Популяция 2.0. Одна свеча в Нью-Йорке

Моя жизнь

Говорят, нет ничего страшнее, чем видеть смерть родного мира. Может, и так. Только я выросла в мире, который с самого начала был мёртв. Пустые города, одинокие фермы, заросшие травой дороги, старые телевизоры и долгие, кажущиеся бесконечными дни одиночества – вот моя реальность.

Конечно, не всё в нашем мире плохо. Мы не живём в грязи, без крова и без дела. На вымершей планете трудно быть бездомным. Да и работы хватает на всех. Вернее, мы все будто созданы для работы. В нашей системе всё как-то предопределено. Система планирует за тебя – система заботится обо всех.

Только от этой определённости душно. Будто ты винтик в огромной, ржавой машине. Особенно если ты родилась в деревне. В городах у тебя ещё может быть выбор. А здесь, среди глухих полей и огородов, если ты не вундеркинд или не одарённый атлет, то уже при рождении знаешь, кем будешь и чем закончишь. Ты не сам – ты в механизме. В полу-колхозной философии, где цель одна – сохранить видимость прежней, беззаботной жизни.

Для этого прежде всего нужна еда. Очень много еды. Вот почему на селе мы все знаем своё предназначение: сеять, собирать, сушить, хранить, а потом снова сеять. И так каждый год. Иногда кажется, что это один и тот же год, прожитый заново. Мы что-нибудь посеем и что-нибудь пожнём.

Порой мне хочется просто зажмуриться и закричать. Эта вялая, безвольная реальность – это не мой мир. Не мой образ жизни.

Пусть я и слабая девушка с круглыми щеками, азиатскими глазами и вьющимися волосами. Простушка, если на то пошло. Но здесь, среди полей и огородов, я чувствую себя чужой. Будто я не отсюда совсем. Не из Айовы и даже не из соседних земель, а вообще не из этих времён.

Мне кажется, я из прошлого. Из того мира, которого больше нет. Моя настоящая жизнь потерялась где-то между кадрами старых чёрно-белых фильмов про Нью-Йорк – там, в утреннем Манхэттене из «Завтрака у Тиффани».

Если бы мне дали хоть минуту в том старом мире, я бы её прожила на все сто. До последнего вдоха. Без страха. Без жалости к себе. Просто чтобы снова почувствовать, что я есть. Я бы даже согласилась взглянуть на последние мгновения того мира, когда его рушил вирус. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Ведь вирус забрал мою маму.

Она была селекционером и часто ездила в командировки. Когда мне было девять лет, она уехала в Калифорнию и больше не вернулась. В своём последнем письме, которое я, правда, сама не читала, она написала, что у неё обнаружили вирус. С тех пор я живу с вонючим алкоголиком по имени Рыг.

Если вы думаете, что Рыг звучит странно, то это потому что его настоящее имя Крэг. И это тот самый мужик, от которого забеременела моя мама восемнадцать лет назад. По паспорту он мой отец. Но по жизни он мне никто.

Сами посудите: ну какой отец разбивает телевизор, плюёт на пол и глушит ром только потому, что его дочь получила тройку в средней школе? А Рыг именно так и поступил, когда мне исполнилось всего двенадцать.

И это только одно воспоминание. Одно из многих, что вспыхивают в памяти. Но дело даже не в конкретных моментах, а в той атмосфере, что царит у нас на ферме.

Рыг почти не выходит из дома и редко разговаривает со мной. Стоит чему-то пойти не так, он тут же скрипит зубами, как какой-то бешеный оборотень, бьёт кулаком в стену и запирается в подвале. Возвращается он всегда пьяным, хоть и менее злым. Но в этом-то и беда. После смерти мамы, ему нужно напиться, чтобы стать человеком.

