Месть – это холодное блюдо. Психологическая драма

© Екатерина Ивановна Полухина, 2018

ISBN 978-5-4493-9268-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Элечка родилась не от отца, а от заезжего молодца. В восьмидесятые годы было модно посылать в командировку специалистов из всяких НИИ (научно исследовательский институт) и КБ (конструкторское бюро). Да и, просто студентов, преподавателей и даже, самих профессоров, из обычных институтов, на прорыв в матушку деревню. Сено косить, да копнить, свёклу с подсолнухом полоть. А, там картошку, да морковку копать, подбирать потери сладких корней свёклы. В, общем, в деревне работы было, хоть отбавляй (не, то, что теперь). И, причём круглый год. Там, хоть не разгибайся от этой работы. А, чтобы в НИИ, да институтах, люди, между открытиями да сессиями не протирали зря штаны, руководство и старалось на пользу дела, бросать их на помощь сельскому хозяйству. Выигрывали все и, всем была польза.

Помощники были накормлены, напоены. Да, не тем, чем они питаются в своих городских столовых. В деревенских столовых всё с пылу, с жару. Всё свеженькое, без заморозки, усушки, утряски. Молоко парное, яблоки, да груши с ветки. Рыба из пруда, грибы из лесу. В общем, откорм по – полной. С жильём проблем, тоже ни каких. Для таких случаев, в колхозе имелась сельская гостиница. Ну, а если кого она не устраивала, хватало молодок, которые с удовольствием принимали квартирантов к себе.

Зарплата основная у помощников, на основной работе, капала; голова отдыхала от сложных мыслей и готовилась к новым свершениям и открытиям. Студенты получали заряд бодрости и представление, откуда берутся булки, молоко, мясо. А, то, ведь многие, конечно же, городские жители, часто думали, что булки растут на деревьях. И, их можно сорвать, словно грушу, или яблоко.

Колхоз получал, какую – ни какую подмогу в рабочей силе. Ну, а бабы деревенские, да девки, потом рожали симпатичных, умненьких мальчишек и девчонок. Свои – то мужики ведь совсем от самогона угорали и, как производители были, ну ни к чёрту. А, тут, благородная кровь встречалась со здоровой мужицкой, у которой щёки от мороза, что твоя столовая свёкла; косы до пят, бёдра только в деревенскую дверь, груди по два бидона. Может, оно умочком и слабоваты, а уж здоровьем бог не обделил деревенских баб.

Ну, какая же ещё женщина, как не русская деревенская, сможет поднять такое: и детей растить, и огород вскопать да посадить. Да, ещё же и убрать его, придёт пора, нужно. А, сена накосить, да скотину управить. Это тебе не хухры – мухры. Тут нужно здоровье отменное, а без здоровья враз загнёшься. Вот и Настёна Зотова, местная жительница села Добродеево, приняла на постой к себе худосочненького, рыжеволосого очкарика.

Был он худ, длиннорукий и длинноногий. Нескладный какой – то, а вот за очками его читалось столько ума, энергии, обаяния и, ещё чего – то такого, от чего у Насти заходилось в груди сердце. А, уж, когда после работы, накупанный, накормленный ею, он ложился с ней в постель, тут она просто сходила с ума. Таких слов о любви, таких поцелуев, таких объятий она не то, что не получала за свою жизнь, она и не знала даже, что есть такое на земле. Месяц, этого неземного счастья пролетел, как один миг и, вот расставание.

Она не плакала, не грустила даже. Жила надеждой, что после этого месяца неземного счастья, останется в ней новая жизнь. Смысл, для чего жить, подаренный ей этим нескладным, но таким волшебным человеком. Сама она тоже красавицей не была, разве что, румянец во всю щеку, белотелая да сдобная. Глаза с раскосиной, бёдра широкие, чтобы детей рожать без проблем, грудь колесом, руки лопатами. В общем, настоящая, русская баба. Та, что и коня на скаку, и в горящую избу. Мужа у неё не было, хотя и уж, далеко за тридцать ей было, на тот момент.

А, что ими делать этими алкашами подзаборными? Ей хотелось, если уж не принца, то хотя бы правильного, работящего мужика, как её покойный батяня. Чтобы, хоть и лупил иногда, как это принято на деревне, но и был опорой и защитником. Вот, если такого бы, как Антоша, что укатил в свою далёкую Москву, но, вряд ли они еще, когда нибудь с ним свидятся, в этой жизни. Если только, вот так ещё, как нибудь. Ненароком. Но, это бабка надвое сказала. У неё своя жизнь, у него своя семья. Жена и сынок шести с половиной лет, да работа, нечета деревне. Он был настоящим профессором, какого – то там института.

