Мария

– Духи мои, – всё так же говорила Мария, выравнивая сыскаря. – Мне их во Вене подарили. Корица и гвоздика.

– Резкие, – смягчил свои слова мужчина, открыл глаза и осмотрел наряд.

Для встречи с венценосным дядей Михайлова выбрала необычное платье.

– Тебе бы ещё бороду и музыку шведскую, – прокомментировал Ромодановский.

– Да ну тебя, – топнула ногой в высоком красном сапоге и завертелась, демонстрируя обновку, как самая обычная девчонка. – Правда здорово? В лучших традициях Домостроя. А то я боюсь, что князь-кесарь не одобрит немецкое платье.

– Тебе очень идёт.

– Спасибо. Александр Данилович постарался. Подарок.

Михаил дёрнулся. Он никогда особо не любил Меншикова, хоть и не мог не уважать его хватки.

А платье девушке действительно было очень к лицу.

Помимо баснословно дорогих сапог, плотно прилегавших к ноге, он её накупил всего и много. Чуть выше лодыжки начинался косоклинный сарафан. Только он был чуть более приталенным. Цвет – красный, но в ткани мужчина был не силён. К тому же Михаил привык к новомодным веяньям в виде декольте у Марии, а тот сарафан был под горло с расшитой золотыми нитками воротником, от которого шла широкая вышивка посередине, переходившая в самый низ подола и обходившая его по кругу.

Под сарафан была надета золото-бежевая рубаха, которую словно бы расписали солнечными лучами, с твёрдыми, прямыми манжетами.

Поверх был надет красный узорчатый опашень с золотым подбоем. Он был явно плотным, на прохладную погоду. А довершал образ широкий алый пояс на талии.

– Ты мне только кого-то напоминаешь, – сказал Михаил, подперев рукой подбородок. – Только вспомнить не могу кого.

– Я тебя стукну.

– Не хохлома, ни гжель. Это вообще другая степь, – думал он, потом защёлкал пальцами. – Ну эта – не выговариваемая. Которая не жостов.

– Шекснинская «золоченка», -на одном выдохе подсказала Мария.

– Она. Ладно, кажется, там все собрались. Надо вставать, – сказал сыскарь и поднялся на ноги. – Как твоё горло?

– Всё хорошо, спасибо. Посаднит немного и перестанет. Но может Вам всё- таки прилечь? – спросила девушка, подходя вплотную и дотрагиваясь снова до лба мужчины. – У Вас жар. И вот сыпь какая-то пошла.

Михаил перехватил руку девушки и коротко поцеловал запястье: «Иди вниз. Не стоит беспокоится. Я переоденусь и буду».

Девушка только потрепала его по кудрявым волосам и, смирившись, спустилась вниз.

А сыскарь завернул в свою спальню, больше напоминавшую развал женской одежды на базаре. Среди всего этого безобразия Устинья, пользуясь отсутствием Михайловой, примерила один из парчовых кафтанов.

Едва заметив барина, она подскочила и быстро вылезла из него, нелепы пытаясь оправдаться.

– Я ей ничего не скажу, – пообещал мужчина.

Повеселевшая девчонка в три минуты помогла ему сменить домашнее платье на более или менее парадно-выходное из тёмно-зелёной ткани.

– Я тут приберу. Не извольте сомневаться, – сказала она, помахивая Михаилу в спину ладонью.

Но в коридоре мужчине стало совсем плохо. А когда его рука коснулась перил лестницы, в голову ударила тьма.

Лекарь прикрыл за собой дверь, оставив небольшую щель. Он осмотрел присутствующих в коридоре людей. Евдокия Васильевна и князь-кесарь расположились в креслах посередине. Царь Пётр Алексеевич, уставший сидеть на одном месте, ходил вдоль стены, читая попутно подаваемые Меншиковым бумаги. Больше в комнате никого не было только на первом этаже были слышны тихие разговоры.

Князь-кесарь грозовой тучей развалился в своём кресле, то и дело бросая взгляд на немецкие часы. Его глаза был налиты кровью, лицо и руки покрылись белыми пятнами. Но как только врач предстал перед собранием Ромодановский первым задал вопрос: «Что с моим сыном?».

– Оспа, – буднично ответил Август Иванович.

В комнате повисла тяжёлая, скорбная тишина. На лестнице раздались быстрые шаги нескольких людей и на втором этаже появился Трофим с большой бадьёй с водой, а следом – Мария со стопкой белых полотенец.

– Молодой человек, – обратился доктор к парню, – поставьте ношу в комнату и не приближайтесь к своему господину.

Дворовой опасливо вошёл в спальню, словно просовывая руку в банку со змеёй, и поставил деревянный таз на ближайший табурет. Вышел и раскланялся, чтобы быстро унесли ноги обратно на кухню, где сбились все слуги, кроме Савелия Платоновича, топтавшегося всё на той же лестнице.

Оспа в доме. Оспа у хозяина. А это значит, что она может быть у любого.