Может, поэтому я всегда с ним холодна. Пусть Рэг и пальцем меня никогда не тронул, я не хочу видеть монстра, что у него внутри. Когда к нам кто-то приезжает, Рыг хватает винтовку и не подпускает никого даже близко к дому. Хорошо хоть, гостей у нас почти не бывает, а курьеры по закону обязаны держать дистанцию. С работы к нему тоже никто не ходит: задание он получает по рации, садится в трактор и едет в поля.

Мы выращиваем культуры массового потребления: бобы, картошку, кукурузу. Это неудивительно. Сейчас в Северной Америке всего около трёх миллионов свободных граждан, и от пятидесяти до семидесяти миллионов других. "Другие" – это те, кто живут с ОВИ-24. И это тот самый вирус, что забрал мою маму.

ОВИ расшифровывается как "обманчивый вирус". Он получил такое название, потому что его белковая оболочка непостоянна. А цифра 24 означает год его появления.

Почти два десятилетия назад, где-то к югу от реки Касса́и, вспыхнула самая беспощадная пандемия в истории Земли. Страшное было время. За считаные месяцы вирус разлетелся по планете, заразив около четырёх миллиардов человек. Почти все они умерли. Вакцину создали. Но она лишь остановила распространение вируса воздушно-капельным путём. Близкий контакт с заражённым опасен и ныне. И смерть – это не то, чего вам стоит бояться.

На третий день после заражения начинаются адские боли, рвота, слепота, гнойные язвы, лихорадка. И даже если вы чудом останетесь живы, собой вам уже не быть. ОВИ поражает мозг и гормональную систему. Словно искажённое зеркало, он делает из человека обозлённую пародию на самого себя. Повышенный тестостерон и изуродованный мозг превращают мужчин в агрессивных насильников, а женщин в шипящих змей, способных на чистое зло.

Поэтому и началась вторая волна. Те, кого ОВИ обрёк на муки, пустились мстить за своё горе. Куски изодранной одежды, пропитанной кровью и гноем из язв, заражали всё больше людей. Улицы городов погрузились в хаос. Казалось, мир был обречён.

Тогда кто-то и предложил «решение»: просто взять и разделить нас всех на две большие касты. Проект прозвали апартеидом смерти.

Большая часть планеты досталась тем, кто был здоров. Остальным же было суждено провести остаток жизни за бетонными стенами, в так называемых «территориях хосписа». Попасть туда – равно расстаться с жизнью. Богатый или бедный, худой или полный, уборщик или профессор – не важно. Все становились безликими другими. Если у вас заметили симптомы, ваши права в этом мире исчезали в тот же миг. Вас силой отправляли в хоспис.

По иронии судьбы, именно тогда, покидая свободный мир, все люди, независимо от того, кто они и откуда, стали по-настоящему равны. Все как один, по воле или нет, должны были отречься от свободы во благо тех, кто был здоров. Но большинство других пошли на этот шаг не просто так.

Согласно замыслу, жители хосписов не должны были знать нужды. Еда, одежда, быт, даже развлечения – всё это становилось долгом тех, кто был на воле. Каждый здоровый человек облагался налогом в восемьдесят, а может, и девяносто процентов. Никто не знает точно. Система просто забирала всё то, что посчитает нужным.

С тех пор ничего не изменилось: если у вас нет вируса, то вы его слуга. По эту сторону бетонных стен мир живёт по принципу memento libero pretium – помни о цене свободы.

Но мне не хочется быть частью этой парадигмы. Мне хочется настоящей свободы. И только рядом со своей подругой Кэрон я чувствую иллюзию того, что всё возможно.

Мы учились в одном классе, хотя она старше меня на два года. Может быть, поэтому Кэрон мне как старшая сестра. Я всегда жду наших встреч. Мы болтаем о буднях и о мечтах. Она рассказывает мне о том, что происходит в наших краях, а я снова и снова твержу ей про Нью-Йорк. Однажды я обязательно там побываю.