Ей хватало, этих: Антонов, Валериев, Геннадиев. Один, даже Аристарх был. Но, все они уезжали, а она оставалась одна, как перст. Её лоно не принимало их, как потенциальных отцов. Просто утеха похоти и плоти, и больше ничего. А ей, ой, как надоело быть одной, хотелось стать матерью. После того, как погибли её маманя с батей (лошадь понесла). А дело было в поле. Они собирали початки кукурузы, так ходок с этими початками на них перевернулся, да и задавило их обоих.

Боль утраты почти прошла, но тошно было жить одной. Хотя, очень скучать без внимания не приходилось, зимой, если только.

Но, своё хозяйство не давало расхолаживаться, да и в колхозе хватало дел. Если, не дояркой, то ухаживать за птицей. А, не хочешь, так иди рассаду в огородничество выращивать. В общем, в деревне работа вся такая, что к вечеру умаешься так, и не до любви уж. Там главное, чтобы здоровье не подвело, а думать за тебя есть кому. На то начальства полно. Ты только больше бери, да дальше кидай, а, уж, куда кинуть тебе подскажут. Тут пятеро советчиков наготове, рядом стоят, ошибиться не дадут.

Глава 2

Дом ей от родителей достался добротный, отец был мастер на все руки. Сам руководил постройкой просторного пятистенка, без всяких там архитекторов и прорабов. Большие окна, с весёлыми, узорчатыми наличниками, русская печка на пол – кухни, пышущая жаром и поднимавшая хлебы и пироги, как ни у кого больше в их деревне. Почти сказочное, резное крылечко с козырьком. Над коньком вычурный петушок, крутящийся в разные стороны. Куда дул ветер, в данный момент, туда петушок и клювик свой направлял. Расписной хвост, да уборы на груди. Бородка с гребешком кровенели и сверкали на солнышке лаком. Только петь не умел он, а, так вылитый был, живой петух, что важно расхаживал у них во дворе.

Чистоту Настя любила с самого детства, переняв у своей покойной мамани, тихой и не умевшей никому и ни в чём перечить, женщины. Дом её сверкал просто чистотой и опрятностью. Средств к существованию, хватало. Здоровьем она была не обделена природой. И, всё бы было ничего, только вот не хватало ей счастья. Счастья материнства. Это бы компенсировало её за всё, что в жизни у неё не случилось. Хотя и, жизни – то той было тридцать с небольшим. Но, всё же. Хотелось ей не спать ночами и, не от любовных утех с очередным мужиком, а от заботы о малюсеньком комочке живой плоти, что появляется от этих утех. Хотелось баюкать этот комочек, пеленать, кормить тугой, налитой тяжестью от обилия молока грудью. Вот по этому – то и принимала она на постой, этих командировочных, пусть и во вред себе. Ведь она отлично знала, какая слава за ней идёт. Распутная девка. Никакой любви к ним, у неё и в помине не было. Если, только симпатия мимолётная, не более.

И, вот, это счастье постучалось в её дверь, она поняла, что беременна. Беременностью это было – то, ещё рано назвать, несколько недель, но, она точно знала, что сделает всё и выносит свою кровиночку здоровенькой. Накупив пластинок с всякими там ВИА и, слушая зажигательные песни о красивой чужой любви, она вязала вечерами малюсенькие, красивые вещички, больше похожие на вылупившихся цыплят. Они были пушистые, яркие, мяконькие, словно пуховки.

Все постояльцы, были отвергнуты ею напрочь, через посредство заявления председателю колхоза «Светлый путь.» А, тех, кто был по наглее и, по самонадеяннее, ждала вывеска огромными буквами, на стене её дома,: «Жильцы не принимаются».

Сначала, никто из односельчан не мог понять, что это Настька фордыбачит. Ведь всегда за этим товаром, она была в первых рядах. А, тут, вдруг монашкой заделалась, что ли. Наверное, втихаря замаливает грехи свои, непутёвая. Но, вскоре причина стала ясна всем, Настя ждала ребёнка.