– Но он ведь выздоровеет? – с надеждой спросила Евдокия Васильевна.

– Не могу дать никаких прогнозов. Болезнь довольно запущенная. Переносил он её на ногах. Всё в руках Господа нашего. Некоторые лекарства я выпишу – куда без них? – чтобы облегчить страдания, но …

– Что скажешь делать, Август Иванович? – спросил Фёдор Юрьевич.

– Постельный режим, режим питания я скажу повару. Найдите сиделку, уже переболевшую. Жаропонижающее, кровопускание. И молитва. Но без лечения медикаментозного не будет выздоровления!

Михаилу казалось, что он находится в бурном потоке воды, но как бы стоял на одном месте. Из него ему никак не удаётся выплыть.

Его иногда словно бы швыряло из стороны в сторону, било о камни или брёвна, то в горло лилась вода, наполняя лёгкие огнём. А где-то там – над глубиной потока – разговаривали люди. Их голоса были очень глухие, иногда совсем как шелест бумаги. Но всё равно, слова были словно из другого языка. Он их знал, но воспалённый болезнью мозг не мог ни думать, ни понимать их смысл, ни складывать в предложения.

Чувство незавершённости дел, несказанности фраз присутствовало в его бурном оспином бреду. В какой-то момент буря успокоилась, и мужчина смог спокойно выдохнуть и понял, что ему ещё надо кого-то спасти и кого-то убить.

Михаил вынырнула из своего потока и, открыв глаза, он оказался в спокойном сне. Он плыл словно бы в облаках, полностью окутанный ими. Но то всё равно оставалась река.

Мужчина понимал, что это был и не сон, и не явь. Было словно всё в тумане, в пухе и облаках. Он словно бы падал в светлое никуда, где не было ничего – даже света.

Внезапно сыскарь понял, что он мыслит и открыл глаза.

Сны ему снились часто. Он были как правило яркие, запоминающиеся. Он сразу понимал – что это оно – сладкое эхо жизни.

Михаил прибывал в воде. Но теперь это был не бурный поток, а нежный, словно летний ветерок. Он ненастойчиво нёс мужчину вдаль, делая тело невесомым.

Ромодановский улыбался, подставляя лицо невидимому солнцу, бирюзовому небу и перебирая пальцами ленты реки. Он бы так и плыл, если бы голова не дотронулась до песка. Мужчина сел в воде и обернулся на берег.

Вдалеке, на холме стоял высокий, многоглавый храм, словно для каждого святого там был свой предел. Он устремлялся ввысь. Сиял белоснежными стенами. Среди облаков мелькали православные кресты над золотыми куполами с серебряными звёздами.

Михаил встал из воды и пошёл по петляющей тропинке вверх. Трава, растущая по бокам, достигала мужчине плеч. Она колыхалась, словно продолжение волн реки. И словно бы мешая идти.

Сыскарь пробирался к храму. Одежда на нём всё ещё была мокрой и с неё лилась вода, оставляя следы на песке. Идти в горку было трудно. Практически невозможно. По спине мужчины лился пот, а голову пекло несмотря на то, что волосы спадали мокрым водорослями.

Михаил остановился только увидев перед собой деревянные двери с изображением евангельскими сюжетами. Однако больше его удивили стены. Они были белокаменные, но с искусной резьбой: по храму словно бы ползли виноградные лозы, лианы, цветы и вьюны.

В храме было и прохладно, и тепло. В нём царил и свет, и полумрак. Михаил почувствовал в нём себя очень комфортно и спокойно.

Убранство было мало отличимое от обычного православного храма. Стены от пола до потолка расписаны, а вот образы выложены мозаикой. Под ликами стояли круглые чаши с песком, в которых горели свечи. Их свет оживлял всё вокруг.

Почему-то внутри огромный храм казался очень маленьким. Но он не был пустым. Перед алтарём стояла женщина. На вид молодая. Однако точно Михаил сказать не мог – она стояла спиной.

Это была очень хрупкая фигурка, нежная. Одну руку она прижимала к груди, а второй периодически крестилась. Иногда делала поклоны. Одета женщина была в длинную чёрную юбку и рубаху, а волосы покрывал платок.

Михаил, оставаясь всё таким же мокрым, опустился устало на пол возле стены. Он смотрел женщине в спину, но голоса её не было слышно. Правда было понятно, что она молилась.

– Сынок, почему ты сел на полу? – внезапно спросили рядом.

Ромодановский поднял голову и увидел старика в простой крестьянской одежде.

– Устал. Да и храм боюсь испачкать.

– Чем же ты можешь его испачкать? – спросил старик.

Михаил уже хотел сказать про воду, но вдруг понял, что одежда его сухая. Мужчина встал и уже внимательнее осмотрелся.

Однако всё вокруг словно бы стиралось, становилось размыто. Всё. Кроме алтаря и молящейся девушки.

