Шестой игрок

Затем на место замешательства пришло раздражение. Злость подкралась из-за спины и бросилась на него из темного угла его души. Он скомкал конверт и сунул его в карман джинс. Встал с кровати. Подошел к дверному косяку. Со всей силы ударил по нему побелевшими костяшками, сопроводив это животным рыком, смешанным со злобным «сука». И вылетел из комнаты.

– Псих, – прокомментировал Фил, оставшись наедине с собой.

Он опустил глаза и с опаской взглянул на конверт в своих руках. Подумал о том, что, возможно, он обработан каким-то ядом, особенным образом воздействующим на нервную систему так, что в человеке поселяется ненависть к дверным косякам. Усмехнулся своим мыслям.

Бумага в руках все еще не желтела от времени, сколько бы он не оттягивал момент. Не теряла своей белоснежной идеальности. Ждала именно его.

– Ну давай, – пробормотал он себе под нос, – удиви меня.

Он порвал край. Без церемоний, быстро. И начал читать:

«В аптеке можно купить много занимательных вещиц, не так ли, Фил? Гематоген, крем для пяток, средства от температуры, стимуляторы.

Я понимаю, почему ты это сделал. Но легче ведь не стало.

Ты всю жизнь старался быть смешным. Пришло время стать настоящим. Твое дело решить, достаточно ли ты смелый для этого.

Или все опять придется делать за тебя?»

Фил застыл. Письмо лежало в его пальцах, будто приросло к ним. Он не моргал, не дышал. Только глаза, быстро, почти судорожно, пробегали по ставшим ненавистными закорючкам снова и снова.

Ему вдруг стало холодно. Или жарко. Тело жило по каким-то своим особым законам термодинамики.

Он сел на край кровати, крепко вцепившись в листок. На секунду показалось, что под полом кто-то ходит, что шаги снизу поднимаются прямо к нему в горло, давят, прижимают.

– Блять, – выдохнул он, почти шепотом.

Он вспомнил тот момент, будто он произошел минуту назад. То, что он пытался забыть. То, чем не гордился. То, за что себя ненавидел. То, за что сам не мог себя простить.

Фил сжал письмо так сильно, что оно зашуршало в пальцах. Он, повторив за Тео, скомкал его и отправил в карман своих шорт. Затем встал и нервно зашагал по комнате.

Ему тоже захотелось что-нибудь ударить, но в последний момент решил не уподобляться соседу. Хотя письмо, и вправду, вызвало ненависть к дверным косякам. Как и ко всему в этой комнате, и наверное, во всем доме, мире, земном шаре.

– Ну ты и козлина, Ной, – сказал он куда-то в сторону книжных полок, будто друг пристроился там между старыми выпусками манги и легендарной «Энциклопедией для мальчиков», ставшей их Библией в седьмом классе.

Соседняя комната – спальня родителей. Та, что предназначалась для Леона и Астель. Атмосфера там была… располагающей – кровать с балдахином, рюши, впечатляющее количество подушек. Не хватало только пачки презервативов и смазки, чтобы намек читался еще лучше.

Астель вошла первой и тут же остановилась на пороге.

– О, Господи, – выдохнула она, – я что, в прошлой жизни снималась в какой-то мелодраме?

Леон заглянул ей через плечо, оценивающе осмотрел балдахин и атласное покрывало алого цвета на кровати.

– Только свечей не хватает.

– Тебе – только мозгов, – отрезала Астель и зашла внутрь, словно ее не смущало ни рюш, ни Леон, ни их прошлое.

Он усмехнулся, но замолчал. В какой-то момент даже он понял, что шутки заканчиваются там, где начинается напряжение. И здесь оно стояло стеной, сотканной из бархата и неловкого прошлого.

На подушках – поверх струящейся ткани и намеков – лежали два белых конверта. Как приглашения на бал или сертификаты для посещения SPA в подарок от отеля. Только без даты и без шанса отказаться.

Астель заметила их первой, подошла ближе, взяла тот, где было написано ее имя.

– Надеюсь там внушительные чеки, раз уж из нас делают молодоженов, – пробормотала она и передала Леону второй.

