Коллекционер бабочек в животе 3

Ренато резко развернулся к большой картонной коробке в углу, где хранились драпировки и остатки тканей. Порывистым движением он снял крышку, и на мгновение в воздухе повис запах нафталина, крахмала и старой пыли – запах времени и забытых проектов. Его руки, почти без участия разума, вытянули оттуда большой отрезок неотбелённого грубого льна. Он был простым, чуть шершавым, цвета пыльной земли, как идеальная противоположность и в то же время идеальная пара для тёмного, испещрённого трещинами дерева маски.

– Ti prego, mettitela ancora (с итал. – Я прошу тебя, надень её ещё раз), – попросил он, и в его голосе снова зазвучала та самая алхимическая плотность. – E permetti mi (с итал. – И позволь мне)… – Ренато не закончил, но его взгляд, тёмный и непроницаемый, вынес ей приговор и даровал милость одновременно. Он ждал.

Марта поняла всё без слов. Она надела маску, и её пальцы, вдруг показавшиеся ей неуклюжими и чужими, потянулись к замку на шее. Шорох ткани, спадающей с плеч, прозвучал в тишине комнаты оглушительно громко. Платье мягко упало к её ногам, образуя тёмное облако на светлом полу. Она стояла перед Ренато в тонком шёлке нижнего белья, и её кожа покрылась мурашками от вечерней прохлады и его пристального взгляда. В этом не было ни стыда, ни вызова, а лишь обнажённая, трепетная правда, доверенная ему.

Ренато приблизился. Его руки с грубой тканью поднялись, чтобы не одеть, а облечь её. Шершавый, холодный лён коснулся её горячей кожи, и Марта непроизвольно вздрогнула. Он набросил ткань ей на плечи, позволив тяжёлым складкам обвить стан, упасть на бёдра. Он драпировал её с интимной точностью скульптора, знающего каждый изгиб мрамора. Полотно скрыло одно, чтобы оттенить другое: оно открыло хрупкую линию ключицы, изгиб плеча, намекнуло на скрытую грудь, обрисовало бедро. Грубость ткани делала кожу Марты невероятно нежной и живой, а её абсолютная покорность его воле заставляла сердце Ренато биться с безумной силой.

Он отступил на шаг, и воздух вырвался из его лёгких с резким, свистящим звуком. Тело Марты, живое и трепетное, облачённое в простейшую ткань, и её лицо, за деревянной личиной, хранящей тысячу историй. Сокрытое и обнажённое одновременно, интимное до боли – это было именно то, что он хотел.

– Non muoverti (с итал. – Не двигайся), – его голос сорвался на хриплый шёпот, в котором смешались сдерживаемое желание и творческий экстаз. Он видел уже не Марту, а готовый холст и он должен был его заполнить.

…Портрет был закончен за неделю. Неделю, стёршую границу между ночью и днём, между голодом и насыщением краской. Ренато писал с яростью алхимика, торопящегося завершить Великое Делание. Он смешивал краски с каплями скипидара, чтобы они схватывались быстрее, работал широкими кистями по фону и тончайшими – по трещинам на маске, почти не отходя от холста. Он не писал портрет, он сплавлял его из воздуха, света и того тихого безумия, что стояло в мастерской вместе с ними. И теперь работа была готова, невысохшая до конца, живая, дышащая парами лака и страстью.

Портрет получился больше роста Марты и стоял на полу, прислонённый к стене, ещё пахнущий свежим лаком и тишиной. Ренато отступил на шаг, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, придирчиво разглядывая собственное творение. На полотне Марта стояла в полный рост, грубый лён падал с одного плеча тяжёлой складкой, открывая хрупкую ключицу и изгиб спины. Ноги были босыми, пальцы слегка вжаты в полированные доски, хранившие прохладу и память прикосновений. И над всем этим маска: деревянная, тёмная, с прорезями, в которых угадывался не взгляд, а само отсутствие. Фоном служил сгусток теней и света – библиотека забытых снов, где ультрамариновые провалы ночного неба просвечивали сквозь золото корешков.

Марта молча смотрела на своё отражение в красках. Она дышала ровно, но Ренато видел, как трепещет жилка на её шее.

– Тебе так же нравится как и мне? – спросила она тихо, не глядя на него.

Он не ответил сразу. Он смотрел на портрет и ловил странное чувство. Ему не хотелось подбирать для этого образа бабочку.

– Это правда, – наконец выдохнул он. – Это самая откровенная правда, что я когда-либо писал, – и это была не просто правда линий и света. Это была правда времени, которое они провели в этой мастерской вместе и порознь. Марта приходила утром, на два-три часа, замирая в лучах света, падающих из окна. Её присутствие было интенсивным и плотным, как густая масляная краска: Ренато впитывал каждую деталь, каждый оттенок её кожи под льном, каждый лукавый блик в прорези маски. А потом она уезжала: на встречи, к мужу, просто в магазин или просто, чтобы дать ему возможность сконцентрироваться. Но её отсутствие было лишь иллюзией. Оно витало в комнате, смешиваясь с запахом скипидара и масляной краски. Он работал в одиночестве часами, прописывая фон, ткань, абрис тела, и она была с ним – в памяти его пальцев, помнивших изгиб её плеча, в сетчатке глаз, сохранивших игру света на её щеке. Он писал не с натуры, а с впечатления, сплавляя воедино реальность и воспоминание, пока они не становились неразделимы, как слои лессировки на старом мастерском полотне.

Неделя прошла именно так – в ритме её приходов и уходов, в напряжённом диалоге молчания и творчества. И теперь, глядя на готовую работу, Ренато понимал, что написал не просто Марту. Он написал их время – те четыре месяца, за которые он изучил изгибы её души так же пристально, как сейчас линии её тела; месяцы, когда тишина между ними стала громче слов, а доверие глубже страсти.

Марта долго смотрела на портрет.

– И как ты его назовёшь? – спросила она наконец.

– «Палимпсест».

– Почему?

– Потому что я боялся стереть верхний слой. А вместо этого… прочёл то, что было под ним.