Ферма. Неудобная история, которую вычеркнули из хроник Холокоста
- -
- 100%
- +
Я забыла о том, что я – криминальный репортер. Я задавала вопросы тоненьким детским голосом – когда я расшифровывала записи, собственный голос меня поразил. А он отвечал спокойно и ровно: «Видишь ли, дорогая…» Потом я принялась донимать его, чтобы он заполнил пробелы и помог мне все понять. Он сопротивлялся. Каждый ответ начинался со слов: «Нет, нет…» Но со временем я поняла, что эти «нет» давали ему возможность собраться с мыслями. Мне постоянно хотелось узнать, как все выглядело, пахло, ощущалось. Но Сэм, по природе ли своей или по жизненному опыту, помнил действия, а не цвета.
В этих интервью он познакомил меня со всей семьей, которая осенью 1942 года два месяца пряталась в амбаре. Немцы выкуривали евреев из укрытий и казнили без промедления. Отец Сэма решил, что безопаснее будет перебраться в краковское гетто, в тридцати милях от их убежища. Его благородный друг, с которым они сдружились в годы службы в польской армии, помог добраться до гетто. Восемь Раковских и Банахов, одетых по-крестьянски, на конной повозке въехали в Краков и спрыгнули, немного не доехав до гетто. Но вещи свои забрать они не успели: возчик мгновенно погнал лошадей прочь.
– И в гетто мы пришли голые и босые, – вспоминал Сэм.
Почти пять месяцев Сэм провел в той части краковского гетто, где жили достаточно крепкие евреи – их отправляли на принудительные работы на местные фабрики. Сэм работал в ночную смену на металлообрабатывающем заводе. Его начальница, полька, приносила ему еду и молоко и помогала выполнить норму.
В марте 1943 года немцы уничтожили гетто – были убиты две тысячи евреев. Сэму пришлось хоронить останки людей, которых он хорошо знал.
Уцелевших отправили в концлагерь Плашов, построенный над еврейскими кладбищами. Садист-комендант Амон Гот славился тем, что мог стрелять по евреям прямо из окна собственного кабинета, если ему казалось, что они двигаются недостаточно быстро. Он застрелил еврея-повара, потому что поданный ему суп оказался слишком горячим1. Сэм рассказывал, как их заставляли таскать камни с одного конца поля на другой, а потом обратно. Это занятие было направлено исключительно на измождение заключенных, чтобы они быстрее умирали. Каждый шаг вызывал смертельный страх – заключенные знали, что в любой момент Гот может застрелить их просто ради «развлечения».
Плашов был местом страшным, но здесь было ощущение семьи. Однажды Сэма вместе с другими заключенными погнали к вагонам для скота. Заключенных евреев загнали в вагоны и куда-то повезли. Рядом с Сэмом не было ни родителей, ни братьев, ни тетушек, ни дядьев, ни кузенов. Поезд остановился в лесу, северо-восточнее Варшавы. Здесь находился лагерь Пёнки. Сэм не догадывался, что его ждет. «Когда включали душ, мы не знали, пойдет ли вода или ядовитый газ».
Позже он узнал, что в соседнем женском лагере находилась его мать, – женщины работали на том же военном заводе. Ей удалось сохранить в обуви фотографию Сэма и его младшего брата, Израэля. Несмотря на страшный риск, они с Сэмом ухитрялись передавать друг другу записки в снарядных гильзах.
Постепенно с востока стала наступать Красная армия, и военный завод оказался под угрозой. Немцы решили демонтировать завод и перенести его в Германию. Владелец убедил власти отправить евреев, работавших на заводе, вместе с оборудованием, чтобы можно было быстро открыться близ Берлина. Сэм оказался одним из ценных работников. Его снова погрузили в вагон для скота и отправили через всю Польшу. Наступление союзников привело к тому, что поезд остановился близ Ченстоховы. Немцы выгнали Сэма и других узников из вагонов, раздали им лопаты и велели копать противотанковые рвы. Немцы надеялись замедлить русское наступление по южным и центральным частям Польши.