Он уселся на край кровати, крутанул конверт в руках, словно искал подвох.

– Ты первая, – сказал он, глядя на Астель.

– Типично. Не понимаю, почему тебя все считают таким крутым.

– Не делай вид, что знаешь меня, – обиженно буркнул Леон.

– Я знаю тебя лучше всех, – Астель усмехнулась и поддела ноготком клапан конверта.

– Я просто уважаю твой опыт. Вдруг это тест на совместимость или интеллект.

– Тогда тебе его точно не пройти, – буркнула она, вскрывая бумагу.

«Ты всегда знала, как выглядеть правильной. Улыбка, отличные оценки, безупречный стиль, идеальные отношения. Даже когда тебя предавали – ты оставалась безупречной.

Но идеальные люди не поступают подло. Ты боишься, что если твоя идеальная яхта даст течь – все потонет. Но, может быть, это и есть выход?

Стань собой, Астель. Не витриной. Не отражением ожиданий.

Ты знаешь, что надо сделать. Или хочешь, чтобы кто-то другой рассказал ему? Ей?»

Астель оторвалась от письма и поспешила натянуть на лицо непроницаемое выражение и дежурную улыбку. Аккуратно сложила листок. Вернула его в конверт. Закрыла клапан и пригладила сгиб.

Внутри бушевало что-то недоброе. Что-то разрушительное. Снаружи – тотальный контроль. Эмоций, мимики, жестов, даже дыхания.

Но пальцы… Пальцы дрожали. Едва заметно – будто от холода, которого здесь не было. Она все сделала правильно. Как всегда.

– Что там? – непонимающе спросил Леон, глядя на то, как осанка Астель от прочитанного выпрямилась, а плечи неестественно расправились. Казалось, что на место девушки незаметно посадили неживую куклу.

– Ничего интересного, – неестественная улыбка стала практически жуткой. Она сжала руки в кулаки, чтобы остановить дрожь. Один вдох, выдох – и все. Театральная кулиса закрыта. – Я налью себе чая.

Девушка развернулась на месте, как оловянный солдатик, и маршем вышла из комнаты. В последнюю очередь – для того, чтобы налить себе чая.

Леон остался в комнате один со странным послевкусием от увиденной сцены. Она всегда была такой. Всегда делала вид, что ничего не происходит. Отрицание – ее визитная карточка.

Это безумно раздражало. Даже когда он специально ее провоцировал, в ответ – никаких криков, разбитой посуды, пощечин и ругани. Иногда раньше ему казалось, что он встречается с человекоподобным андроидом, которого нужно сдать в магазин по гарантии, если он проявит хоть одну человеческую эмоцию.

Он сидел на краю кровати и смотрел на дверь, через которую ушла Астель. Будто ждал, что она вернется. Что развернется, как в дешевых фильмах, и закричит: «Ты – мудак! Я все знала!» Или хотя бы что-то скажет. Настоящее. Живое.

Но дверь так и не открылась.

Леон выругался себе под нос и открыл конверт.

«Ты видел, как рушится чужая семья, но выбрал молчать. Остался в стороне и решил заткнуть голос собственной совести так, как умеешь лучше всего – деньгами.

Но разве на жалости может построить дружбу? Ты пытался помочь ему – но помогал только себе, делая его зависимым от тебя.

Ты всегда был хорошим другом – но в этой игре, Леон, ты должен понять, что никто не идеален. Иногда лучше просто признаться. Самому. Иначе ты станешь тем, кем ты не хотел бы быть».

В висках пульсировало. Во всем теле тоже. Казалось, что даже волосы на голове шевелились в такт бешеному сердцебиению в грудной клетке.

Он схватил одну из тех подушек, которые повеселили его, когда он только зашел в спальню, прижал ее к лицу и закричал. В комнате раздалось сдавленное мычание. Но легче от этого не стало.

Захотелось что-то разбить. Возможно, чье-нибудь лицо. Возможно, свое, если бы это было физически возможно.

Он отбросил подушку и рухнул на кровать спиной. На потолке бегали солнечные зайчики, которые отражались от хрусталя в люстре. Атмосфера в комнате была практически идиллистической, уютной – везде, кроме его головы. Даже из шкафа доносился какой-то слащавый аромат.

