НОЧНИК ПИСАТЕЛЯ

В ГОСТИ К МАМЕ

Все мы поначалу часто ходим к родителям. Затем всё реже и реже, и реже. Так и он ходил к ней чуть было не каждый день, а потом всё реже и реже, и реже.

– Ты прости меня, мам, – говорил он. – Я так редко захожу к тебе. Но ты так часто снишься мне, что я всегда чувствую твоё присутствие рядом.

Листва завалила и столик, и скамеечку, и мамину могилку. Он встал на колени. И начал аккуратно разгребать листву с земли.

– Мне поначалу тяжело было. Вот и ходил каждый день. А теперь ты ко мне заходишь каждый день. Так что ты не думай, я не забываю про тебя. Даже наоборот. Только чаще стал думать о тебе.

Он встал и небрежно сбросил всю листву со стола и со скамейки прочь между оградок. Сел. Достал из сумки чекушку водки, жестяной шкалик, заранее нарезанные ломтики домашнего сала и кусочки бородинского хлебушка.

– Знаешь, мам, я тут как-то на днях пообщался с ребятами. Беспокоился, что это всё неправильно. Что я не должен видеть тебя так часто. Боялся, что тебе на том свете плохо, поэтому ты приходишь. Что ты хочешь мне сообщить о чём-то.

Стопочка горячей быстро осела на животе. Пару секунд поморщился. Он не стал сразу заедать. Терпел. Выпить для него не было чем-то, что должно было притупить боль. Это были удары по больному сердцу, что кровоточит. На! Получай, дура!

– Не хотел другим об этом признаваться. Только потом узнал, что это нормально. Что всем снятся их матери. И это не от того, что тебе там плохо может быть. А от того, что мне тут плохо. На этом свете. Без тебя.

Перетерпев, он взял кусочек сала и начал долго его жевать. Как лекарство от неприятного привкуса во рту, который возникает когда болит сердце.

– Рано или поздно все мы становимся сиротами. И будь тебе пять лет, двадцать или шестьдесят – неважно. Мама есть мама. В любом возрасте. К такому никогда не бываешь готов. Как бы не убеждал себя в обратном.

Он глядел по сторонам. Русское кладбище – ветхие надгробия с облупленной краской и неухоженные могилки. Как мало живых и как много всеми забытых усопших.

– Ребята стали признаваться, что стали забывать голос мамы. Их мамы просто приходят к ним и молчат. Потому что не помнят голос мамы. Не помнят, каково это, когда мама говорит. Но не я, мам. Они сами лишили их голоса.

Он достал из сумки старенький потрёпанный телефон-раскладушку бежевого цвета со стёртыми боковинами, царапинами и сильно расшатанным гнездом зарядки.

– Всё это время, я считал, что я дурак. Или безумец. Даже не знаю. Марина говорила, что мне стоило его выкинуть и отпустить тебя. Друзья тоже самое говорили. Хотя я в них искал совсем иной поддержки. Я даже почувствовал сомнения. Теперь же, мам, я думаю, да пошли они все на хуй. Я всё правильно сделал.

Он достал из сумки второй телефон. Чёрный смартфон. Поновее. На нём он открыл записную книжку и нашёл номер записанный как «Мама». Позвонил. Пара гудков, после чего услышал голос. Её голос:

– Здравствуйте. Вы позвонили Оле. Если вы слышите это сообщение, значит, я не могу сейчас подойти к телефону. Можете не оставлять сообщение, я его не буду слушать и просто удалю. Не беспокойтесь, как только я освобожусь, обязательно перезвоню. Всего хорошего!

ВОЙНА – АД КАЖДОГО

С тех пор, как я вернулся домой, меня все спрашивают:

– Ну расскажи, – говорят, – что там, как там?

А что я скажу? Война – это ад. Но есть такая профессия – убивать.

Мы не называли это войной. Она была у других. У правительственных войск, у революционеров, у сепаратистов и даже у соседних стран, решивших аннексировать чужой кусок земли.

Мы это называли «миротворческая операция на территории братской республики». Мы были не военные, мы были миротворцы.

Точно также нельзя было называть пропагандой то, что творилось в учебке. Это агитация. Но права на собственное мнения у нас не было.

Когда я подписывал контракт, – где, кстати, ни слова не было сказано о том, что я, оказывается, миротворец, – активные военные действия уже практически прекратились. Но всё равно было страшно.