Сэм с облегчением вернулся обратно в вагон – и вздохнул с еще бóльшим облегчением, когда поезд миновал Аушвиц. Его путь завершился в концлагере Заксенхаузен в Ораниенбурге, близ Берлина. Впрочем, впоследствии лагерные власти отрицали наличие еврейских узников.
Несколько недель группу евреев, в числе которых был и Сэм, держали в карантине поодаль от лагеря. В то время в Заксенхаузене находились в основном политические заключенные и европейские военнопленные. Немцы не хотели, чтобы евреи принесли в лагерь тиф. Единственные евреи, которые в то время находились в Заксенхаузене, работали над секретным проектом дестабилизации валютно-денежной системы Великобритании2.Завод, на котором работали Сэм и его товарищи, так никогда и не заработал снова. До весны 1945 года Сэм побывал еще в двух подлагерях.
Однажды охранники собрали всех заключенных – к тому времени их было более одиннадцати тысяч3. Сэм решил, что евреям грозит бо́льшая опасность, чем другим заключенным. Поэтому он сорвал желтую звезду и встал к полякам-христианам. Среди них были и такие, кто гнал его прочь, называя грязным евреем. Каждому узнику раздали по кусочку хлеба, и они вышли из Заксенхаузена маршем смерти. Больше двух недель они шагали, не получая ни еды, ни воды. Охранники безжалостно стреляли по тем, кто выходил из рядов. На ночь они останавливались в полях или лесах. Истощенные заключенные ели кору с деревьев и пили воду из луж. Сэм с другом дремали по очереди, охраняя драгоценную обувь друг друга.
Как-то утром они проснулись и обнаружили, что охранников рядом нет.
Они пошли вместе с беженцами. Встреченные по дороге американские солдаты поделились с ними коньяком – «первый вкус свободы». Сэм с другом заночевали в каком-то доме близ Шверина. Там они обнаружили немецкую женщину, которая пряталась вместе с детьми.
– Когда я увидел ее ужас, – рассказывал Сэм, – жажда мести мгновенно испарилась.
Они помылись, но отмыться так и не смогли. Несколько недель они помогали американцам выявлять охранников концлагеря – те пытались смешаться с гражданским населением. Через месяц после освобождения, в июне 1945 года, Сэм сел на бесплатный поезд и вернулся в Польшу, чтобы найти родственников.
Эту историю Сэм рассказывал кузине вдвое себя младше, которая всю жизнь занималась плаванием и чирлидингом. Я впитывала каждую деталь тех времен. А он то и дело сворачивал с военных рассказов на воспоминания о своем чудесном детстве. Но я постоянно возвращала его к событиям, которые начались в сентябре 1939 года, когда из окошка соседского погреба он увидел, как немецкие танки входят в город.
Я не понимала, почему он никогда об этом не рассказывал. Его ответ меня удивил:
– Я не думал, что это кому-то интересно.
Спасение Сэма было настоящим чудом. Я никак не могла понять, как ему это удалось. Как он сумел сохранить присутствие духа и решимость среди постоянного страха и ужасных страданий? Когда я спросила, как он выжил во время холокоста, он ответил очень просто:
– Я Раковский. Мы – крепкие люди.
Я восприняла этот ответ как ребенок, поклоняющийся супергерою. Я жила с этим ответом, твердила себе, что я тоже выдержала бы зимние морозы в тонкой, чисто символической одежде. Я выжила бы на водянистом супе, где изредка можно было найти картошку. Я выдержала бы бесконечные переезды в переполненных вагонах для скота в неизвестном направлении. Я сохранила бы присутствие духа, даже когда меня раздевали бы и брили наголо. Я брела бы в деревянных башмаках и спала бы на дощатых нарах с другими людьми. Я сделала бы это, потому что это записано в нашей ДНК. Я искренне надеялась, что поразительная стойкость Сэма впечатана и в мои гены тоже.
Но я все же не понимала, как ему удалось выдержать такой долгий путь. Он сказал, что всегда сторонился тех, кто постоянно твердил, что завтра их всех убьют. Он старался держаться подальше от таких людей.