– Вот и молодец, – похвалил крестьянин. – Подниматься надо всегда. Ведь всё наладится! Надо потерпеть. Господь терпеливых любит. Потерпи немножечко, чадце мое. Да, неправильно поступили, а ты потерпи. Так будет лучше. Вот посмотри на меня, я улыбаюсь. И ты улыбайся так же. Все будет хорошо.9

Но Михаил смотрел только на женщину, он начал слышать слова, доносившиеся из её уст. И ему хотелось улыбаться.

– Не дай … разочароваться в людях, укрепи …, помоги в за…, пошли ему любовь и счастье. Пусть его любят те, кого и он любит, пусть полюбят его и враги, и никто не причинит зла.

С каждым словом речь слышалась всё чётче и чётче.

– Она здесь уже давно, – шёпотом сказал старик. – Давно молится. Не уходит. Влюблённые они такие. Молодёжь. Мой тебе совет, сынок – иди домой. И пусть она уйдёт наконец. Пусти её от сюда.

– Почему ты не уходишь? – спросил Михаил у женщины.

– Подожди, господин, когда дошью я воздух для церкви святой, – ответила женщина.

Мужчина только кивнул и пошёл на выход. А в двери бил яркий свет.

Мария поселилась в спальне, дверь которой была смежной с комнатой больного. Но практически не бывала в ней. Всё время она старалась посвящать своему подопечному.

Иногда заезжал Фёдор Юрьевич, а Евдокия Васильевна в первые дни вообще поселилась в доме сына. Как и любая мать, она волновалась. Но по настоянию дочерей, вынуждена была вернуться к себе домой. Она тоже избежала страшной болезни, и перспектива заразится в пожилом возрасте беспокоило всех Ромодановских.

Мария осталась в доме мужчины практически за полноправную хозяйку. Слуги, напуганные страшным мором, возможной потерей барина, напоминали всполошённых кур. Они разумно полагали, что, если произойдёт непоправимое, их пустят с молотка. Поэтому восприняли доктора и Марию как единственных своих спасителей.

Вся жизнь дома на Евлопской перестроилась на «осадное положение». В барский дом запретили вход всем, кто не болел оспой. Но их оказалась добрая половина. Семёна Яковлевича, рвавшегося в помощь своей питомице, Мария со всем почётом и уважением отправила восвояси.

– Дядька, я не хочу тебя потерять, – сказала она отправляя его домой.

Старый черкас долго ворчал, стоя во дворе. Он курил, упрямо сидя на крыльце. Уговорить его смог только Савелий Платонович. В итоге старики сошлись на том, что деньщик будет помогать им, принося продукты и по возможности лекарства.

Возле постели больного, в итоге, на постоянной основе осталась Мария, доктор Семёнов и Никита, выполнявший тяжёлую работу, на которую ни девушка, ни субтильный лекарь не были способны.

Известие о болезни младшего Ромодановского вызвало переполох среди боярского общества. Часть считали, что своевольный мальчишка допрыгался по своим «варварскими дружкам». Часть сочувствовала несчастному семейству, но шёпотом добавляли, что «то наказание за злобу отца». Но практически все оставались вдалеке от забот и истинного горя. Люди всегда были привычны быстро выражать сочувствие там, где это требуют нормы приличия и так же быстро дистанцироваться от этих переживаний.

Но некоторые семьи ситуация в доме Михаила Ромодановского действительно задела.

Царская семья, особенно женская часть, была недовольна нахождением Марии в эпицентре болезни. Когда новости добрались да стен Новодевичьего монастыря, в адрес Петра пришла записка, написанная двумя подчерками с настойчивой просьбой удалить «девочку от возможной опасности».

Венценосный младший брат не стал отвечать прочитанному, а уехал на смотр очередного манёвра, на словах сказав сёстрам, что «Мария имеет право делать то, что ей угодно и дарить свою заботу тем, кто в этом нуждается».

Большое волнение было в семье старших Ромодановских и их дочерей. Иван, находившийся в Новгороде с инспекцией, писал в письмах о своих страхах о брате и безмерной благодарности Марии Фёдоровне.

Фёдор Юрьевич не зря возглавлял специфический приказ и давно, казалось, убил в себе все эмоции. «Господь даёт и забирает» – так считал он. Мужчина давно взял на вооружение слова своего духовника: «Не стоит переживать о том, что тебе не подвластно и что ты не можешь изменить». Перед главой семьи, выстраивавшего через детей кольчугу своей власти, встала проблема взаимоотношений с князьями Хованскими.

Обручение Михаила и Прасковьи, дочери Петра «Змия», висело на волоске. Свадьба и так откладывалась уже несколько лет. Хованский ждал. Девушка тоже ждала, желая достойного, богатого, знатного и красивого мужа. И хоть последнее и не слишком подходило Михаилу, но прочее перевешивало. Но видимо, всякому терпению приходит конец. К тому же возле Петра начали виться Баратынские. Возможность такого союза очень тревожило князя-кесаря.

Примечания