Кройщик V. Часть Ⅱ

*

Аннотация.

Кройщик попадает в новый мир, где ему придется встретиться с детскими Vоспоминаниями.

*

От автора.

Предлагаю читателям новые расшифровки «древнерусских» символов:

V – она встала на моей обложке, что она означает?

Может цифру «5», на латинском языке?

Или пятую группу крови?

Или букву «В», – виктория, что как бы это победа, которая нанесена на русских танках?

Воспоминания.

Может о жизни людей, или из детства, как у меня.

Z – ведь это Забвение. Полное, и невосстанавливаемое, из воспоминаний.

Ведь Кроение, в любом виде, так или иначе, существует на самом деле, и это отнюдь не фантастика. Наверно потомкам станет стыдно за нас, поэтому подвергнут всё то, что мы натворили на сегодняшний день, – абсолютному «Z».

Если Z – это Забвение.

То выходит: Z взаимоуничтожает V.

Как символично, и неотвратимо выглядит.

Словно перед нами, будущая гибель V и Z- антийской Империи.

Из Истории, великий византийский народ тоже не хотел распадаться.

Плакал, бегал туда-сюда, в поисках лучшей жизни.

Однако, пришлось.

Поэтому так, – История безжалостна.

Но, «ящик Пандоры», теперь уже сейчас, снова открыт.

По прихоти одного человечка Гудвина, который живёт в сказке, окружённый волшебниками.

Однажды он достал из этого ящика, те символы, в которых сильно верит.

Ведь он возомнил себя «Великим и Ужасным».

Но всего-то делов, один незаметный кройщик, в свое время, перекроил ему мозги, чтобы сказка стала былью. А весь нищий народ должен и обязан, носить зелёные очки на глазах, дабы видеть вместо убогих развалин, – Изумрудный Город.

Глава Новый Мир

Пламегаситель – слово из одной умной книжки.

Оно проникло в мозги, искореженные двухдневным запоем, когда пытаешься утопить себя в алкоголе.

Обычно так бывает, когда хочется пить даже воду из-под крана.

Хотя предпочтительнее минералку.

Теперь самое главное встать, утолить жажду, ведь вчера не утонул.

Утонул, но не до конца.

Как себя чувствую? Ненависть, к миру, к среде, к обществу.

В тоже время к самому: жалкому, униженному, потерянному.

Из остатков сна выдергивает чувство пламени, которое надо срочно унять, иначе сгорю.

Пытаясь встать, делаю беспорядочные движения.

Чудо, рука обнаруживает пластиковую бутылку.

С водой или нет, может там находился бы алкоголь, да без разницы.

Беру, пью. Глотку обжигает прохладная жидкость.

Квас, его в гастрономах продают.

Наверно вчера затарился, не помню.

Поднимаюсь с постели, в большом зеркале в полный рост, вижу себя.

Хотя лучше бы этого не делал.

Самое отвратительная вещь, смотреть на своё отражение.

Глядеть на самого себя. Оценивая со стороны.

Гадкое зрелище, при этом вытирать пот с подмышек влажной ароматной салфеткой.

Что и делал, – не желаю пахнуть свиньёй.

Во рту устоявшийся вкус резины.

Мне плохо с сердцем, вообще не айс самочувствие, после нескольких прожитых десятилетий. Зачем пил?

Так стало нужно, для исполнения давно задуманной идеи.

Всё-таки решился провести эксперимент. Сам, над собой.

Если конечно у меня получиться.

Нет времени, чтобы искать второго как я.

Измученный мозг давно требовал покоя.

Нужно ли надеть на голову обязательную ритуальную маску?

Наверно уже нет.

Где-то там, тихо, без звука лежит умник.

Только стоит взять его в руку, или отдать команду голосом, то можно позвонить, кого-то предупредить, что-то оставить после…

Только кому, зачем. Тот ещё вопрос.

Человек всегда испытывает боль, не физическую, так нравственную.

С этим ничего поделать невозможно.

Так всё устроено, так это работает.

Эта чёртова жизнь – заставляет жить, снова и снова.

Давно не смеялся, а сейчас улыбаюсь.

Ещё один шаг ближе к зеркалу, и я, возможно, переступлю реальность.