– Если ты знаешь, что умрешь завтра, – сказал он мне, – то зачем жить сегодня?
Но я все же хотела выпытать у него философию, молитву или мантру, которую он повторял себе все это время. В конце концов он ответил так:
– О чем я думал, юная леди? О куске хлеба! Или о картошке…
Сэм рассказал потрясающие истории об интуиции и удаче. Он много месяцев рыл подкоп, чтобы сбежать из концлагеря, но в последнюю минуту решил не бежать. Те же, кому удалось сбежать, погибли в густом лесу от голода и холода. Это решение окончательно укрепило веру Сэма в свою интуицию. Он еще раз поддался импульсу и спрятался в бараке, вместо того чтобы отправиться на работу в Пёнки. Это спасло ему жизнь – всех остальных в тот же день погрузили в вагоны и отправили в Аушвиц.
Эти истории меня глубоко потрясали. Я и представить не могла, что мой кузен – такой невероятный человек.
Но он был абсолютно убежден: чтобы выжить в холокосте, недостаточно только удачи и хитрости. Как-то вечером после очередного долгого интервью за обеденным столом я снова вернулась к сакраментальному вопросу. Как ему удалось выжить? Сама падая от усталости, я ответила на собственный вопрос:
– Потому что ты Раковский, да?
Но на этот раз он снял очки. Темные карие глаза впились в меня, и чеширская улыбка застыла на моих губах.
– Знаешь, – сказал он, – много Раковских сгорело в Треблинке.
И это стало настоящим ударом. А еще поворотным моментом: с этого дня он перестал видеть во мне младшего члена семьи, а увидел настоящего соавтора. Я поняла, что Сэм часто не отвечал на мои вопросы, но потом, когда считал, что время пришло, возвращался к ним. На следующий день мы разговаривали по телефону, и он вел себя так, словно я не спрашивала.
– Когда мы стояли на плацу и немцы без конца нас пересчитывали, словно мы были ценным имуществом, знаешь, что мы твердили друг другу?
– Сэм! – воскликнула я. – Скажи же!!!
– Мы говорили друг другу: «Durkh leben». Знаешь, что это значит? – Акцент его сделался еще сильнее. – На идише это означает «переживем».
Я повторила это про себя, спотыкаясь на сочетаниях согласных, из-за которых идиш и польский языки так сложны. И фраза эта осталась со мной. Я написала ее на стикере и приклеила рядом с компьютером. Когда я уставала и думала, что у меня больше нет сил, я повторяла фразу, которая помогла Сэму преодолеть такие нечеловеческие испытания.
В процессе работы характер Сэма вырисовывался как барельеф на стене. Он вспоминал мрачные и тяжелые события, но рассказ о них, казалось, приносил ему удовлетворение. Учиться у человека, пережившего холокост, было невероятной честью. Наши беседы будили мое воображение. Никогда прежде я не испытывала такого острого желания узнать больше о жизни героя моей статьи. История Сэма стала историей моей семьи – и трагедии целого народа. Сэм выжил чудом. Он рассказывал обо всем, опираясь на собственный опыт и воспоминания. Ему удалось сохранить поразительное чувство юмора, и это еще больше сближало меня с моими предками, открывало черты, которые сохранились и в нашей ветви семьи. Сэм обладал тем же несокрушимым оптимизмом, что и Поппи, тем же упрямством, что и мой отец. Но им никогда не пришлось проходить через такие испытания, как ему. Удивительно: рядом с Сэмом всегда было как-то духоподъемно – и это после таких страданий! Может быть, он и был выжившим – но никогда не был жертвой.
Весной 1987 года воскресный журнал Providence Journal опубликовал мою статью с фотографиями Сэма и его семьи – и старыми, и современными. На обложке поместили мое стилизованное изображение с желтой звездой на груди. В звезде была фотография подростка Сэма за колючей проволокой. Заголовок статьи был «Выжившие». В их число включили и меня, что еще больше усилило мое самосознание. Вряд ли это было справедливо, но та статья в корне изменила мою жизнь. Я узнала Сэма и историю нашей семьи. После публикации статьи мне пришлось преодолевать необычную эмоциональную вовлеченность и явную потерю журналистской дистанции. Но Сэм был счастлив. Он был рад, что привлек внимание общества к своей истории.