Я знаю, Нью-Йорк сегодня уже не мегаполис. Неосвещённые небоскрёбы и битый асфальт – вот и всё, что осталось от мировой столицы моды и финансов. Но моё воображение этим не спугнуть. Оно живёт там, среди теней и отражений прошлого.

И когда однажды я окажусь у Эмпайр-стейт-билдинг, я точно увижу всё как было: и витрины, сверкающие в свете рассвета; и туристов в сланцах; и брокеров в костюмах, жадно глотающих кофе на бегу; и кинозвёзд, преследуемых папарацци; и бездомных, и миллионеров – я увижу все те жизни, что когда-то наполняли величайший город на Земле.

Мне просто нужно туда. Туда, где моя жизнь может обрести хоть какой-то смысл.

Предложение Кэрон

За окном моросит серый дождь. Холодные тучи висят над кронами деревьев, облепленных коркой тающего снега. Сегодня один из тех дней, когда хочется быть с семьёй. Если, конечно, она у вас есть.

На раскладном рабочем столе карманное радио бормочет последние новости. Как всегда, ничего хорошего. Протесты вспыхивают повсюду. В Толуоке силы специального назначения открыли огонь по группам других, пытавшихся перелезть через внешнюю стену. Никто не сбежал.

Капли дождя скользят по стеклу, отражая бордовый цвет моей толстовки. Я смотрю на них и думаю обо всём, что происходит в нашем мире, и о том, насколько другой была бы моя жизнь, если бы мама была рядом. Я закрываю глаза и представляю, как она на цыпочках подходит к моей комнате, прислоняется к двери и смотрит на меня с улыбкой. Мне кажется, я уже чувствую её присутствие… когда вдруг слышу грубый голос.

– Пингвинка… Может, ты хочешь поесть?

Рыг. Он зовёт меня так, потому что в детстве у меня была любимая игрушка – плюшевый пингвин с оторванным крылом.

– Я приготовил завтрак, – продолжает он.

Его голос дрожит. Но он не пьян – иначе я бы уже почувствовала тяжёлый запах перегара.

– Не называй меня так! Моё имя Мали, – огрызаюсь я.

По-тайски «мали» значит «цветок». Так назвала меня мама. Она была тайкой.

– Я знаю, девочка. Прости.

Ещё одно «прости». Я качаю головой, не глядя на него.

После короткой паузы он снова говорит вполголоса:

– Я сделал омлет с брокколи. Как ты любишь.

Что-о-о…

– Где ты взял брокколи? – бормочу я в шоке, поворачиваясь к Рыгу.

Он стоит, прислонившись плечом к дверному косяку, руки глубоко в карманах рваного комбинезона. Поношенная рубашка в клетку, висящая на его некогда сильных плечах, пропитана пивом до неприятной липкости.

Мы встречаемся взглядами. Его измождённое лицо с седеющей щетиной будто слабеет на глазах.

Я хмурю брови. Жду ответа.

Запавшие глаза Рыга блестят. Он улыбается.

– Пусть это будет нашим секретом, Пингвинка.

Пусть это будет нашим секретом?

Меня выворачивает от злости. Я уже и не помню, когда он в последний раз делал что-то по-настоящему отеческое. И даже сейчас он не может сказать, где достал эту чёртову брокколи!

– О, это будет настоящий секрет… Как и я для тебя, – выпаливаю я в ответ.

Мне не хочется даже слышать Рыга. Я прохожу мимо него, не поднимая глаз, и почти бегом спускаюсь по скрипучей лестнице в прихожую.

– Пингвинка, постой! Мали! – кричит Рыг.

Я не оборачиваюсь. Торопливо натягиваю ботинки, вышибаю дверь плечом – и окунаюсь в талую свежесть ранней весны.

***

Неподалёку от нашего дома журчит ручей. Сейчас, когда на улице едва выше нуля, он будто особенно радуется жизни. Словно ускользая в далёкое лето между голыми ветками кустов, он так и манит бежать за собой.