Ребёночка этого, ждали всем селом, уж больно хотелось увидеть сельчанам, на кого похож этот ребятёнок. Белявый, аль чернявый, а может сразу в очках родится, как последний постоялец её. Вот, ведь деревня – матушка, интересно, а, кому какое дело то до этого? Это забота и головная боль, только самой Настасьи, но, раз уж так в деревне повелось, то, что поделаешь. В общем, всё Добродеево ждало появления смысла жизни для Насти, как своего дитятю.

Глава 3

Так, ни шатко, ни валко промелькнул срок беременности. Да, ей эта беременность была настолько важна и нужна, что она не замечала даже каких либо неудобств, в виде токсикоза, ломоты в пояснице, тяжести в низу живота. Да, ведь лечь, как тебе хочется, не всегда получается. Ну и, всяких других проблем хватает. Настя же, этой, своей беременностью чувствовала себя так, будто выиграла миллион в лотерею. И, уже давно и точно знает, куда потратить с пользой эти деньжищи.

Последнее время, только, что – то ноги стали отекать у Насти и, пожилая и добродушная местная фельдшерица Абрамовна, предложила ей лечь в стационар. Полежи, полежи девка, оно же и лучше будет, как для тебя с дитём, так и для меня. Чего уж скрывать. Мне, ведь тоже проблемы лишние не нужны. Тебе, то не семнадцать, а роды первые. Старородящая ты, голубушка и об этом нельзя забывать.

Случись что, а больница – то не рядом. До неё пятьдесят километров, да по разбитым дорогам. Нет, голубушка, я не могу рисковать жизнями двоих людей. Поезжай без разговора. Самое главное, что это нужно для твоего малыша. Ведь я, как никто больше знаю, как уж ждёшь ты своего первенца. Не первый год замужем, вижу, кто настоящая клохча, а, кто кукушка из вас получится. Ты будешь наседкой самой, что ни на есть. Отдохнёшь, за одно и поддержишь организм, оно и рожать будет, куда, как легче. Ну, а за хозяйством твоим товарки приглядят, ни куда не денутся.

Когда родила Настя, точно никто не знал. Телефон на селе, в ту пору считался роскошью. Узнали, уже, когда привёз её с дитём сам председатель колхоза, Андрей Валерьянович. Был он в районе по делам. Глядит, стоит Настя на автобусной остановке с розовым конвертом на руках, ну, он и примчал их на своей «Волге» прямо к крыльцу, их дома.

Глава 4

То – то было шуму, да гаму. Даже те, кто недолюбливал Настю, за её весёлую и, по-городскому чистую жизнь, пришли проведать её, как роженицу. Ну, а как же иначе. Ведь, надо же помыть – то её косточки у колодца ли, или же на обеденном перерыве на работе. А, для этого, нужно видеть всё своими глазами, а там уж, что получится, присовокупить, да и раздуть кадило на всю катушку.

Ты, глянь, одна, без мужа и родила, дурища. Ни на что не глядя, да, ещё и глаза переливаются влагой. Ух и дурища же! Одним словом, беспутная. Так, теперь и останется одна вековухой. Ну, кто же её возьмёт – то теперь? Тут, вон без дитя и, то никто не кидается, а, теперь совсем хана, перетирали новость сельские кумушки.

А, дурища эта, летала по своему дому, будто на крыльях. Ей хотелось обнять и небо, и землю. И, всех своих односельчан, хоть и знала она с какой целью пришли они к ней в этот необыкновенный, для неё день. Это, не дань уважения, это знак осуждения. Да, ей было едино. Пускай осуждают. Она была так счастлива, что прощала всех и вся.

Родила она девочку и назвала её – Элей. Так давно задумала. В одной книге, которые очень любила, прочитала она и, ей так понравилось имя главной героини. Там, Элеонора Станиславовна, а у неё, Элеонора Антоновна. Чудо, как хорошо!

А, вот и узнала она, что такое быть матерью. Ночные бдения, песни у колыбели. Пелёнки, распашонки, которые пахли чем – то не земным. Она задыхалась этим запахом, и все трудности отодвигались далеко. Кормила дочку грудью, с затаённой радостью наблюдая, как та цепко хватает её молочно – белую, полную грудь и, как молоко начинает прибывать и грудь тяжелеет. И, появляется приятная боль, от прибывания в протоках молока. Боль эта, сначала охватывала все грудные ткани, даже ломило ключицы. Грудь ощутимо наполнялась, тяжелела, а потом, когда дочка начинала сосать, держась крепко за молочную железу, несравнимое ни с чем больше, чувство благодати захватывало её всю. И, она просто млела от этого процесса. Она задыхалась, от переполнявшего её, чувства счастья. Любовалась малюсеньким личиком, пальчиками, кудряшками, золотисто рыжими, как у Антоши и густыми, как у неё самой. Её до слёз умилял беззубый ротик её крохи, когда она дула пузыри. А, улыбка Эли, просто приводила её в неописуемый восторг.