В воскресенье, когда вышла статья, я встретилась с Сэмом в Нью-Йорке. Он приехал навестить своего дядю Айзека Левенштейна, еще одного выжившего из Кракова. Сэм пригласил меня на бранч в модный ресторан, откуда открывался потрясающий вид на Манхэттен. Я спросила, что он собирается делать дальше. Чем стала для него моя статья – концом или началом рассказов о пережитом? Он рассказал о своем «бизнесе холокоста». Он связывался с организациями и музеями, фиксировал судьбы жертв и тех, кто пережил холокост. А еще он собирался рассказывать о пережитом школьникам.
А затем вышла знаменитая книга о том, как немецкий промышленник Оскар Шиндлер спас более тысячи евреев, среди которых были дядя Сэма Айзек и тетя Салли. А Стивен Спилберг снял по этой книге первый фильм о холокосте, имевший коммерческий успех, «Список Шиндлера»4. Оказалось, что общество хочет знать больше о холокосте.
Я спросила Сэма, не это ли внимание вызвало у него желание вернуться в Польшу. Он был там лишь однажды, семь лет назад, вместе со своим сыном, Давидом.
– Я говорил тебе, что пообещал матери не возвращаться туда, – сказал он.
Ничего удивительного. Его мать и ее сестра Минна пережили марш смерти из концлагеря Гросс-Розен в 1945 году и после освобождения вернулись в Казимежу-Вельку. Они остановились у еврея, которому удалось выжить в убежище. Но потом в дом ворвались местные жители и напали на них. Им пришлось бежать. Минна выпрыгнула из окна второго этажа и сломала ногу. Сэм нашел мать в Кракове, а Минна лежала в больнице.
– Она сказала мне: «Самуэль, никогда больше не возвращайся домой».
– Понимаю, – кивнула я. – Но ты же вернулся, и все было хорошо…
Надо сказать, что теплый прием в Польше глубоко повлиял на него. Сэм вспомнил свое счастливое довоенное детство и юность, когда он был хорошим учеником и популярным парнем, прекрасно ладившим со всеми вокруг.
– А что дальше? – спросила я. – Ты вернешься в Польшу?
– Не знаю… Может быть… Мне хочется увидеться с некоторыми людьми, когда политическая ситуация улучшится.
– Если тебе понадобится волшебный пендель, готова оказать тебе услугу по-родственному.
Он усмехнулся и подмигнул:
– Я тебе сообщу.
Глава 2. Старый Свет
Варшава, Польша, 1991 год
Мой рейс на Варшаву задерживался. Я изучала ожидавших перелета пассажиров. Суровые мужчины выглядели так, словно сошли с экрана из фильма про Джеймса Бонда. Широколицые, в брюках, натянутых чуть не до подмышек, они напоминали мне старые дедовские фотографии. Но он никогда не носил таких ужасных костюмов и кричащих рубашек, сшитых с изяществом мешка для картошки. В качестве багажа у них были пластиковые пакеты, связанные вместе бечевкой. Как-то не фонтан для романтического флёра Старого Света…
Мы с Сэмом путешествовали по отдельности, что дало мне возможность переключиться с моей последней статьи об убийстве семьи адвоката с Род-Айленда: финансовый советник семьи убил адвоката, его жену и дочь из арбалета.
Другие пассажиры – в стильных костюмах и с дорогими часами – явно были западными бизнесменами, отправляющимися в Варшаву, чтобы способствовать запуску капитализма после пяти десятилетий коммунистического правления. После того как профсоюз «Солидарность» вместе со своими союзниками сверг коммунистическое правительство, Польша неожиданно превратилась в глобальную рок-звезду. Польские события запустили эффект домино, что привело к падению Берлинской стены и распространению демократии в Восточной Европе.
Из Германии мы полетели в Польшу. Я почти ожидала, что из иллюминатора увижу мрачную тень на земле – как на картах в газетах, где территорию Советского блока изображали в зловещих тонах.