Жалко, что скелеты в его собственном шкафу не могли источать такие запахи. Его секреты пахли трусостью, предательством и духовным разложением, но никак не лавандой.

Последняя спальня – гостевая. Здесь стояла двуспальная кровать, казавшаяся слишком большой для одной только Виты. Но она не привыкла ни с кем делить ни кровать, ни комнату, ни мысли.

Настоящее одиночество кроется глубоко за красивыми фотографиями со счастливыми улыбками. Она видела это в фотоателье – как за прилизанными картинками прятались пустые глаза, а от вспышки на лицах проступала скрытая боль, давящая на плечи. Видела это и в зеркале.

Быть одной не плохо. В конце концов, такими мы приходим в этот мир, так и исчезаем из него – всегда по одиночке.

Когда они еще были все вместе, одиночество подкрадывалось редко. Оно не сидело рядом, не дышало в затылок – просто изредка выныривало из темноты и внезапно хватало за горло, утаскивая её туда, где не достаёт свет. Всегда внезапно. Всегда с привкусом грусти и звоном тоски в груди.

Но когда от «вместе» остались только эхо и фотографии, одиночество стало её постоянным спутником. Оно больше не нападало исподтишка – шло рядом, шаг в шаг, будто старый знакомый, с которым не очень-то хочется говорить, но с которым молчать проще всего.

Хорошо, что в современном мире многое придумано для одиночек – наушники с шумоподавлением, столики на одного, даже одинарные сидения в вагонах метро. Жаль только, что нет настолок для одного человека. Хотя после игры, в которую их втянул Ной, она вряд ли будет от этого страдать.

Конверт лежал на прикроватной тумбочке. Одновременно дразнил и отпугивал – одним только своим существованием. Не терпелось посмотреть, что там, но с другой стороны – если не заглядывать в содержимое, можно оставить все, как есть.

Это как с котом Шредингера, который жив до тех пор, пока наблюдающий не убедится в обратном. И пока бумага внутри не развернута, игра может быть просто совпадением. Или шуткой. Или сном. А не чем-то, что переворачивает тебя изнутри.

Вита смотрела на конверт, как на гранату с выдернутой, но пока не отпущенной чекой. Секунды растягивались. Ладонь тянулась вперед, но не касалась. Все казалось слишком тихим, будто даже дом ждал, сделает ли она этот шаг.

В конце концов она взяла конверт в руки и вскрыла – грубо, неаккуратно, разбрасывая ошметки бумаги по паркету, выложенному «елочкой».

«Ты держишь дистанцию, но это не спасает от боли. Настоящее требует правды. Расскажи, почему ты тогда поцеловала его.

Скажи ей, если хватит смелости. Или подожди, пока она сама найдет фото.

И еще: перестань прятать свою неуверенность и злость за иронией. Это читается.»

– Это титяеться, – Вита передразнила последнюю строчку письма, искривив рот в саркастичной ухмылке.

Слова прозвучали слишком громко в этой тишине, будто она не произнесла их, а прокричала.

Она не сразу поняла, что сжимает письмо так сильно, что бумага шуршит от напряжения. Хотелось швырнуть его, сжечь, порвать – сделать хоть что-то, что дало бы ощущение удовлетворения.

Вита отчетливо представила самодовольную рожу Ноя, с который он выводил эти каракули, и кровь в жилах закипела пуще прежнего. Жаль, что он далеко и она не сможет высказать ему все, что о нем думает.

Она скомкала ненавистное письмо и убрала в карман спортивной кофты, а после вышла из комнаты и шагнула вниз по лестнице на первый этаж.

– Рада была со всеми повидаться. Предлагаю свалить отсюда, как можно быстрее. Кто еще не пил и может сесть за руль? – спускаясь Вита тараторила, будто изо рта у нее выходила автоматная очередь.

– Мы никуда не поедем, – спокойно сказал Леон, который тоже уже спустился и сейчас развалился на диване с каким-то напитком в руках.

– Почему? – девушка прошла вглубь гостиной и встала напротив дивана, скрестив руки на груди.

– Потому что он прав. Нам нужно во многом разобраться, – он отпил из стакана.