*

Моё лицо притянулось к зеркальному созданию, отразилось, затем проникло в глаза с расширенными зрачками, когда превратился не в самого себя.

Я, или уже кто-то посторонний, отстранённо ощутил, как сознание протащило через мельчайшее сито, расщепляясь на молекулы, атомы, электроны, в общем из чего состоит живая материя.

Одиночные частички, опутались липкими ниточками, которые автоматически хватали их, стаскивали, притягивали друг к другу, будто над ними трудились крошечные роботы на сборочной линии, где они вливались в одно целое, совершенно заново.

Разум вывалился из зеркала, с той, обратной стороны.

Его отражение рассыпалось на сотни бесцветных осколков, а они тут же испарились бесследно в мареве дрожащего воздуха, в отличие от разума, облекаясь в форму тела…

*

Потом случилась погоня.

Вот вы смеетесь, шуточки разные.

А на самом деле то, – ух.

То есть «ух», не знал что это ухо.

После появления, вдруг заметил много необычных людей, они быстро надвигались. Сначала стал гадать кто это: дакоты, марготы, а нет – дагоны.

Но они уже давно вымерли. Хотя происходило не так.

Мне стало страшно, поэтому побежал от них.

Я бежал что есть силы по степи покрытой песком от всадников, восседающих на чём-то, похожих на скакунов.

Неизвестные настигали с улюлюканьем, с угрожающим визгом, будто они загоняли дичь, которой являюсь именно я.

Сзади топот копыт неумолимо приблизился. На меня набросили петлю.

Бурливые движения успокоились, передо мной, когда стал распростертым на песке, полностью обездвиженным, превратившись в спеленатую гусеницу, возникла натуральная Амазонка. Она больно, самое главное, крепко держась за моё левое ухо, тащила наверх за него наверх, точно хотела оторвать меня от земли.

– Ухо отпусти! Ты откуда фемка взялась?

– Выпусти ухо! Я в попу, то бишь, я поп-айлукер!

Визжал от боли.

Мое ухо освободили их хватки, немного смог рассмотреть воительницу.

Видимо она тоже хотела внимательней оглядеть кто такой, до этого, когда приподнимала за ухо.

Фемка очень высока, молода, красива, черные волосы рассыпаны по плечам, через них перекинута перевязь, видимо с оружием, за спиной виднелась рукоять, то ли меча, то ли сабли. Обнажённое крепкое тело, сочные груди, перехватывали тонкие кожаные ремешки.

Низ живота прикрывали короткие шорты отороченные мехом, руки и плечи защищали стальные накладки, открытые широкие бедра, ступни и выше облачены в сапожки, а на широком поясе, за которым висел нож в кобуре, прикреплён предмет, по форме напоминающий стоячий мужской член, типа страпона.

– Ты кто? – воскликнул.

Вместо ответа амазонка, передвинула искусственный член к паху.

Теперь он возвышался надо мной, вместе с ней.

Рядом с ней стояли другие фемки со страпонами, а среди них мужчин не высмотрел.

Я понял, что это наверно страшная банда каких-то одуревших госпожей страпонесс, которые скачут за одиноким человеком, точно ковбои на Диком Западе, за лакомой добычей.

– Э, только не надо меня мацать, – обратился к амазонке, которая стояла надо мной, принимая ее за самую главную в этой банде.

– Остановитесь, пожалуйста, не надо делать!

– Я умоляю, я прошу. Только не это! – закричал почему-то тонким голоском, который вообще не мог принадлежать мужчине.

Ведь они разговаривают басом, или взрослыми нормальными голосами.

– Уйлак, – презрительно произнесла она, пнула ногой в склонённую спину, когда стал лобызать её ногу, точнее сапожёк.

– Да-да, уйлак, может даже мудак, – приговаривал, не веря в спасение от нетривиального секса, тем же тонким голоском.

Но пинок был очень болезным, при этом описался в штаны, несколько раз ойкнул.

– У так.

Она заметила, что наделал в штаны, подняла большой палец вверх.

Другие фемки залились весёлым смехом.

Под смех, наконец, кое-как понял, что никакой ни мужик сорока с чем-то лет, с привычным телом по другой жизни, а стал мальчонкой лет десяти, может чуть больше.

В такой же одежде под мой теперешний рост, с рыжей шевелюрой, в которой бегал, когда мне было тогда, напряг память, в четвёртом классе, то есть в одиннадцать лет.