Глава 5

Эля для неё была теперь, всем: маманя, батя, муж, любовник. Всё. Абсолютно всё. Она стала жить, только ради неё и не иначе. Никто не смел, глянуть на Элю косо, не мог сказать грубо. Если, можно было бы, запретила ветру дуть, тучке надвинуться, дождику брызнуть, Настя на свою девочку.

Старшей сестре своей, жившей в Москве, писала чуть ли не каждый день, как растёт её ангелочек, её веточка, её травиночка, её огонёчек. Та, не имея своих детей, а живя не бедно, заваливала, единственную племянницу подарками, присылая их в посылках.

Звала Настю, как всегда к себе жить, ведь свой частный дом, пусть и на окраине Москвы. Но, Москвы же, а не какой нибудь Тмутаракани. Муж её, добрейший человек, был во всём согласен со своей женой. Но, Настя и слышать не хотела ни о чём, как и тогда, при родителях, будучи ещё девчонкой, так и теперь, живя одна с ребёнком.

А, теперь, так и вовсе. Чтобы моя рыбонька дышала вашим смрадом, да бензином? Да ни в жисть. Она будет наслаждаться свободой, пить чистоту полей и лугов. Будет питаться ягодами, да молоком парным, от своей бурёнки. Хлебом из русской печки, фруктами из своего сада, да овощами со своего огорода.

Что они понимают, эти москвичи, в своей загазованной столице? Они уже забыли, как пахнет настоящий хлеб, какой вкус у мяса и молока парного. А, лес, луг, речка. Да, они уже не помнят всех прелестей деревенской жизни. Ведь, её сестра Галина приезжала на малую родину раза три от силы, да и всего на недельку, не больше. А, на похоронах родителей пробыла всего три дня, как во сне, да и укатила в свою столицу.

Работала она начальником, или самим директором на фабрике, Настя толком не знала. Что, она большой начальник, это точно. Это давно известно, когда ещё живы были их родители, Настя ездила в гости с ними к сестре. И, даже была на этой самой фабрике. И воочию видела, что сестру уважают. Конечно, работала та на износ. Света белого не видела от своих планов, да их достижений. Свояк был, каким – то научным сотрудником. Тоже эксперименты, да научные открытия. Детей у них своих не было, а на отдых ни разу почти и не ездили, как люди. Лет десять последних дубасили без отпуска. Ну, что это за жизнь? А, туда же, приезжай к нам жить. Да, провались оно всё, даже, если это сама Москва. Подумаешь, невидаль какая.

Глава 6

То ли дело у нас, красота! Речка – Дон, вон, какая чистая да искристая; поля, луга, леса. Воздух, хоть на хлеб намазывай. А, свои: мясо, молоко, яички, картошка, моркошка. Разве же это ничего не значит? Есть желание, лови рыбу, собирай грибы, да ягоды. Одним словом, Центральное Черноземье. Земля, словно икра белужья. А, уж, посади, кажется дугу, так вырастет целая телега. И, что же менять этот рай, на какую – то там Москву. Нет, дураков нетути.

И, может поэтому, а, может ещё почему, Элечка росла, словно на дрожжах. Высокая, тоненькая, с рыжими косичками, с глазами в пол лица, чуть косящими и зелёными, словно молодая, весенняя трава. Она и в детском садике, и потом в школе всегда была лидером. Добрая, с ясным, открытым взглядом, она находилась всегда в центре внимания. Кожа, как атлас, губки, что твоя малинка – ягодка, пальчики длинные, с блестящими миндалинками ноготков. Ямочки на щёчках не сходят с личика вместе с симпатичной улыбкой.

А, уж смышлёная была, спасу нет. В четыре года читала газеты с мелким шрифтом, как из пулемёта. Настя, даже боялась этой, её смышлёности. Господи, сохрани, оборони от всех напастей, отроковицу Элеонору, – шептала она молитву богу, укрывая дочку на ночь, или, уже провожая её в школу.