– Ой да неужели? Что у тебя в письме? Расскажешь свой секрет? Прямо сейчас, – вдруг ее маленькая фигурка стала возвышаться над Леоном, будто в ней было под два метра роста. Он нервно сглотнул, но рта не открыл.

– Я так и думала. В этом нет смысла, – прошипела Вита. – Зачем пытаться воскресить то, что давно мертво?

– Ты правда так думаешь? – из кухни раздался голос Фила. Он выглядел разбитым – то ли от содержимого своего письма, то ли из-за слов Виты.

– Да, – отчеканила девушка.

– Я думаю, проблема в том, что мы не говорили… с тех пор. И многое накопилось, – снова включился Леон, пытаясь выступать в роли переговорщика, – И к тому же, нам правда больше нечего терять.

– Ну давай, начни, – Вита мотнула головой вперед, подталкивая парня.

– Нам всем… нужно время. Я думаю, что идея не плохая.

– Кажется, не все с тобой согласны. Где Тео? Уже прячется где-то в лесу? Или бежит в город на своих двоих? – девушка кипела.

– Достаю пиво. Будешь? – из кладовой послышался громкий раскатистый бас Тео. От допущенной осечки ее щеки залило краской.

– Окей, я поняла. Вы все заодно, – на этих словах Вита вылетела из дома.

Дверь хлопнула с таким звуком, будто это была пощечина – не кому-то конкретно, а сразу им всем.

На улице было свежо. Она быстро сбежала по деревянной лестнице, отделяющей веранду с крыльцом и выложенную камнем тропинку к дому. Несколько шагов – и она уже за забором. Небо над головой темнело быстро, как будто кто-то резко убавлял яркость по мере ее отдаления от дома. Сырая трава липла к подошвам кед.

Куда она шла – сама не знала. Очевидно, что куда-нибудь подальше. Но это «подальше» как раз осталось за спиной. Вокруг только лес и убитая дорога к трассе, по которой нужно идти несколько километров до ближайшей остановки общественного транспорта.

Она старалась дышать ровно, но получалось будто выдыхать дым – колючий и кислый. Осознание, что ее план бегства провалился еще на уровне задумки, стрелой врезалось в разум. Она шла, куда глаза глядят и думала о том, что делать дальше. Идти в неизвестность – глупо, вернуться – унизительно.

Когда Вита поняла, что даже рюкзак не забрала из машины, почувствовала себя еще более глупым и импульсивным ребенком, которым по сути и являлась. Она всегда хотела обладать способностью Астель оставаться невозмутимой в любой ситуации. Она всегда держала лицо в том время, когда Вита впадала в истерику и творила всякие глупости на эмоциях.

Она была такой девчонкой, которая бросается на обидчиков с целью выцарапать глаза еще до того, как убедится, что слова были адресованы именно ей.

Вита остановилась, тяжело выдохнула и села прямо на край обочины, где грязь уже подсохла, но все еще оставалась серым отголоском дождя. Рядом торчал кривой куст, на котором уныло болталась лента от старого пакета. Где-то вдалеке крякнули вороны. Идеальное место для экзистенциального кризиса.

Сквозь карман кофты в бок врезалась скомканная бумага – та самая. Она вытащила ее и, не глядя, порвала на несколько неровных клочков. Бумага, как назло, оказалась плотной и не хотела рваться с первого раза.

– Титяеться, – снова пробормотала она себе под нос и фыркнула.

Ирония – ее щит. Сарказм – оружие. Только вот против себя самой эти инструменты бесполезны. Сколько бы она ни усмехалась, внутри все равно зудело ощущение, будто ее раздели до костей.

Зачем она тогда поцеловала его?

Она тысячу раз спрашивала себя об этом. И каждый раз находила другой ответ. От скуки. От боли. От злости. Из любопытства. Чтобы хоть на секунду почувствовать себя лучше, чем Астель. Потому что ей просто было плохо. Потому что она хотела. Потому что могла.

А самое смешное (хотя она ни разу от этого не рассмеялась) – этот идиотский выпад настолько разрушил ее изнутри, что следующей в списке для разрушения стала их дружба с Астель.