Мне близок дух этого ручья. В детстве, я думала, что он мой друг. Ниже по течению, в небольшой старице, я научилась плавать – и впервые почувствовала себя особенной. В нашем классе никто не умел плавать: у нас тут одни поля да огороды. Поэтому в школе мне никто не верил. Только мама и папа твердили, что я – одна на миллион.

Я помню жаркий летний день: мама и папа смеются над тем, как я «ныряю», просто опуская голову в холодную воду. Хотите верьте, хотите нет, но до смерти мамы Крэг был настоящим отцом. С тех пор в моей жизни почти ничего не осталось – лишь несколько тёплых воспоминаний и водонепроницаемые часы в форме котёнка.

Мама с папой подарили их, когда я пошла в первый класс. Раньше они были тёмно-красными, теперь – выцвели до розового. Я никогда их не снимаю. Каким-то образом эти часы связывают меня с прошлым и напоминают, что я – всё та же девочка, когда-то плескавшаяся в этом ручье.

Разглядывая свои розовые часы, я думаю о том, как, должно быть, здорово расти в счастливой семье. Но тут от дома доносится тяжёлый рёв мотоцикла.

Кто-то приехал?

Но сегодня же суббота – по субботам доставка не работает.

Я прячу замёрзшие ладони в тёплые рукава толстовки и иду к дому. Звук кажется смутно знакомым. Возможно, я просто придумываю… Но едва из-за голых деревьев показывается серый силуэт нашей двухэтажной фермы с крыльцом, я замечаю свою подругу.

Кэрон сидит на побитом внедорожном KTM 450, а с крыльца ей что-то говорит Крэг. Я перепрыгиваю поваленное дерево в ледяной луже и спешу к ним.

«Вон она!» – радостно вскрикивает Рэг и машет мне рукой.

Кэрон оборачивается, сверкая своей дерзкой улыбкой. Её лицо с маленьким заострённым носиком и тёмными пронзительными глазами словно горит свежестью после долгой езды ранним весенним утром. В поношенном байкерском обмундировании, грубо сшитой серой ушанке, толстом шерстяном шарфе и со складным рюкзаком за спиной она выглядит как миниатюрный дорожный пират – с девичьим хвостиком, торчащим из-под шапки.

В нашей округе пиратов немного. И каждый раз, глядя на мою подругу, я понимаю, почему: эта фурия их просто всех распугала.

– Шапка – уже прогресс, но шлем бы тоже не помешал, – бурчу я, подходя ближе.

– Привет, девочка, – отвечает Кэрон, вытирая красный нос тыльной стороной дырявой кожаной перчатки.

Она косится на Рэга и, понизив голос, добавляет:

– Слушай, можем поговорить где-нибудь… подальше от ушей?

– Ты ещё спрашиваешь? Я только куртку возьму.

Кэрон кивает, и я спешу в дом.

– Прости, Мали, – мямлит Рыг, когда я прохожу мимо. – Ты в моей жизни – всё.

Ага, конечно, – думаю я, в который раз повторяя себе одни и те же вопросы.

Если я в твоей жизни всё, то почему тогда ты всегда пьян? Ты думаешь, что смерть жены даёт тебе право плевать на всё? Ну, знаешь! Твоя жена была мне мамой.

Я накидываю капюшон, хватаю куртку с вешалки и бегу к мотоциклу.

Кэрон заводит двигатель. А я краем глаза замечаю, как Рыг перегибается через перила крыльца, держась за голову.

В моём сердце смешиваются обида, боль, сочувствие. Ну, как же так? Мне жаль его. Мне всё-таки жаль его. Я бы не хотела быть таким слабаком.

– Поехали… – говорю я, похлопав Кэрон по плечу.

Кэрон переключает передачу и даёт газу. Мотоцикл чавкает по мокрому снегу с грязью, и мы уезжаем.

