Мария

– Прям так и «каждый»? Отец Ануфрий жаловался намедни, что в храм давно не заглядывал.

– Так мне на Варварку ближе.

– Неслух. Дай что ли обниму тя, -встал со своего места боярин.

Фёдор Юрьевич был огромен, как Илья Муромец. С годами начал ещё и толстеть, так что из-за живота земли не видать было. А в прочем он глаз то и не опускал никогда. Круглое лицо было ещё подтянуто, но усы уже начали сидеть. Грива волос тоже поубавилась. А бороду князь никогда и не носил, предпочитая одеваться и бриться на польский манер. Однако соболиная высокая шапка и золотой парадный кафтан всегда были на самом видном месте.

Михаил не походил на отца. Сам он был не таким высоким и мощным. Скорее уж жилистым и ловким. Словно у бурого медведя внезапно в месье появился лис. Но Михаил всё же был сыном своего родителя. Тут и характер, и взгляд, от которого хотелось рассказать всё и больше, и тёмные вьющиеся волосы.

Ромодановский-старший встал и распахнул свои объятья. Он стиснул младшего отпрыска так в порыве отцовских чувствах, что кости затрещали.

– Щуплый ты какой. Глашка тебя небось плохо кормит, – заявил князь-кесарь, осматривая сына со всех сторон. – Это что за невидаль девчачья – косички?

– Батюшка, оставьте, – ужом выскользнул Михаил. – Это дань памяти пану Коссаку. Он погиб в том захвате шайки Робова.

–Чего ты к ребёнку привязался? – укоризненно спросила Евдокия Васильевна. – Не успел он на порог ступить – ты тут как тут. Здравствуй, Миша.

– Доброго дня, мама, – поклонился мужчина в пояс, и в ответ получил три любящих поцелуя. – Со светлым днём Ангела!

Сыскарь протянул красивую резную деревянную коробочку со вставками из кости. Польщённая женщина вынула блинную нить крупного жемчуга. Михаил знал, как угодить матери, а о слабости Евдокии Васильевны к жемчугу – знали все.

Со времён сватовства, у княгини Ромодановской в шкатулках скопилось множество подобных нитей. Одни – старые с исхудалыми нитям – она распускала и отдавала портнихам на украшение платьев. Если жемчуг был мелкий – сама садилась за рукоделье, добавляя его в вышивку на нимб святым.

– А мы не опаздываем, Фёдор Юрьевич? Когда гости прибудут? – спросила Евдокия Васильевна.

– Головины через час, родня наверняка в ворота уже стучится, Долгоруковы – а пёс их знает. И Хованских вместе с ними.

– Хочу заметить, что Шереметьевы уже здесь, – в горницу вошла двадцати двухлетняя Ирина, задержавшаяся у входа, следом за ней появился коренастый, плотный мужчина в новеньком офицерском обмундировании – она больше походила на форму Преображенцев, но имела несколько странных элементов, – и мальчик лет шести.

– Вы тут уже полдня, -отмахнулась Княгиня.

– Здравствуй, деверь, – пожал руку Василий Михаилу.

– Здравствуй, Василий Васильевич. Как сам? Слышал ты к государю во Флот подался.

– Да, – улыбнулся Шереметьев, – Довольно перспективное направление. России стараниями Петра суждено стать Морской державой. И у нас, кажется, ветер переменился. Возвращаемся во времена Ивана Васильевича.

– В смысле?

– Мы идём на Север. К Балтике. Говорят, что будет война с Швецией, а не с Турцией или Крымом.

– Опять они о своих службах, – проворчала Ирина, – Если ты, Михаил, за столом начнёшь про своих убийц говорить – я тебе ту супницу на голову надену. Кстати, Феодосия будет одна.

– Лопухин не приедет? – спросил Фёдор Юрьевич, а потом сам и ответил, – ну оно и к лучшему. Куда ему сейчас?

Богатый стол ломился от яств. Хозяйка вечера скромно села возле мужа, о чём-то разговаривая с Головиной.

– Ох, – отмахнулась на вопрос Екатерина3 на вопрос о старшем сыне. – Обещался вроде быть к вечеру. С Петром Алексеевичем. У них сегодня посольство аглицкое прибывает. Сказал, что будет нечто забавное, оделся не по-нашему и умчался.

О прибытии делегации от короля Вильгельма говорили давно. Новостью большой это не было. И Михаил Фёдорович, будучи дружен с Иваном Головиным, разделял стремление товарища к службе. При том, что тому языки давались очень легко.