Мне страшно хотелось увидеть Сэма на родине. Я много читала о Варшаве – в этом городе во времена последнего царя познакомились мои дед и бабушка. Трудно было поверить, что мои родные жили здесь сотни лет. Я начала изучать историю Польши. Поначалу польские короли с готовностью принимали евреев. В XIII веке один из правителей даже предоставил им гражданские права, как нигде в Европе. Другой король – Казимеж, тезка нашего родного города, – зафиксировал эти права, что способствовало росту еврейского населения и одновременно распространению грамотности и предпринимательству. К началу Второй мировой войны евреи являлись крупнейшим меньшинством в Польше, а концентрация их была выше, чем где-либо в мире1, несмотря на то что страна считалась самой католической в Европе. Поляки исторически считали себя «избранным народом», а свою страну «Христом народов», страдающим за грехи Европы. Польский исторический нарратив жертвенности – одно из характерных обобщений, точно таких же, как романтизм французов и ветреность итальянцев. Идентичность мученичества прекрасно согласуется с историей Польши, которая долгое время находилась в руках иностранных оккупантов и собственных тиранов.
В военной истории страны прослеживается мессианский нарратив. Так, например, победа польского короля Яна Собесского, командовавшего армиями Священной Римской империи, над армией османов в 1683 году не только спасла Вену, но еще и принесла Собесскому титул «Спаситель христианской Европы»2. В эпоху романтизма в XIX веке «избранность» поляков еще более укрепилась. В 1920 году, при полной поддержке католической церкви, польский генерал и премьер-министр Йозеф Пилсудский начал войну с Советским Союзом за спасение всех славян. Во время сражения за Варшаву произошло так называемое «чудо на Висле»: армия Пилсудского нанесла жестокое и унизительное поражение наступающим большевикам. Победа спасла молодую независимую республику, а Польша спасла Европу от коммунистической угрозы.
Собесский и Пилсудский, одержавшие эпические победы, считаются великими военными героями – отчасти это объясняется тем, что список военных побед Польши относительно невелик.
Могучие соседи – Австрия (впоследствии Австро-Венгерская империя), Пруссия (впоследствии Германия) и Россия – в течение двух веков делили Польшу между собой вплоть до 1918 года, и это вселило в польскую душу глубокую и сильную неуверенность. Ощущение иностранного владычества ощущается в тексте гимна независимости, написанном после раздела Польши в XVIII веке: «Еще Польша не погибла, пока мы живем!»
Иногда военные неудачи поляков связывают с топографией страны. Большие площади плодородных земель делают ее настоящей житницей, но в то же время и облегчают задачу завоевателей. В Польше нет высоких гор, способных замедлить продвижение армий или танков, и завоеватели – от Наполеона до Гитлера с юга и запада, от царей до Сталина с востока – с легкостью ломали оборону поляков и вторгались на их земли.
Германия и Россия на протяжении веков делили Польшу между собой, что оставило в польской душе сильнейшее ощущение жертвенности и страданий. Отсутствие самостоятельности долгое время не позволяло Польше быть независимой страной, отвечающей за собственные действия. Винить дурного соседа гораздо проще, чем отвечать за поступки собственной нации.
Но что небольшая страна могла противопоставить блицкригу Гитлера? Как противостоять полуторамиллионной армии, располагающей двумя тысячами танков и более чем тысячей бомбардировщиков и истребителей? 1 сентября 1939 года Гитлер начал Вторую мировую войну, а через две недели с востока в Польшу вторглась советская армия. Германия быстро объявила о победе, оккупировала страну и превратила Польшу в главную площадку самого чудовищного и систематического уничтожения людей в истории человечества. Немцы не чувствовали никаких угрызений совести, поскольку считали многие народы, и евреев в том числе, недочеловеками.
На оккупированной польской территории нацисты построили шесть лагерей смерти – Хелмно, Белжец, Собибор, Треблинка, Аушвиц-Биркенау и Майданек. Всего в Германии насчитывалось сорок четыре тысячи концлагерей на всей территории Европы, но лагеря смерти сосредоточились на польской территории3.