***

Спустя полчаса мы подъезжаем к старому заброшенному дому с заколоченными окнами на вершине голого холма. Я дрожу. У меня онемели пальцы рук и заложен нос.

– Как насчёт чашечки горячего шоколада? – спрашивает Кэрон, стаскивая шарф с обветренных губ.

– Ага, с круассаном, пожалуйста! – ухмыляюсь я, спрыгивая с байка.

Кэрон молча открывает дверь.

Мы входим в деревянный дом с потемневшими стенами. Тут и там на косяках дверей отлипли кусочки сухой краски. Но в доме тепло и уютно. В гостиной с деревенской мебелью и объеденными молью пледами слабый свет догорающих углей в камине.

– Я развела костёр заранее. Только не смей думать, что я такая заботливая, – говорит Кэрон, будто отвечая на мой безмолвный вопрос. – Мне просто самой было жутко холодно.

Она садится на корточки перед камином и подкладывает заготовленные поленья в тлеющие угли.

– Как скажешь, – говорю я с улыбкой, усаживаясь на тёплый пол рядом.

– О чём ты хотела поговорить?

– Не спеши. Сначала согреем тебя. Твоя куртка не годится даже для летней прогулки. Снимай – быстрее согреешься. А я за шоколадом.

Кэрон выходит из комнаты, а я сижу, разинув рот.

Что сегодня со всеми происходит? Сначала Рэг готовит завтрак с брокколи. Брокколи! Где он её вообще достал? Никто не приходил ни утром, ни вчера. А теперь Кэрон угощает горячим шоколадом – просто чтобы согреться. Ну и денёк.

— Теперь только подождать, пока шоколад растает, — протягивает Кэрон, входя в комнату с большой железной чашей, двумя стаканами и буханкой свежего белого хлеба.

Она ставит чашу на тлеющие угли и протягивает мне хлеб.

— Ага… Но скажи, что всё в порядке, — прошу я, сглатывая слюну от запаха свежей корки.

Кэрон замирает, глядя в сторону.

— Мать стреляла в меня прошлой ночью.

Я широко раскрываю глаза, но молчу.

— Она не хотела ни убить, ни ранить, — продолжает Кэрон. – Просто вспышка гнева. А я оказалась на линии огня.

Она оттягивает рукав свитера, показывая перебинтованное запястье. Йод пропитал ткань.

— Что ты… что? — бормочу я, уставившись на бинт.

Кэрон качает головой:

— Психиатр дал маме антидепрессант. Сказал, через день-два всё пройдёт. Через неделю она сможет вернуться к работе. Пока с ней будет жить тётя Хлоя. И я надеюсь, что это «пока» перерастёт во «всегда»…

Она делает паузу.

— Потому что домой я больше не вернусь.

Её голос срывается – и я понимаю: решение уже принято. Отговаривать бесполезно. Это ведь Кэрон. Но меня тревожит её настрой. Не задумала ли она что-то безумное?

– Если хочешь, можешь остаться со мной и Рэгом. Жить у нас в гараже, – бормочу я, наконец подобрав слова. – Он, конечно, алкаш и психопат… но тебя не тронет. Думаю, смогу уговорить его пустить тебя в дом. Он ведь знает, что ты мне не чужая.

– Нет. Это не вариант. И именно об этом я хотела с тобой поговорить, – отвечает Кэрон без тени сомнения.

Она опускает рукава свитера, берёт за железную ручку чаши. И уже через миг у моих ног стоят два стакана густого горячего шоколада.

– Завтра мы с Джошем уезжаем, – бросает Кэрон. – Я сыта по горло всем этим… – она на секунду замолкает, будто проглатывая какую-то мысль, но быстро приходит в себя. – … – … Мне надоело быть рабой. Нам врут, что мы «можем сменить профессию», «можем попробовать себя». Чушь! Мы ничего не можем. У нас тут один выбор – ферма или дальнобой. Чтобы стать инженером или программистом, нужна учёная степень. А какая, к чёрту, учёная степень после сельской школы? Для таких, как мы выбора в этой системе нет. А значит – пошла эта система к чёрту!

