

Человек часто любит место, в котором живет. Иногда ненавидит и хочет уехать. Потом скучает. В любом случае, он к нему неравнодушен.

Дом родителей не вызывал у Андрея Викторовича каких-то эмоций. Дом как дом. Обычный панельный дом в спальном районе. Подъезд такой же, как у всех, входная дверь такая же, как у всех, даже планировка и мебель такие же, как у всех.

В их квартире у него была своя комната. Но и в ней не было вещи, по которой он стал бы скучать, если бы уехал. А когда уехал, и не скучал.

Что вещи, даже вид из окна он не вспоминал, когда уехал.

Кровать была не укромным уголком, где ребенок мог бы спрятаться, кутаясь в одеяло, а просто местом, где он лежал.

Стол был не волшебным полем для боя оловянных солдатиков или полигоном для испытания машинок, а местом, под которое задвигается стул.

Кухня была местом, где он ел. Максимальное количество еды, как ты помнишь.

Такое отношение к квартире родителей может быть, когда в семье что-то не ладится и ребенок мечтает сбежать. Но он сбежать не мечтал. Да и отношения вроде бы были ровные. Даже после сломанного пальца на ноге.

Ему было все равно.

Потому он и не спешил переезжать.

Куда там спешил, он вообще не переезжал. Жил себе с родителями и работал начальником по каким-то вопросам в какой-то организации.

Когда же пришлось переехать в Москву, он переехал и стал жить там. Так же, как и в Питере.

Ни смена квартиры, ни смена города ничего не поменяли в его отношении к этим одинаковым местам.

Сначала в Москве он поселился за городом, потому что офис компании, где он работал, находился за МКАДом. Ехать было ближе.

Административный директор той компании, отвечавший за аренду офиса, утверждал почему-то, что жизнь в квартире – это жизнь в клетке, а настоящая жизнь за городом.

Переехав за город, Андрей Викторович понял, что менять клетку в городе на будку за городом не имеет особого смысла. Нет разницы, где жить, если везде жить одинаково.

Даже наоборот, дом был больше, да еще и снабжен лестницами и этажами. Движение между ними ему надоело. И как только его рабочее место переехало в центр Москвы, он сразу вселился в квартиру.

А квартиру выбрал очень просто.

Ее площадь не должна превышать шестьдесят квадратных метров. Потому что именно такую площадь человек контролирует без дополнительного внимания к самой квартире. При большей площади у человека может развиться тревожность. Это он где-то прочитал, запомнил и согласился.

Его смешили люди, хваставшиеся двухсот–, а то и пятисотметровыми квартирами. Они даже хвастались тревожно.

В квартире его жил только робот-пылесос – он время от времени перемещался. Все остальные вещи оставались всегда на своих местах. Если их не передвигал в пылу работы робот-пылесос.

В эту квартиру он никого не звал. Ни чтобы похвастаться, ни чтобы пожаловаться. Если кто-нибудь поселился бы в его квартире, Андрей Викторович, кажется, не обратил бы на это особого внимания. Главное, чтобы этот кто-то не двигался особо.

В квартире, где он поселился из-за близости к очередному офису, оказалось зачем-то два санузла. Он к такому тоже никогда не стремился. Да и зачем ему два унитаза одновременно? Но квартира оказалась именно такой, и он не стал заморачиваться. Просто переехал, когда понадобилось переехать.

Так как в его квартире никто не появлялся, а самым живым существом там был робот-пылесос, в ней было чисто и хорошо.

Чтобы с кем-нибудь встретиться, придумали офис или заведения общественного питания. Там он с посторонними и встречался, когда это требовалось. А непосторонних он старался исключать из своей жизни при первой же возможности, то есть сразу после того, как они в нее пытались проникнуть.

Вот такие дела.

Апатия это или что-то другое, не знаю. Я назвал это апатией.

Про таких, как Андрей Викторович, говорят: человек без нервов. А про него это самое и говорили.

Ты можешь с этим не согласиться. Я тебе в следующих письмах дальше все расскажу, сам решишь.