Нас отправили в столицу региона. Второй город страны. Наша задача, как оказалось, была небольшой: просто поддерживать порядок. В какой-то момент я даже поверил, что мы действительно прилетели, чтобы восторжествовал мир. Хотя я и молчал, патриотично помня об отсутствии права на мнение, но никак не мог избавиться от ощущения оксюморона: войной проложить путь к миру.

Большую часть времени мы находились в укреплённой базе в аэропорту. Занимались всем, чем угодно, но только не военными действиями. Тренировки, куда ж без них. Но куда чаще это строительные работы либо обслуживание.

Лично я был помощником повара. Но недобросовестным. В основном я просто чистил овощи. И вот однажды старший повар посмотрел, как я почистил картошку, срезал все ростки, которые я проигнорировал, собрал их в миску и поставил передо мной со словами:

– На, жри.

Я смотрю, удивляюсь, думаю: «Он что, рехнулся?». А потом он добавлял:

– Если ты жрать это не хочешь, зачем других заставляешь?

Ну это армия, – подумал я, – наверное, по другому здесь не получается. Так доходчивее, наверное.

Да и платили мне за это тогда в пределах четырёх тысяч за сутки. Это если не боевые. Если вдруг боевые, то все двенадцать. На то время это были нереально приличные деньги.

Чтобы получить боевые, достаточно просто постоять часовым на посту. Либо поучаствовать в безобидной перестрелке.

Как происходили безобидные перестрелки? Ну например, бывало, местные сумасшедшие перебарщивали с самогоном, доставали из-под пола отцовское ружьё и шли к стенам нашего лагеря судьбу на прочность проверять. Они что-то кричали нам, затем стреляли в воздух. Мы, конечно же, ничего не понимали, потому что не знали языка, и просто кричали что-то аналогично невнятное в ответ и симметрично стреляли вверх.

По итогу: никто не пострадал, а оклад тройной. Не красота ли?

А в остальное время четыре тысячи за то, что ты тупо в картошке колупаешься. Или, например, таскаешь из стороны в сторону измазанную гуталином шину. Почему бы и нет?

И вот настал момент.

Набирали добровольцев в разведгруппу. Рвались все. Во-первых, тройной оклад со возможными дополнительными премиальными. Во-вторых, ты вроде как воевать прилетел, а занимаешься не пойми чем и скучно до невозможности. Меня, к счастью, взяли.

Наша задача была небольшой. В течение нескольких дней нам надо было прочесать территорию вокруг большого укреплённого пункта. Его держала организованная преступная группа. Местные сумасшедшие и бандиты. Сколотили банду на фоне гражданской войны.

Не сказать, что это было угрозой нам. Мы взяли бы штурмом это пункт за сутки. Но командование не стремилось за наградами и терять людей ради этого считалось глупым. Поэтому решили просто осадить этот пункт и ждать, когда они сами там передохнут с голоду и от отсутствия воды и электричества. Ну или сдадутся.

Проблема была в том, что мы ждали, а они всё не дохли. Что-то было не так во всей этой истории. Вот и нас отправили разведать.

В нашей разведке не было ничего фантастического. Мы должны были переходить с одной точки на другую. Если бы видели аванпост противника, не приближались к нему, держали дистанцию, изучали, давали сведения на базу и двигались дальше.

Аэропорт – это всегда край города. С одной стороны мегаполис, с другой бескрайняя площадь пустой земли либо частный сектор, как было в нашем случае.

Все местные деревеньки были оставлены их жителями. Большинство покидало свои дома в спешке. Поэтому что-то оставалось. Чем, конечно, не могли не воспользоваться мародёры. Но это были не только вещи. Были оставлены и домашние животные.

Все существа на этой планете, как и люди, очень разные. Вот посмотришь на котов, ну чем-то похожи между собой, но каждый в отдельности такой уникальный, со своим характером и поведением.

Проходя мимо одной деревни к нам привязалась собака.

Это была очень глупая собака. Самая настоящая сука. Для неё никогда не было одного хозяина. Она готова была увязаться за любым. Достаточно было поделиться с ней едой или приласкать. А могла увязаться и без этого.

Об истории этой собаки можно было только гадать. Её приветливость всем подряд посреди ожесточённой междоусобной войны оставалась для нас загадкой.

Мы представляли её судьбу следующим образом.