Головины были всем приятные люди. Во многом, потому что вели мирный – практически крестьянский – образ жизни. Их род являлся крупнейшим землевладельцем в Московском царстве, а отсюда и большим поставщиком для Царской кухни. Но последние сто лет они старались не лезть вперёд, довольствуясь очень малым. Дело в том, что, когда опричники Григорий, Андрей Меньшой и Якуш Головины попали в опалу, тряхнуло всё семейство. Но тот, кто умеет ждать – дождётся многого.

Молодой государь Пётр Алексеевич жаловал людей толковых, не самых родовитых и рациональных. А Головины, которые славились счётами в головах, очень ему приглянулись. Недаром весь пятнадцатый и шестнадцатый век в их роду, практически от отца к сыну, переходила должность казначея.

– Михаил, а что же Вы не в посольском приказе? – как бы между делом спросил Пётр Хованский. – Я слышал, как Лев Кириллович звал Вас.

Набивший оскомину вопрос порядком раздражал мужчину, но не ответить или уж, не дай Бог, ответить не ТАК отцу будущей жены, он не мог.

А в то же время все за столом ждали: как и что прозвучит.

– Пётр Иванович, – откинувшись на спинку стула начал Михаил. – Мы – люди государевы. Как когда-то сказал господин Гордон: «Я верно служил Алексею Михайловичу, Фёдору Алексеевичу, Софье Алексеевне. А теперь верой и правдой буду служить Петру Алексеевичу и Ивану Алексеевичу». Мы все здесь так или иначе состоим на службе. Государь требует от бояр и дворян работы на благо России. Так есть ли разница – где именно? Кто-то должен же убийц и насильников ловить. А с иноземцами и без меня Иван с Алексеем справятся.

– Скоро Пётр Алексеевич бороды всем порубит, – зло фыркнул недавно откупившийся князь Черкасский, имевший пышную окладистую чёрную бороду. – Хотя, молодёжь нынче не та. Вот ведь не носишь ты, как деды и отец, да дядья все бороду и усы.

– Так и я, Михаил Алегукович, чисто выбрит, – рассмеялся князь-кесарь. – А монахи говорят, что все Рюриковичи аж до царя Василия гладко брились, как норманны.

– Да и согласитесь, – встряла в разговор, глядя искоса на собравши Прасковья Хованская. – Вам, Михаил Фёдорович, очень идёт быть по новой моде.

Иван стоял на промозглом осеннем ветру на Соборной площади и ощущал, как покрывается коркой льда и снега. Сильные сквозняки дули в Кремле постоянно. Редкий день был в затишье. К тому же посольских дьяков Пётр повелел вырядить в европейское платье, не пожалев даже дядьку – Льва Кирилловича. Их наряды не добавляли тепла.

А англичане запаздывали.

Александр Данилович, которого многие заслужено недолюбливали за высокомерие и низкое происхождение, уже трижды выходил на крыльцо. Ожидавшие сделали вывод, что Пётр Алексеевич нервничал.

Головин- младший, разогревая дыханием руки, переминался с ноги на ногу. В свои двадцать лет выходец одного из богатейших и знатнейших семей Московии уже лет пять как поступил на службу в Посольский приказ. Водя знакомство со многими европейскими представительствами, Иван быстро перестроился на ношение платья иноземного фасона, курению трубки и питию кофе. Однако, обладая внешностью былинного Алёши Поповича со старинных гравюр, молодой человек полагал, что обшитые рюшами камзол французов, англичан и даже голландцев ему категорически не шли, как медведю парюра и румяна. Иван Головин предпочитал прусские драгунские, польские гусарские или же свои родные стрелецкие платья.

Но дул ветер перемен, приносивший своё видение прекрасного. И радовало мужчину два обстоятельства в то пронизывающее утро: первое – что он такой «франт» не один; второе – Алексей Долгоруков выглядел ещё нелепей.

Хотя, кому как, а Алексею Григорьевичу сам Бог даровал внешность под заграничное платье!

Высокий, статный, подтянутый, остромордый парень с тонкими усами и лёгкой бородкой был склонен к кутежам и парой безрассудным поступкам. Он являлся самым завидным холостяком в столице и вторым по желанности женихом в государстве4. По Москве ходили многочисленные слух о похождениях Алексея, приписывали ему ухаживания не только за московскими барышнями, но и за одной из царских сестёр, а ещё за девицами с Кукуя.

Но в день встречи посольства короля Вильгельма III, московский «Дон Жуан» выглядел не лучшим образом. Всё портило красное от раздражения лицо и нелепый парик.