Жизнь её наполнилась смыслом до самых краёв. Плескалась, даже через эти края, лилась по дороге. Эля! Элечка! Эленусечка! Девочка моя, любимая! Жизнь моя! Счастье моё! Кровиночка моя дорогая! Вот для чего мне стоило столько лет про колобродить, промотаться в жару греха, промаяться одинокой птицей. Вот оно счастье, которого она так долго ждала.

А, девочка и вправду была не простой крови. Тонкой кости, белой кожи. На висках её синели жилки, ресницы ложились на щёчки, брови в разлёт, похожи были на крыло ласточки – касатки в полёте. Глаза, весенняя поляна, руки с тонкими, длинными пальчиками. Губы с возрастом пухли, превращаясь в пионы. Румянец забрызгивал щёки, превращая их в алые маки, когда Эля волновалась, или же смущалась. В глазах переливалась влага. Фигура начинала из детской, превращаться в девичью, когда ей стукнуло четырнадцать. Бёдра округлялись, сглаживая подростковые углы, талия истончилась. Груди бугрились под шёлковым платьем. Ямочка на нежной, девичьей шейке трепетала и дрожала, когда она косила своим зелёным глазом, на понравившегося мальчишку. А, уж они – то, эти мальчишки, готовы были прямо выпрыгнуть из собственной шкуры, чтобы Эля, вот так смотрела на них, своими изумрудными глазами. Раздувала тонкие ноздри, как норовистая кобылка в предчувствии любви. Но, это была просто детская, ни к чему не обязывающая симпатия, с её стороны. Сердечко её спало, подобно грудному дитяти.

Глава 7

Настя не успела оглянуться, когда же пробежали эти четырнадцать лет. Господи, только бы её судьба была другой, чем моя, – просила она теперь господа. Такой красивой грешно быть, ей нужна другая жизнь, чем у меня. Она ведь не такая, как мы здесь все. Она другой крови. Это ей от отца, от Антоши досталось. Она не крестьянка, нет, не крестьянка.

А, Эля могла подоить корову, если матери было некогда, да и просто, чтобы помочь. Напоить телёнка. И, она не считала чем – то невозможным, когда выпаивая телёнку молоко с руки, он лизал своим шершавым языком её ручки с атласной кожей. Кожа от этого не портилась, она, как будто была защищена от всего своей родословной. Она готовила вкусные борщи, помогала матери стирать бельё, белить стены коровника, не слушая и не уступая, матери в её причитаниях.

Что ты, что ты, доченька, не твоих это ручек дело, – с испугом говорила Настя. Сама я сделаю это, небось, не переломлюсь. Зачем тебе уродовать нежные свои ручки. Ты рождена для другого, чем эта работа. Но, дочка не слушала её, желая помочь своей матусе. Она бралась за любую работу и делала всё с удовольствием, с желанием, даже можно сказать, с аппетитом. И, всё у неё получалось красиво и правильно, будто ей было не четырнадцать лет, а прямо, скажем за двадцать.

В школу она не ходила, бежала. Училась легко и просто. Где другие пыхтели, она щёлкала задания, словно орешки. Ей легко давался английский и, учителя прочили ей большое будущее. Бабка, бабка, говорит в ней, – шептала Настя. Антоша рассказывал, что мать его, Катерина Ипполитовна, была горазда в науках и языках. Так, она видно в неё удалась. Чтобы ни стоило, буду учить голубку мою, авось большим человеком станет.

А, вёсны сменялись, годы прибавлялись. Эля всё расцветала, всё хорошела, всё удивляла односельчан своими способностями. Запросто могла перевязать любую рану, животному ли, или же человеку, получившим травму, в той, или иной ситуации. Посмотрит Абрамовна и диву даётся. Откуда же ты Элечка знаешь всё и, вот ведь, всё правильно то, да ловко так сделано. Прямо, как будто профессионал сработал. И, крови ты, видать, не боишься. А, что её бояться? – ответит девчонка. Главное, помочь нужно. А, как делать, так литературу читаю специальную, в мед собираюсь, поступать. Хирургом хочу стать, не меньше.

Хорошее дело задумала ты, девочка. Умница. Отличный доктор из тебя выйдет, не сомневаюсь, – провожала Элю добрым взглядом, старая фельдшерица. И, вправду, благородных кровей девка – то. Говорят, постоялец последний у её матери был, чуть ли не профессор. А, может и прямо профессор. Вот кровь – то и диктует своё. И, точно, девка не проста, лишь бы не сошла в сторону с колеи.