Скорей всего эта собака изначально была одинока. Чудом нашлась семья, решившаяся её приютить. Но в доме держать её не стали. Она обитала во дворе.

Приходили, например, к этой семье гости. Собака выбегала при виде незнакомых ей людей и начинала лаять. А успокоившись, бросала свой дом, увязываясь за тем, на кого только что лаяла.

А потом в гости к этой семье, как и к миллионам других семей, пришла война. В общей суматохе, когда семья собиралась покидать свой дом на поиски убежища, скорей всего собака сорвалась за очередным прохожим. Вернувшись она обнаружила уже, что семьи больше нет – ни у этого дома, ни у неё.

Когда наш отряд проходил через брошенные людьми дома, пёс прибился к нам. Эта деревня не представляла никакой стратегической ценности. Так что, скорей всего, собака впервые за долгое время увидела людей, которых не сопровождал шум войны.

Мы спросили командира:

– Что делать с собакой?

– Мне всё равно, – ответил он.

Поначалу мы пытались отогнать её. Но она упорно продолжала бежать за нами. Мы надеялись, вдруг прибьётся ещё к кому-либо. Поэтому, когда мы проходили мимо одного незаброшенного дома, попросили местного мужика прикормить собаку, чтобы она осталась с ним.

Мужчина испугался нас, ведь мы символизируем для него войну в той же мере, что и любой другой человек с оружием в руках в этой стране. И страх этот заставил его подчиниться нам. Но стоило собаке только доесть объедки, она тут же помчалась за нами и догнала.

Чёрт его знает, в чём было дело. Может, мужчина просто дал еду собаке и спрятался за дверью, как только мы покинула его двор. С таким обращением даже сучье сердце не растает. Вот она и помчалась вновь за нами.

Это был тяжёлый путь. Мы шли через пустыни и горные лесные массивы. Всё препятствовало благополучному выполнению поставленных задач. Мы были дезориентированы. Мы то и дело, что боялись нарваться на вражеский патруль, аванпост или вовсе выйти к вражеской базе вплотную. Поэтому двигались максимально осторожно, пытаясь не выдавать своё месторасположение противнику.

Как вдруг собака завыла. Солдаты подбежали к ней, чтобы понять, что случилось. И когда подошёл уже я, всё было решено. Как оказалось, она провалилась под ловушку, устроенную местными жителями для диких животных. Что-то вроде самодельного капкана. И получила небольшую травму. Всё обошлось бы, если бы только не тот факт, что эта собака не прекращала скулить, как бы мы не пытались её успокоить.

Ко мне подбежал капитан, схватил меня за руку и подтянул к себе:

– Что это за … ?

– Но что я поделаю, товарищ капитан?

– Заставь её замолчать.

– Но как?

– Не знаю. Не моя проблема. Сделай что-нибудь. Прикончи её.

– Но как? – не прекращал повторять я.

– Мне насрать! Она больше не должна выть!

Как сейчас помню. Измученный растерянный взгляд солдат, окруживших меня. Они все смотрели на меня. И никто из них не знал, как поступить.

Я не торопился. Снял ремень, обкрутил вокруг шеи собаки и начал медленно сдавливать.

Вой собаки быстро стих. Она сопротивлялась как могла. Извивалась, билась, пыталась вырваться. Но тщетно. Лишь хрип изредка вырывался из её пасти. Пока и вовсе не пропал. Собака затихла и запрокинула морду.

Мы пошли дальше. В тот день никто из нас не произнёс ни слова.

Прочесав всю территорию, мы обнаружили, что известные нам прежде патрули и аванпосты давно брошены. У противника не осталось ресурсов, чтобы удерживать эти позиции. Получается, что усилия нашего командования увенчались успехом.

Но назад мы возвращались опустошёнными. Крик собаки, который мог бы привлечь потенциального противника, оказался помехой настолько же потенциальной. Это была смерть, смысла в которой не было. Но кто из нас мог об этом знать тогда?

К аэропорту мы вернулись почти под закат. Люди в прилегающих поселениях готовили ужин. Устав от войны, они без опаски выходили во дворы и вместе с семьёй и друзьями жарили мясо. Это была территория свободы от ужасающей всех войны, от той усталости, которую она во всех закрепила.

Мы пошли дальше. В тот день никто из нас не произнёс ни слова.