Почему Польша? Гитлер обнаружил, что прямо по соседству с Германией сосредоточилось самое большое в мире еврейское население. В середине 1930-х годов жизнь евреев в Польше значительно осложнилась в силу усиления антисемитских настроений. Евреи тогда составляли менее десяти процентов населения. В 1935 году умер Пилсудский, польское правительство шарахнулось вправо, и антисемитизм укрепился, как и в других европейских странах со значительным еврейским населением. Польские законодатели зажали евреев в тиски, приняв законы и установления, которые запрещали евреям заниматься определенными профессиями, занимать должности в университетах, работать юристами и врачами, а также брать кредиты4. Польские националисты, в том числе национал-демократическая партия, призывали к высылке евреев из страны. Они утверждали, что Польша всегда была и остается страной католической, призывали к бойкоту еврейских предприятий – в точности как в Германии тремя годами ранее5. Бойкоты часто перерастали в открытое насилие.
Все эти факты никак не уменьшают чудовищные потери и страдания Польши – страна дольше всех в Европе находилась под германской оккупацией, и все же не пошла на сотрудничество с нацистами. Во время войны поляки претерпели страшные лишения и утраты. Страна потеряла шесть миллионов человек, причем половину из них составляли поляки еврейского происхождения.
Десятилетия коммунистического правления также пагубно сказались на и без того подавленных поляках. Советы подавляли не только любые попытки самовыражения, но еще и боролись с религией, надеясь ослабить влияние католической церкви и склонить общество к атеизму. Кроме того, коммунистическое правительство вычеркнуло евреев из военного нарратива. В Польше не было ни одного памятника жертвам холокоста, об этом не упоминалось ни в одном учебнике. Все жертвы фашизма были равны, и целые поколения росли, не имея представления о систематическом истреблении евреев, а холокост был вычеркнут из исторического сознания6.
После падения коммунистического режима главными мучениками Аушвица-Биркенау стали считаться католики, несмотря на то что из 1,3 миллиона погибших в этих лагерях смерти 1,1 миллиона были евреями. В 1950-е годы управление музеем Аушвица сосредоточилось на всем, «что связано с католическим мученичеством или польским национализмом, но не с мученичеством еврейским», как писал доктор Роберт Ян ван Пельт7.
Польша, куда мы с Сэмом приехали в 1991 году, была проникнута духом уверенности и гордости. Это было время подъема. Нация все еще впитывала поразительный триумф профсоюза «Солидарность», действовавшего в союзе с католической церковью. Наконец-то освободившаяся от агрессоров Польша имела все основания гордиться собой. Как наивная инженю, страна разгуливала по мировой экономической сцене, вызывая всеобщее восхищение своими успехами в переходе от коммунизма к рыночной экономике, в чем она заметно опережала своих союзников по Варшавскому договору.
Глобальные новостные издания наперебой писали о политической ситуации в Европе, а Варшава стала региональным центром освещения событий, связанных с падением железного занавеса. Меня же интересовало более далекое прошлое этого города, где когда-то поженились мои дедушка и бабушка. Я сомневалась, что найду какую-то информацию о них или записи об их браке – ведь в городе сохранилась единственная синагога. И все же было очень радостно видеть, как город освобождается от мрачного прошлого с очередями за хлебом и постоянным страхом. Из аэропорта я ехала на такси. На улицах я видела множество крошечных машин, водители которых лихо поворачивали на углах и обгоняли трамваи, словно подростки, только что получившие права. Свобода выражения проявлялась в самых разных формах. Стикеры «Солидарности» все еще красовались на фонарных столбах – и соседствовали с флаерами стриптиз-баров, куда выстраивались длинные очереди мужчин. На стенах красовались огромные свастики и поблекшие таблички с названиями улиц.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Таймшеринг – бизнес по продаже доли во владении отелем или другим курортным жильем. Чаще всего применяется на рынке недвижимости как международная система обмена отдыхом среди совладельцев курортных отелей клубного типа. (Примеч. ред.)