Зачем очутился здесь, после эксперимента, когда принялся смотреть в зеркало, очень непонятно, ведь планировал совсем другое.

Бандитки меня, вместо лассо, связали только ноги верёвкой, так на всякий случай, чтобы не убежал куда-нибудь от испуга.

Это необычное место, поначалу показалось, будто невероятным образом свалился с родной планеты на Луну.

Вместе со странным миром, состоящим из песка, бесконечных дорог, скал, виднеющихся вдали.

Песок желтый, дороги без асфальта, натоптанные направления, уходящие за горизонт, а скалы отвесные.

Вскоре освободили от веревки, уже мог сидеть, вечером дали попить какой-то жидкости похожей на чай, поесть мучной лепёшки, чего-то вкусного, похожего на копчёную колбасу, или мясо из нарезки.

Бандитки оказались не очень злыми, не стали меня трогать, даже самая главная из них подобрела, больше не била, не хватала за ухо.

Они потом смотрели на меня, улыбались, о чем-то переговаривались на своем малопонятном языке, гортанном резком, отрывистом, как говорят китайцы.

Понимал, речь заходила обо мне, что со мной делать дальше.

Бандитки вели кочевой образ жизни, после моей поимки, к месту пленения, где сидел связанный, подкатило четыре телеги.

На них тоже находились сообщницы бандиток всадниц, они полностью нагруженные каким-то имуществом.

Сообщницы, их по две на телегу, одеты в разноцветные халаты, без страпонов.

Видно банда разделялась на боевых амазонок, да хозяек, которые занимались только бытом.

Теперь полное количество банды составляло четыре десятка одних женщин, в основном молодого возраста.

Немногим позже, хозяйки шустро принялись устанавливать передвижные жилища, похожие на кожаные юрты, обустраивать лагерь.

Разожгли костер, стали готовить еду, амазонки вечером стреножили табун коняг, они с длинной шерстью как у яков, со злобными мордами с клыками.

Их тоже кормили пучками сена.

После того, как коняг привязали к месту, смирные животные подогнули ноги под себя, стали отдыхать, или даже дремать.

Перед ночью указали, чтобы ложился спать в арбе, в телеге с пологом.

Немного болело распухшее ухо, а так нормально.

Я улегся на мягкое днище арбы, устланное сеном, прикорнул на одном боку, вскоре уснул.

*

Интерлюдии.

Мне снилось то, далёкое прошлое.

В детстве любил комиксы. То есть не то.

Короче, – в журнале «Мурзилка» стали выпускать картинки со словами в виде облачков, которые говорят герои, то ли «ну погоди», то ли «колобки ведут расследование».

А меня приколола идея с бароном Мюнхгаузеном.

Из таких номеров журналов, собирал выпуски.

Я их вырезал оттуда, листок за листочком.

Потом аккуратно вырезанные странички подшивал ниткой с иголкой.

Читал про то, как барон летел на ядре из пушки, читал, как он стрельнул вишнёвый косточкой в оленя, читал по слогам, как он тонул в болоте, читал, как он совершил полёт на пушечном ядре на Луну.

У меня получилась целая пачка. Почти целая книга, про его приключения.

Ведь ещё хотел стать мастером по книгам.

Не писателем, а профессиональным переплётчиком в жизни, чтобы деньги зарабатывать как все взрослые.

Представлялось в мечтах, как беру страницу за страницу, прошиваю их белыми нитками, потом склеиваю переплет, делаю красивую толстую обложку.

В жизни тоже готовился; брал тетрадку, разрезал на листочки, потом прошивал их нитками, а обложку делал из цветной обложки тетрадки, просто склеивал их клеем в несколько слоёв.

Название писал потом фломастером на узкой полоске, снова приклеивал к основной обложке.

Таких самодельных книжек у меня сделано несколько, не считая одну большую книжку с Мюнхгаузеном.

Я их сжег.

Собрал в кучу, чиркнул спичкой, они занялись пламенем.

После того, когда в школе начались издевательства одноклассников.

Ведь вправду думал, что барон Мюнхгаузен это я сам.

Собственно говоря, сам себя могу схватить за волосы, таким образом, способен вытащиться из болота.