Кэрон отламывает щепку от полена и с силой бросает её в камин. Огонь брызжет искрами.

– Обидно то, что я бы справилась даже в этой системе… если б только в семье всё было нормально.

Она закрывает глаза, и в оранжевом свете я вижу, как напрягаются её скулы.

– Ты хочешь сказать, что… – я подбираю слова после долгой паузы, – то, что твоя мама стреляла в тебя, не считается нормальным?

Кэрон смеётся, протирая глаза запястьями. – Она ведь промахнулась.

Я рада, что мне удалось хоть немного поднять ей настроение.

Но уже через мгновение Кэрон снова смотрит прямо на меня. Её тёмно-карие глаза, как всегда, полны решимости.

– Завтра в десять утра мы уедем во Флориду. У нас есть деньги и еда на два месяца в палатке. Решили, что на юге будет проще. Ты с нами?

Я не знаю, что сказать. Всю жизнь я мечтала увидеть мир: любая поездка дальше ста миль от нашей фермы казалась целым приключением. Да и Рэг меня уже достал. Но мысль о том, чтобы уехать насовсем, да ещё завтра, – пугает. Внезапно я думаю о Рэге. Алкаш, да, но всё-таки он вырастил меня. Когда-то он был настоящим папой. Просто он слабак. Просто глушит бутылкой воспоминания о жене и о том, что дочь в нём нуждается.

– Давай я поясню, – добавляет Кэрон, уловив мой испуганный взгляд.

– Мы не предлагаем бросить Крэга навсегда. Но пару месяцев без тебя могут пойти ему только на пользу. Подумай об этом…

Так я и делаю. В следующие часы я почти не разговариваю. Кэрон рассказывает о поездке, о том, как будет здорово пересечь страну с севера на юг, наконец-то стать свободными, жить своей жизнью. Но всё, о чём я могу думать, – это насколько ужасен мой выбор.

С одной стороны, Кэрон права: мой побег станет для Крэга уроком. С другой – без меня он может просто отказаться жить дальше. Каким бы несчастным и эгоистичным он ни был, я не готова потерять его.

Внезапно я вспоминаю, как в свете потрескивающего костра блестели глаза Крэга, когда я пела «Останься со мной» Бена И. Кинга. Он всегда любил мой голос. Однажды я заметила, как он подслушивает, когда я тихонько напеваю себе под нос, убирая в гараже. Я больше не пою для него. Но тогда у костра, посреди той лунной ночи, я пела именно ему. Это было вскоре после маминой смерти. Крэг, конечно, был пьян, а я – ребёнком, ничего не понимавшим. Или, может, просто верившим, что всё будет хорошо. Но самое странное, что, может быть, эта вера у меня всё ещё есть…

***

Когда на землю опускаются сумерки, мы возвращаемся на ферму. Я прошу Кэрон остановить байк за рощей, у ручья, чтобы немного побыть наедине с собой.

– Ты уверена, что с тобой всё будет в порядке? – спрашивает она, едва я спрыгиваю с сиденья.

– А то! Я уже большая девочка! Просто хочу прогуляться.

Мой голос дрожит, но я поднимаю подбородок и улыбаюсь.

– Хорошо, большая девочка. Тогда я поехала. Джош скоро вернётся к себе, возможно, ему понадобится помощь. Там какие-то проблемы с электроникой, и нам ещё нужно успеть загрузить фургон. Не забудь! Мы будем тебя ждать. Но если ровно в десять утра тебя нет на месте, мы едем сами.

Кэрон смотрит на меня с улыбкой, а я могу только обнять её, опустив глаза.

– Я люблю тебя, девочка, – говорит она, будто зная, что мой ответ будет «нет». – Береги себя.