– Сынки, подберитесь, – подбодрил своих подчинённых Пётр Шафиров, переглянувшийся с Нарышкиным. – Не ударим в грязь лицом перед иноземцами. Бодрее!

Большинство не обратило на его слова внимание. Только «лысый лис» Толстой бросил недовольный взгляд в сторону барона, но промолчал. Что и говорить Петра Павловича в старой Москве не жаловали. Мало времени прошло с того времени, когда Царь Фёдор при сожжение разрядных книг всем объявил: «Каждому быть на том месте, где Великий Государь пожелает!». Сильна на Руси память вековая. Она подобна дубу – её просто так огнём не сожжёшь. Вот и мерились старые роды длинной бород предков. И чем больше спорило, тем больше дедов с Рюриком из одной чаши пили и с Олегом в один поход ходили.

При Петре бояр же стали не то, чтобы «забижать». Он на них плюнул с высокой колокольни. На советы Государь всё больше приглашал своих людей: сплошь бывших холопов, дворян, иноземцев да последних из Первых. Вот и Шафиров, которому была доверена практически вся почтовая переписка в стране, был таким. Да к тому же и из жидов. Конечно же уже давно перешедших в православие. Но кто же забудет такую занимательную сплетню.

Происхождение Шафирова пытались использовать против него враги. Писали, что он «не иноземец, но жидовской природы, холопа боярского, прозванием Шаюшки, сын, а отец Шаюшкин был в Орше у школьника шафором5, которого родственник и ныне обретается в Орше, жид Зелман». Сам же Пётр Павлович упорно навязывал всем мысль, что его фамилия – немного искривлённое слово «сапфир». Да кто же ему поверит?

Ивану с истинно русской простотой Шафиров нравился. Он всегда с уважением посматривал на него, особенно, когда одна иностранная делегация шла за другой, будто факир Пётр Павлович мог сменить один вид камзола на другой, словно они были спрятаны у него в рукаве. И каждый немец видел в нём своего, родного. Иногда казалось, что? если вдруг с дальнего Востока пожалуют китайцы, от тамошнего Мандарина, он в миг станет ускоглазым, низкорослым, а под париком обнаружится чисто выбритый лоб с длинной косой на затылке.

В то утро барон разнарядился в изящный, но строгий чёрный костюм с воротником. На голове трепался парик, а плечи укрывала новомодная накидка из плотного сукна. Мужчина явно замёрз. Кончик его носа был уже красный, как спелая вишня.

А вот боярин Толстой не стал мудрствовать лукало. Он рассудил, что на улице не май месяц, и оделся по погоде. Хотя, казалось, что Пётр Андреевич вообще никогда не чувствовал холода.

Головин ещё подумал: «Эван как казематы Преображенские закаляют».

В тот момент, когда по камням Соборной площади процокали подкованные копыта, собравшиеся мужчины с надеждой повернулись на звук. В миг лица сначала дружно окрасились разочарованием, а потом так же дружно переменились. Каждое по-своему.

Алексей Долгоруков поморщился и, скрестив руки за спиной, отошёл в другую сторону, словно бы и не заметив новоприбывшего всадника.

Младшие дьяки приветливо улыбались, поочерёдно поздоровались.

Старики разделились на два лагеря. Одни предпочли сделать вид, что на площади никого и не появилось, другие покровительственно закивали. Даже старозакальный Толстой улыбнулся, но слегка, покачал головой, как бы говоря: «Господи, ну что за напасть?».

– Бог в помощь, господа, – колокольчиком по ветру раздался голос всадницы. – Ну и погодка! Жуть. Говорят, что только к Благовещенью и потеплеет.

– Здрав будь, Мария Фёдоровна, – ответил Лев Кириллович, его поддержали Головин, Шафиров и ещё несколько человек.

А Иван даже подошёл, придержать коня за уздцы.

– Не дитя, сама слезу, – поняв его намерение, отмахнулась девушка, спрыгивая на каменную мостовую и приземляясь на нос сапога друга.

– Ой, прости! – заволновалась она, и добавила уже тише.– Ты чего лапы свои раскидываешь?

– Марьюшка, ты фурия ходячая, – огрызнулся Головин сквозь зубы.

– Я тоже давно тебя не видела, – ослепительно улыбнулась ему Мария, и пошла дальше. – Лев Кириллович, примите моё глубокое почтение! Как здоровье? Спина продолжает шалить?