Комиксы детства сгорали в огне.

Я бы мог сжечь нашу квартиру.

Но как всегда, вмешалась бабушка.

Она потушила пожар. Она не любила огонь.

Бабушка родилась, когда молох революции неумолимо пронёсся по всей России, в переломном 1919 году, от красного командира, и от молодой крестьянки.

Времена тогда стояли ужасные: разгар Гражданской войны, голод, холод, заразные болезни, массовые убийства, другие прелести разрухи, становления социализма.

Она всё-таки выжила, но родители не уцелели: отца убили в наступлении на Деникина, мать вскоре умерла от тифа.

Тогда бабушку в возрасте одного года, забрали дальние родственники из соседней деревни. Там она росла, немного училась, а когда выросла, ее выгнали из дома.

Поэтому пошла, как выражалась; жить «на хозяев», работать «в прислугах».

Потом переехала в Москву, чтобы трудиться на каком-то ткацком заводе.

В молодости её позвали на войну, фашисты сбрасывали бомбы «зажигалки» на жилые дома, а ее отряд пожарной самообороны, в свободное от работы время, тушил очаги возгорания. Вот и всё: ни орденов, ни медалей. Ничего.

Потушили и ладно, точно оно так должно быть.

Это бабушка сказывала.

Ещё она рассказывала, как в войну, когда мужчины находились на фронте, то женщины вместо фаллоимитаторов использовали веретено.

Это такая штука для получения нити из комка шерсти.

Она выточенная из дерева, один конец заточен до острия иголки, другой фигурный и толстый. Но бабушка этим не занималась, ей было не до того.

А те женщины, научили ее прясть шерсть, с помощью веретена.

После войны, она вышла замуж за офицера, вернувшегося с фронта.

Он пришёл без одной руки, но выбирать особо женщинам не из чего.

Это мой дедушка. Я его не знал, видел только на старых фотографиях, где он молодой, стоит в офицерской форме, одна рука заведёна за спину, которой нет.

На голове лихо заломлена фуражка, из-под неё выглядывает курчавый чуб.

У бабушки, с разницей в год, или в два, родилось трое детей от него: два мальчика, и девочка. Она станет потом моей мамой.

Дедушка вскоре умер, дожив только до тридцати лет.

А бабушка стала многодетной вдовой, как она выражалась: «с тройкой на руках».

От той послевоенной жизни у неё осталось несколько вещей:

Большой сундук, сделанный из топорных деревянных досок, покрашенных синей краской, по бокам обитый железом.

Он запирался на висячий замок. В нем бабушка хранила свои лучшие ценности.

Иногда она открывала сундук вместе со мной, перебирала вещи, я внимательно смотрел, что находилось внутри.

На мой детский взгляд, там ничего не виделось ценного:

Какая-то материя, рулоны ткани, какие-то разноцветные платки, зеленое платье с кружевами, белая скатерть, что-то ещё из вещей, вроде тюлей или занавесок.

А бабушка говорила что это её «приданое».

Приданое, – не понимал что это, как такое уразуметь.

Она не могла объяснить, лишь сказала:

– Вырастешь, тогда поймёшь.

Бабушка много познала вещей о жизни, даже которые мне не снились.

В углу, где стоит новый холодильник «Юрюзань», немного спрятанная за растениями в горшочках, которые находятся на верху того холодильника, на стене висит, большая старинная икона.

С ликом богоугодного старца, по краям пожелтевшая позолота, конечно из латуни, да и сама икона не настоящая, а отштампованная на заводе.

Это когда Сталин разрешил народу веровать, а бабушке икона как большая память: она ее купила в Москве, привезла сюда, чтобы строить с дедушкой новый соцгородок, на месте, которого находились лишь деревеньки, дощатые бараки для пленных немцев, и отрытые землянки. Теперь икона тихо висит на стене комнаты.

Я не знаю, бабушка была верующей, или нет: она носила нательный дюралевый крестик, но в церковь не ходила, посты не держала, свечку перед иконой не ставила, пасху, в советское время, не отмечала.

Хотя знала назубок две-три молитвы, умела креститься.

Правда, она это делала не специально, а когда нагрешит, скажет бранное слово, выматериться, выдаст мне подзатыльник, или ещё что-нибудь, вроде того, когда придет ночное время, отходить ко сну.