А ведь раньше они были неразлучны. Не просто подруги – почти сестры. Маленькие тени друг друга, похожие, как две капли: золотистые волосы, голубые глаза, рост, вес, улыбки с ямочками.

В детстве их часто путали, и сначала Вите это даже льстило. Она иногда подыгрывала: «Да, это я». Или притворялась удивленной: «Кто это вообще такая? Первый раз слышу».

У них были одинаковые тетрадки, одинаковые прически, одинаковые тупые страхи. Смех – тот же. Звонкий, искренний, почти идентичный. Слезы – на одних и тех же сценах в фильмах.

Они были почти как зеркало друг для друга. С чуть разными ракурсами.

Вита первой захотела перестать быть чьим-то отражением – начала красить волосы, чтобы ее больше не путали с Астель. В старших классах к цвету волос прибавились и другие различия: одежда, музыка, книги, взгляды на жизнь.

С возрастом вообще все становилось запутаннее. Раньше они могли часами сидеть у Виты в комнате, заниматься какой-то чрезвычайно важной хренью вроде заполнения девчачьих анкет и обсуждать всех подряд – в основном мальчиков. Или мам. Или кого-нибудь из учителей, кто носил слишком странные ботинки или свитера. А в один момент – бац. И они такие разные, что даже уже не уверены, что их вообще что-то связывало.

В то время как Астель становилась только светлее, совершеннее, увереннее, Вита превращалась в мрачную разгильдяйку с колким юмором и вечным ощущением, что ей тесно в собственной коже.

Все говорят что, противоположности притягиваются – и это, пожалуй, правда. Человек, не похожий на тебя, расширяет горизонты, учит терпимости, помогает взглянуть на мир иначе.

Но никто не предупреждает, как сильно такие люди могут раздражать.

Вита одновременно не хотела быть похожей на Астель: строить свою жизнь на списках, быть лучшей во всем, всем нравиться, но почему-то отчаянно всему этому завидовала. Казалось, что подруга заполняет собою все пространство, когда заходит в помещение, приковывает все взгляды, крадет все улыбки. А Вита – ее мрачная тень с дурацкими веснушками.

Психологи-самоучки из соцсетей заклеймили бы их дружбу токсичной – сейчас вообще все так называют, отчего складывается ощущение, что для ядов и всяких вредных химикатов пора бы придумать новое прилагательное.

Токсичная не токсичная – это все еще была дружба. Двух людей – что важно. А людям присущи не только хорошие и удобные мысли.

Но в один день что-то сломалось. К тому моменту многое было сломано, на самом деле.

И случился поцелуй. Глупый, горячий, отчаянный.

В комплекте к нему шли стыд, который не отпускал и чувство вины – тяжелое, как в том мифе про булыжник, гору и бесконечность. Если бы Вита заранее ознакомилась со всеми условиями акции, то никогда бы не согласилась на это. Но рядом не было любезного консультанта с бейджиком и улыбкой до ушей.

После этого она стала отстраняться, пропадать. Сначала – ненадолго, будто проверяя, заметит ли Астель. Потом – намеренно. Она игнорировала, огрызалась, строила из себя ту, кем никогда не была. А рассказать, что послужило причиной, духа не хватило. Как ни пыталась – все застревало в горле.

Из близкой, заботливой, немного странной, но искренней подруги Вита вдруг стала холодной, резкой, отчужденной.В глазах Астель она, наверное, просто сошла с ума. Или возомнила из себя что-то.

И многолетняя дружба превратилась в горстку кирпичей, раздавленных бульдозером, за рулем которого сидела Вита.

– Какая же я тварь, – сказала она вслух и вдруг почувствовала, как в горле встал ком.

Плевать, что никто не слышал. Иногда проговорить – уже начало признания. А за признанием часто идет прощение.

Вита прикрыла глаза и откинулась назад, прямо на сырую траву. Неважно, испачкается ли кофта. Неважно, увидит ли кто-то. Сейчас ей было все равно.

И вот в этой тишине, под тяжелеющим небом, в которой наконец-то перестало звенеть напряжение, она впервые за долгое время почувствовала, что хочет это отпустить.