И так она переговорила со всеми, кто должен был быть поприветствован лично. Мария здоровалась, интересовалась здоровьем, семьёй. И всё это с неизменной улыбкой. Лишь одного человека она проигнорировала. Как, в прочем, и он её.

Иван, передавший скакуна подоспевшим слугам, с долей разочарования заметил, что Долгорукий смотрит куда-то на Москва-реку, пока девушка прошла мимо.

«Однако, – решил он, – в их отношениях прогресс. Они перестали ругаться при каждой встрече».

Когда же Мария подошла к Петру Толстому, они о чём-то очень долго разговаривали. Лицо Михайловой было обеспокоено. Она кивала, спрашивала, а потом, подобрав полы своего стрелецкого платья, сделала шуточный книксен, и вернулась к Ивану.

– Как вижу, ты продолжаешь совершенствовать уроки Английского двора, – заметил парень.

– А у тебя всё высказывания в духе Августовского: много пафоса – мало конкретики, – съязвила девушка в ответ.

– Ну уж, – развёл руками он. – Я родился первого апреля.

– Да помню, помню.

Мария Михайлова и Иван Головин был давними друзьями. Они познакомились ещё в 1693 году. Тогда десятилетнюю девочку её «дядюшка» не взял по настоянию сестёр в какое-то очередное плаванье. Малявка же, выполняя наказ учиться, штудировала один из фолиантов, выданных «Испанцем». Пятнадцатилетний Иван тогда и обратил внимание на неё. Особенно на то, что девочка свободно читала английскую книгу в оригинале. Покровительство «старшего брата» переросло в дружбу равных.

– Я, если честно, думал, что ты вдруг осела в палатах. Уже сколько за ворота носа не казала?

– Есть обстоятельства, которые заставляют меня быть более осторожной. А сегодня проехалась до Новодевичьего.

Иван только понимающе кивнул.

Внезапно всё пришло в возбуждение. Через Спасскую башню торжественно въезжали.

Это была процессия из всадников и карет с развивающимися флагами и знамёнами.

– Я помешала, наверное, – прикусила губу Мария. – Кого встречаем?

– Посланников Короля Вильгельма, – нарочито спокойно сказав это, Иван посмотрел искоса на девушку, которая сначала вытаращилась на прибывающих, а потом на друга.

– И угадай: кто едет с посланником? – подлил масла Головин.

– Дорогой мой, давай с тобой условимся так, – вздохнула подруга. -Ты меня последнюю неделю не видел. Я опять где-то витаю. Всё. Удачи. Храни тя Бог!

И не дождавшись согласия взбежала по лестнице парадного крыльца и скрылась за массивной дверью.

Михаил тайно ушёл в книжную палату. Ему требовалось обдумать некоторые мысли, и для этого нужна была тишина. Хоть от библиотеки у мужчины остались не слишком тёплые воспоминания, потому что отец заставлял подолгу учиться там, но он чувствовал себя среди книг покойно и защищённо.

Сев на длинную, укрытую расшитым ковром скамью, мужчина закрыл глаза и откинулся на стену.

Слова, видения, слухи, факты жужжали осами в жаркую пору. Перед внутренним взором его пролистывались застывшие, словно сделанные из глины, тела. Он вспоминал сведения от людей. Что-то было упущено – очень явное и простое.

Да ещё и эта свидетельница. Единственная «и неповторимая», которая столкнулась лицом к лицу с душегубом и выжила. Его же видело ещё двое, но сунуться побоялись.

«А Эта пигалица полезла, – думал Михаил.– В самое пекло. По ней видно. Сколько ей? От силы ведь лет пятнадцать. Пусть у тёток сидит».

– Михаил Фёдорович, -раздался от двери тягучий голос. – Вы нас так быстро покинул.

Мужчина кинул по привычке взгляд на немецкий механизм – часы. Они показывали 15:32.

– Прасковья Петровна, какими судьбами? Неужели моё общество и общество книг более по нраву Вам, чем учтивые разговоры?

– Ой, ну что Вы, – лучезарно улыбнулась девушка. – Выше общество, милый жених, всегда лучший дар. Позвольте побыть с Вами?

Михаил только натянуто улыбнулся.

Прасковья Хованская была хороша во всём. И в свои четырнадцать лет умела пользоваться своими природным обаянием. Девушка была невысокой, но статной, полнокровной красавицей, с густыми пышными волосами, цвета спелой гречихи. Огромные зелёные глаза всегда смотрели прямо и надменно, но скрывались за маской скромности. Михаилу даже казалось, что они никогда и не меняют своего выражения.