Быстро покреститься, также быстро проговорит, или прошепчет:

– Прости Господи за грехи наши…

Наверно бабушка была обычным человеком, к тому же малограмотная, всю жизнь работала без устали с утра до ночи, никто ей не помогал.

Она не шибко верила в бога, в его существование, но также как простая старушка имела в доме икону и крестик, поэтому по деревенской психологии, ничтоже сумняше, мнила: «А пущай будет, на всякий случай, ведь кто его знает. От меня не убудет, если пару раз покрещусь…»

Обстановку в бабушкиной комнате составляло несколько вещей: трюмо с большим зеркалом, оно стояло посредине стены, а наверху висел фотопортрет молодой бабушки, когда ей стало тридцать лет, а после смерти мужа, она больше не вышла замуж. Напротив, на стене висит большой ковёр, из красных узоров.

Низкий неказистый шкафчик, покрытый клеенкой, внутри его, за дверцами, хранились разные сыпучие продукты: мука, сахар, соль.

Небольшой диванчик, при случае он раскладывался, но обычно стоял в собранном виде, для экономии места.

Похожий на пивной бочонок, только белый и эмалированный, холодильник марки «Зил», он уже сломался, поэтому использовался как обычная подставка под черно-белый телевизор, который работал через большой гудящий ящик, называемый «стабилизатор».

Четверо лакированных стульев, с высокими гнутыми резными спинками, бабушка их нарекала «венскими», хотя они были без мягких сидений, да стёрся уже лак от долгого употребления.

Один стул бабушка приспособила под свое прядение, когда она привязывает к высокой спинке кудель шерсти.

Большущая кровать из железа, у нее никелированные спинки, на них прикреплены выточенные фигурки в виде куполов.

На ней лежит толстая пуховая перина с одеялом, и две крупные пуховые подушки.

Бабушка ее по утрам застилает широким красочным покрывалом, а подушки белой тюлью, чтобы выглядело красивей.

А под кроватью хранятся трёхлитровые банки, которые укутались паутиной, они с соленьями, да с разным вареньем под полиэтиленовыми крышками.

Соленья же закручены в железные крышки, хотя некоторые из них уже поржавели сверху, а само содержимое покрылось белой плесенью.

Ещё у бабушки стоит в комнате старинный шифоньер, сделанный из деревянных досок, покрытый темным лаком. На его верху покоятся большой фибровый чемодан, обклеенный марками и красивыми этикетками, но сейчас он пуст; два ящика, в одном лежат старые граммофонные пластинки, которые игрались на старинном патефоне. В другом ящике, рулончики фотоплёнки, это снимали мои дядьки, когда они вырастали из мальчиков.

Ещё в нем хранилась стопка пожелтевших газет с фотографиями одного старого дядьки: у него хмурое лицо с усами, нос с горбинкой, волосы зачесаны назад.

Я тогда не умел читать, тоже спрашивал бабушку:

– А это кто?

– Это Сталин.

– Сталин? А кем он был?

– Он был самым главным, как Ленин. Он умер, а дело его живёт.

– Баба, когда вырасту, я тоже буду как Сталин. И стану жить всегда, – заявил гордо.

Бабушка лишь горько усмехнулась, что с мальца взять.

Так сгорели моя мечта походить на фантазёра барона, мечта стать переплётчиком, вместе с ней диалог в картинках, который тогда не мог понять:

– Так который сейчас час?

– Часы пробили первый час. Барон два, стало быть – ровно три.

– Тогда я ставлю жарить утку…

– Но он выстрелил один раз?

– Сей момент, исправим.

– Осечка!

– Ничего, тогда это будет половина третьего…

*

Я проснулся в тёмной арбе, когда вокруг стало очень тихо и темно.

Поворочался с боку на бок, но спать дальше не хотелось.

Поэтому решил, что неплохо бы по-тихому вылезти из телеги, осмотреться по сторонам, даже если сейчас неподходящее время.

Вчера, не до этого.

Стараясь не шуметь, спрыгнул на землю.

Принялся обходить спящий лагерь.

Как предвидел, стояла ночь, или вроде того, как она называется.

Здесь же, над всей местностью, или возможно над планетой, находилось лишь одно светило. Оно висело над поверхностью как электрическая лампочка в абажуре, в виде огромной космической птицы.