А, с Элиного личика шестнадцатая вода смыла последний налёт детства, и засверкало оно, заискрилось. Расцвело это личико в полную силу, словно чайная роза. Ох и играла же парнями, эта девка! Лепила из них, как из глины, что хотела. Да, только превращала всё в комья. Не затронул её ни один. Нет, не затронул. Сердце её спало, словно младенец в колыбели сытый; накормленный материнской грудью, тугой от молока. Сухой, перепелёнатый в чистую пелёнку. Спал и, не знал он, что жизнь, это страшная штука. Это океан с бурями и штормами.

Сколько парней сохло по этой зеленоглазой колдунье, знала только калитка их дома, да рябина, что росла у забора. Сколько рук держалось за эту калитку, ожидая, не выйдет ли, не выглянет в окошко, эта рыжеволосая русалка, с телом богини, с голосом голубки, что воркует около голубя, обещая, не земное блаженство от общения с ней. Но, так и не дождавшись и, не получив благосклонности, одни уезжали в город, другие уходили за невестами в другую деревню, стараясь забыть эту ведьму. Что и рядом с невестой, грезилась им в мыслях, не отпускала сердце. Сидела страшной занозой, в кровоточащей ране, не давая ей затянуться.

Глава 8

Ах, Эля, Элечка! Что же делала ты с парнями, сама не зная, что такое любовь? Что это за сети, из которых так невыносимо трудно выбраться, попав однажды. Что такое, эти ожидания, эти муки ада, когда боишься, что другая, лучше тебя, завлекла его. Единственного, желанного, самого – самого. Пока же Элечка заставляла, страдать других.

Сама же она, часто думала, что любовь, не затронет её видно, никогда, вообще. Да, может, её и вовсе нет, этой проклятой любви, о которой все говорят, страдают, томятся, ревнуют и порой готовы, совершать ради неё, вплоть до абсурда. Да, люди готовы убить, ради этой любви. Может, это только красивые сказки, которые и ей рассказывают, и слышит она от многих. Может, это просто байки на ночь для несмышлёных детей? Но, она – то уже не ребёнок, одиннадцатый класс заканчивает. Восемнадцатый год ей идёт, а любви этой нет, как нет. Враки это всё, видно, для дурочек. Она к таким не относится. Уж, лучше буду зубрить английский, от него пользы больше. А, любовь, это настоящая галиматья, не заслуживающая даже внимания её, Эли.

Мать не могла нарадоваться на свою дочку, раскрасавицу. Уж, и правда была Эля, раскрасавица. Вода всё смывает и смывает, а она становится всё краше и краше. Вон фигура – то, прямо богинь таких делали богатые, для украшения театров, да всяких музеев. Когда дочка, не стесняясь, матери, переодевалась, у той, аж дух захватывало, от её нагой красоты. Ой, не попала бы какому дураку, ой, не попала бы, – шептала мать. Господи, да уж чей через край всё, уж слишком много этой красоты. Ну, где же найти – то такого ценителя, чтобы смог правильно оценить – то эту красоту, да и сделать достойную оправу, этому драгоценному камню, каким уродилась её дочка. Это же надо было родиться ей во времена, когда действительно были ценители такой красоты, да могли такую жемчужину по праву содержать. А, у нас теперь, вон, они все ценители – то, бутылку в руки, да по кустам. Охо – хо, грехи наши тяжкие. Господи, уж ты сам упорядочи, на тебя надеюсь, а я баба тёмная, деревня, одним словом, что я могу. Был бы Антоша рядом, глядишь, что и присоветовал бы. А, так, куда – то, оно выйдет, кто знает. Только на Господа надёжа, пусть сам управит своей праведной десницей.

А, вот и одиннадцатый класс, остался позади. Аттестат на золотую медаль. Сданы документы в медицинский. День рождения! Восемнадцать лет! Да, действительно, только раз в жизни, бывает этот день. Весёлой гурьбой отметили и пошли в клуб.

Танцевали, пели под гитару, дурачились. Опять выслушала тысячи объяснений в любви, опять хохотала в ответ и, смеясь, обещала быть верной до гробовой доски, десятку парней. Опять говорила подругам, что любовь, это мура, не более и, её самой, это никоим образом не коснётся.