Ромодановского, обычно равнодушно относившемуся ко всему на свете, порой раздражало этот учтивый взгляд «искоса». Сразу было видно, что говорит она не полностью. Намёками, и походила Прасковья в это время на кошку.

– Мне кажется, что я Вам помешала. Простите меня.

– Да, что уж. Мне ли Вам кидать упрёки?

Невеста степенно прошествовала и села на стул подле мужчины. Михаилу очень не понравилось это положение: она смотрела на него сверху вниз, словно полноправная царица на бедного старика-рыбака. Поэтому он встал и подошёл к окну. Уперевшись в него руками, Ромодановский глянул на двор, на котором конюхи устраивали пришлых лошадок.

Он совершенно не знал, что ему следует делать со своей будущей женой. Поступить так, как гвардейцы поступают с девками с Колобовского переулка.6

Надо заметить, что Петр I публичные дома не переносил на дух. Царь запрещал дома терпимости, веля властям на местах бороться с этим позорным явлением. Поэтому, совместно с Приказом Тайных дел Разбойный разогнал всех представительниц древнейших профессии ещё год назад. Но, как всякую заразу, извели не полностью. Те же сыскари Матвеева прекрасно знали, где залегли на дно и раки, и рыбки, а иногда даже наведывались туда не по служебной надобности.

Но Прасковья Петровна была знатных кровей. На таких до свадьбы и дыхнуть нельзя было. А разговаривать им особо было не о чем.

Михаил воспринимал их повязанность как долг перед семьёй, выраженной в воле отца. То, что было выгодно роду – должно быть исполненным. В их кругу по-другому нельзя было.

– Михаил Фёдорович, – проворковала Хованская, – а расскажите что-нибудь? У Вас ведь такая необычная служба.

– Поверьте, Прасковья Петровна, во многом в моей работе ничего забавного и интересного нет. А воспоминания о вспоротых животах – вряд ли Вам придётся по нраву.

– Говорят, что именно Вы занимаетесь тем убивцем, который по ночам бродит. Это правда?

Мужчина кивнул, настороженно пытаясь предугадать цель её вопросов.

– Это такой ужас, но с другой стороны – ведь им так и надо. Среди его жертв ведь только одни гулящие девицы. Иначе зачем им быть на улице в три часа ночи?

– У моей единственной свидетельницы дядя болел, и она к аптекарю бегала в третьем часу ночи, – припомнил мужчина.

– Михаил Фёдорович, – внезапно решительно вскочила Прасковья. – Ответьте мне честно. Когда Вы собираетесь объявить о нашей свадьбе?

Хотелось бы ему сказать грубо, но воспитание не позволяет, да и времени особой на дискуссии, как оказалось не было. Во двор въехала карета с царскими вензелями и несколько всадников.

– Прасковья Петровна, – повернувшись, сказал Михаил. – в данный момент, я буду самым скверным мужем для Вас. Хотите остаться одной при муже? Для меня сейчас есть Дело гораздо более важное, чем свадьба и рождение наследников. К тому же, Вам всего четырнадцать. Отцы сговаривались на шестнадцать лет. Но, в прочем, нам пора. Государь изволил прибыть.

С Петром ранее Михаил не встречался. Конечно, видел Царя, но лично представлен не был. Теперь вот выдалась возможность. Но почему-то мужчине подумалось, что их пути в дальнейшем ещё ни раз пересекаться будет.

Отец отрекомендовал сына, как огромную гордость, как ценную покупку. Так богач кичится своим лучшим жеребцом.

Пётр же рассматривал его, как некую диковину. Словно бы разбирал и собирал по частям механизм. Но это взгляд не был холодным. Он был живой, активный, словно огонь, исследующий новые паленья. Правда на какой-то миг Михаилу вспомнились досужие россказни о восторге Правителя во время анатомического представления.

– Где служишь? – наконец спросил Государь.

– Разбойничий приказ, Ваше Величество, – поклонился Михаил.

– А, – понимающее протянул Пётр. – Матвеевский. Не у Вас ли часом дело душегуба?

Внутри сыскаря натянулась негласная пружина, а кошки начали царапать все нервы. Он чуть склонил голову и улыбнулся.

– Так точно, Ваше Величество. В нашем. Имею честь лично заниматься им, – отрапортовался он.