Днем свет почти привычный, но он отдавал немного синевой, а сейчас потухшее свечение стало багрового оттенка. словно отблески от неяркого костра накладывались поверх всего на окружающую обстановку.

От этого пейзаж, становился немного похож на то, когда в фотолаборатории рассеивается по сторонам красный свет.

*

Интерлюдии.

Я ходил в городской кружок по фотоделу, вот там такая комната.

Учил нас преподаватель, бородатый мужчина, фотограф.

У него имелись крутые фотокамеры, «вспышки».

А у меня никак не получались делать фотографии в помещении, не хватало мощности (светочувствительности) плёнки, из своей «смены-8м».

Ведь покупал недорогую «снему», по сорок копеек.

Мощная, или даже цветная плёнка «кодака» стоила по рублю, или по два рубля.

Так ведь денег не напасёшься!

Услышал совет, что «вспышка» поможет.

Но где её взять? Только у того фотографа.

Набрался смелости, однажды спросил:

– Можете дать «вспышку» на время? Мне надо дома фотографировать, а не могу.

– Ну ладно, – он посмотрел на меня удивлённо, я не ходил у него в любимчиках. Так, посредственный ученик, среди двух десятков подростков, ходивших в кружок при Дворце Пионеров.

– На неделю только. Принеси свидетельство о рождения, тогда дам. Но извини, «вспышку» многие просят, может тебе не достаться.

Дома, вечером, упросил бабушку, отдать документ, чтобы его дал фотографу на время. На следующее занятие пришел в сильном волнении, а вдруг учитель отдал уже кому-то обещанную «вспышку».

После занятия, когда все ребята ушли, подошел к фотографу:

– Вот, – протянул ему свидетельство дрожащей рукой. – Теперь можете дать?

– Хорошо, а ты успел вовремя. Но только на неделю.

Я старательно закивал головой.

– Тогда покажу, как пользоваться, у тебя же «смена»?

А потом вымолил у бабушки деньги на покупки пленок, закрепителя, проявителя, фотобумаги, всего такого прочего.

И тут началось: какая школа, какие уроки, какие домашние задания…

Целыми сутками снимал, проявлял, печатал.

Вспышка сверкала, красный фонарь горел, фотоувеличитель просвечивал плёнку, пальцы обожжены от химических реактивов.

Это чистое волшебство, когда на совершенно чистой бумаге, появляется что-то новое, необычное. Оно даже во много раз лучше моего скромного волшебства кройщика, – так считал.

Мать, бабушка, братик, котёнок, собака, – все они запечатлены в пленке, в фотографиях в ту нескончаемую неделю.

Я бы получил мировую премию фотографов, если бы отослал те снимки в жюри.

Неделя пролетела быстро, под конец сломалась сама «вспышка».

Не выдержала нагрузок.

Через неделю потащил ее отдавать учителю.

– Вот. Принес назад. Только она сломалась.

Он с укором покачал головой.

– Как же так, мальчик?

Молчал, пристыженный.

– Много снимал?

Я кивнул.

– Показывай, что там у тебя получилось.

Пришлось передать, они заранее пронесены с собой, и плёнки и фотографии.

Он стал хмыкать, комментировать, перебирая фотки одну за другой:

– Хм, ну-ну… а ты молодец. Смотри, какая композиция вышла.

– И тут ничего.

– А вот очень здорово.

В общем, сильно он меня стал хвалить.

Потом сказал:

– Ты не переживай. «Вспышку» отдам на ремонт, мне сделают бесплатно.

А ты если надо, подходи еще. У тебя прирождённый глаз фотографа…

*

Дуновения теплого ветра, неслышно взбадривали воздух, проносились по людям, животным, колыхали огонек сторожевого костра, возле которого дремала одна из амазонок. Я вспомнил, как в молодости хотел пройти пустыни Эль—Магриба, тут же представил, как такое могло бы стать там.

«… одинокий ветер. Он один знает, что со мной приключиться.

Наверно тоже стану ветром, разносчиком арабских песков.

Пустыня всё сделает за меня.

Наметёт курган могильный, не скупясь на заупокойный шатёр с высокой верхушкой, споёт вихревой завиток на поминках, что мало не покажется.