– И я тебя люблю.

Кэрон переключает передачу, и её мотоцикл с рёвом трогается с места.

– Передавай привет Джошу! – кричу я ей вслед.

Я никогда не встречалась с Джошем. Но для Кэрон он – самый крутой человек на свете. И она так много рассказывала ему обо мне, что Джош уже стал звать меня своей сестрёнкой.

Кэрон вытягивает руку в сторону и показывает поднятый вверх большой палец.

Я смотрю, как её байк исчезает за холмом, делаю глубокий вдох и поворачиваюсь лицом к нашему одинокому дому.

В окне на первом этаже горит тёплый свет. Значит, Крэг не пил. Если бы он был пьян, в окне мерцал бы телевизор.

Когда Крэг трезв, у нас появляется обманчивое ощущение семьи. В такие дни я сижу на кухне или молча мою полы, а он обычно возится в гараже. Он инженер-электрик и любит мастерить всякие гаджеты, особенно разного рода контроллеры. И, признаться, иногда он меня удивляет: у нас можно завести машину из дома, включить микроволновку с поля или наполнить ванну, не вставая с кровати. Наверное, я бы даже гордилась им, если бы он был такой всегда.

Сейчас у Крэга новая идея-фикс – создать контроллер, который сможет зажечь его зажигалку с большого расстояния. По-моему, затея странная. Крэг уверяет, что у гаджета много полезных применений: можно и костёр развести, и сигнал подать. Но на самом деле он просто хочет отомстить.

Две недели назад, когда Крэг покупал запчасти для нашего самоходного трактора в городке Де-Мойн, кто-то украл его байк вместе с зажигалкой моего дедушки. Крэгу пришлось идти больше дня в своём шлеме-трубе, который он надевает каждый раз, выходя из дома после смерти мамы. Я тогда очень за него переживала – чувство для меня редкое. Но я знала, что если с его байком что-то случится, Крэг никогда никого не попросит подвезти его. Вернувшись, он выпил бутылку пива и сказал, что в следующий раз преподаст вору урок.

Представляя, как работает замысел Крэга, я вздрагиваю – то ли от мысли о том, что у кого-то горят штаны, то ли от осознания, что у нас и правда нет других способов защититься. Мир, в котором мы живём, жесток. У нас нет ничего, кроме наших семей.

Я опускаю взгляд на тёмную сырую землю под ногами. Моё тусклое отражение в небольшой луже напротив будто смотрит на сумеречные облака. Я вспоминаю себя ребёнком, улыбаюсь и прыгаю обеими ногами в воду. Грязные брызги летят во все стороны, а на моём лице сияет улыбка. Как же здорово вернуться в детство – пусть даже всего на мгновение.

Наперегонки с судьбой

Входная дверь приоткрыта. Я осторожно снимаю обувь, вешаю куртку на крючок и на цыпочках подкрадываюсь к гостиной.

Крэг сидит на диване в рабочих очках, склонившись над кофейным столиком. Он паяет что-то похожее на маленькую материнскую плату с крошечными микросхемами.

Я прислоняюсь щекой к деревянной двери и чувствую, как на моём лице появляется улыбка. «Это мой папа», – шепчу я мысленно, когда замечаю окровавленную повязку на его левом предплечье.

– Что-о с рукой? – спрашиваю я, заикаясь.

Крэг поднимает глаза. Его рабочие очки слегка сдвинуты набок.

– А, ты об этом? – отвечает он, постукивая пальцами по левому предплечью. – Просто порез. Не переживай. Я буду осторожен впредь.

Рана не похожа на простой порез. Выглядит как укус волка. Но тогда почему Крэг не предупредил меня? Я уверена, что он сказал бы мне, если бы в округе была стая. Что-то здесь не так… Но я не в настроении давить на него сейчас. Мне не хочется терять это ощущение семьи.