– А, так вот каков молодец, который гонит поганого пса по нашим улицам без устали. Мне об этом деле рассказывали. И о сыскаре, ведущем его докладывали. О ходе следствия будете сообщать мне ежемесячно, – заявил Пётр Алексеевич, и, хлопнув Ромодановского-младшего по плечу, обратился снова к Евдокии Васильевне.

А Михаил ошарашенно думал: «Кто такой доброжелательный, представивший нас чуть ли не ведомством былинных героев?». Пришёл он в себя, когда старшая сестра дёрнула за рукав и озабоченно спросила: «Всё хорошо?».

– Да, так. Терзают меня смутные сомнения. За стол зовут?

Михаил сел с Иваном Головиным, Василием Шереметьевым и Алексеем Долгоруковым в конце стола. Они, сговорившись, решили тихонько поседеть и поговорить о своём. Возраста мужчины были одинакового и имели общие темы. Где-то через час, когда застолье начало бродить, у ним подсел Алексей Хованский, притащивший Фёдора Салтыкова.

Алексей Хованский Михаилу не нравился. Ему не нравился вся их семья. Но Алексей особенно не пользовался расположением сыскаря.

Старший сын Змия, по мнению Ромодановского-младшего, был мелочным эгоистом, который, к тому же, имел склонность унижать слабых. Исподтишка, доставалось даже младшему, пятилетнему Василию. Чего уж говорить о крепостных?

– Да не трындычи ты! – махнул рукой Василий. – Ну построят эти корабли под Воронежем. Мы их дальше перегоним по рекам, а там глядишь и на Ладоге будут верфи.

– Степан, ты же при Петре состоишь, рассуди – что по чём, – попросил Шереметьев.

– Будет война со Швецией. А она морская хозяйка в Балтике. Флот строится уже сейчас. Я через неделю отбываю со своим полком район реки Сясь. Будем готовить там почву. В прошлом году, например, в ноябре на память святого мученика Авдия заложили корабль, именуемый «Божие Предвидение». Киль положили длина 130 футов, ширина 33 фута. А «Кре́пость» – 46-пушечный парусный корабль Азовского флота – уже готов. Так что, как выразился наш Государь: «Русскому флоту быть».

Михаил в их флотских спорах не участвовал. Он был далёк ото всего морского. Но слушать ему нравилось, особенно после того, как крепкое вино мягко стукнуло в голову. К тому же он старался не обращать внимания на чувство чего-то неотвратимого, которое приближалось и от чего под ложечкой у него неприятно крутило.

В горницу вошёл молодой стрелец из городской стражи и затравлено осмотрел всех присутствующих. Любой бы на его месте струхнул. Концентрация сильных мира сего была слишком велика. Он-то и на одного Ромодановского-младшего смотрел, как на икону, а тут был и Князь-кесарь, и Царь, и многие другие, чьи имена то известны, да в лицо иногда не знакомы.

Стрелец, прижимая шапку к груди, низко поклонился и, выпрямляясь, заговорил: «Михаил Фёдорович, беда. Там на Покровке тело. Иван Артамонович просит явиться».

– Я же просил сегодня не беспокоить, – тяжело вздохнул Михаил. – Но, видно до убийц это не дошло. Без меня никак?

– Просим прощения. Однако без Вас никак. На Покровке один слободской задел дровницу. А та возьми и развались.

– И что? – не поняли уже все, но вопрос задал Меншиков.

– А оттуда тело. Женское. Разрез от низа и до верху. Вот.

Михаил тяжело выдохнул, да так что все поняли, какими словами ему хотелось бы высказаться.

– Прикажи запрячь мою лошадь, – спокойно сказал сыскарь.

Стрелец торопливо кивнул, поклонился и выскользнул за дверь, стараясь оставить впечатление – что его и не было. Ромодановский потёр вески, пытаясь выветрить из головы хмель, потом повернулся к Евдокии Васильевне.

– Матушка, прошу простить, что покидаю Ваш праздник, но служба зовёт.

Княгиня только понимающе улыбнулась и кивнула.

– Государь, – продолжил Михаил. – Для меня честь быть представленным Вам. Желаю Вам приятного Вечера. Батюшка, прошу простить и Вас меня, что сбегаю так невовремя. Всем, до свидания.

Он не стал дождаться дружного прощания. Хватило кивка Петра и отмашки князя-кесаря, чтобы сбежать. Если бы не убийство, мужчина даже был бы рад такому исходу.

Михаил выскочил на улицу, попутно надевая перчатки. Стрелец был конным, а его Января как раз выводил отцовский конюх.

– Где нашли-то конкретнее? – спросил сыскарь, взбираясь на коня.