Прочесав всю территорию, мы обнаружили, что известные нам прежде патрули и аванпосты давно брошены. У противника не осталось ресурсов, чтобы удерживать эти позиции. Получается, что усилия нашего командования увенчались успехом.

Но назад мы возвращались опустошёнными. Крик собаки, который мог бы привлечь потенциального противника, оказался помехой настолько же потенциальной. Это была смерть, смысла в которой не было. Но кто из нас мог об этом знать тогда?

К аэропорту мы вернулись почти под закат. Люди в прилегающих поселениях готовили ужин. Устав от войны, они без опаски выходили во дворы и вместе с семьёй и друзьями жарили мясо. Это была территория свободы от ужасающей всех войны, от той усталости, которую она во всех закрепила.

Проходя мимо одного из домов, к нам выбежала хозяйская собака. Она не лаяла на нас. Хотя, казалось бы, в этом её суть. Но она будто бы чувствовала, что мы спасители её дома. Она крутилась вокруг нас и хотела будто бы то ли поиграться, то ли подластиться. Я кинул кусочек сухого пайка, что оставался у меня. Собака в мгновение его съела. Я погладил её и она с благодарностью посмотрела на меня. А я посмотрел на командира. Он наблюдал за нами. И наши взгляды пересеклись.

Я его ни в чём не обвинял. Но мы оба чувствовали вину за произошедшее.

С тех пор, как я вернулся домой, многие меня спрашивают, убивал ли я на этой войне. Я говорю, конечно, что нет, ни один человек не погиб от моих рук. Но кровь с них мне так и не удалось отмыть.

ЗАТАИВ ДЫХАНИЕ

Что сложнее? Сделать выбор или действовать?

Проще посмотреть фильм, чем его выбрать.

Тоже касается отношений между мужчиной и женщиной.

У мужчин нет проблем. Любая первая попавшаяся девушка – и действуй!

Девушкам же нужно выбирать. Любая не лишена внимания хотя бы парочки парней.

Если сложить это вместе, в сумме выходит та тонкая лёгкая нить между людьми, которую с трудом и сомнениями замечают другие, когда они находятся на самом начальном этапе отношений.

– Они что, вместе? – спрашивали одни.

А видели их вместе часто.

– Это ещё ничего не означает, – говорили другие.

Они ведь коллеги. Маркетологи одной крупной компании. Он работал в одном районе, она в другом. По рабочим вопросам практически не пересекались. Виделись на собраниях два раза в неделю. Тем не менее увидеть их вместе ещё ничего не означало. А видели их вместе часто.

– Это ещё ничего не означает…

Ведь у его была девушка, а у неё был парень. Все знали, что они в отношениях. Точно так же, как все знали, что эти отношения оставляли желать лучшего. Его девушка была стервой, а её парень мудаком. Но…

– Это ещё ничего не означает…

Мы то знаем, если что-то видишь, значит, тебе не показалось.

Они были на начальном этапе отношений. Со стороны выглядело как «ничего не означает». Но чувствуется эта тонка связующая их нить. И стоило только подкинуть в неё искру, она тут же стала бы причиной разгорающегося пламени страсти.

Они были на том этапе отношений, когда он трепетно и бережно ухаживает за ней, хотя в душе страстно хочет завладеть ею, а она прекрасно всё понимает, но делает вид, что ничего не понимает. А он верит. Верит в образ дурочки, под которым скрывается тяготы выбора. Ведь также страстно хотят любую девушку сразу несколько парней. И кому именно в объятия страсти нужно отдаваться? Назад пути нет.

И когда коллеги шептались между собой, когда заканчивалось очередное собрание, он будто бы не слышал, не замечал всего этого. Он просто подходил к ней и спрашивал:

– Пойдёшь в кино?

Она немного удивилась, с какой лёгкостью на глазах у коллег он спрашивает её о планах на вечер. По сути он спросил именно об этом. Просто упустил несколько лишних вопросов.

В его представлении вопрос о кино не представлял ничего особенного. Мол, с тем же к ней может подойти любой другой. И он к любой другой. Ведь это ещё ничего не значит.

– Да, конечно, пошли, – ответила она.

Это же начальный этап отношений. Она ещё ни с кем так часто не ходила в кино. Тем не менее неизменно отвечала: «Да», «Конечно», «Пошли». Просто каждый раз со всё более глубоким вздохом.

Когда он отошёл, к ней подбежали две девушки.

– А вы что, собрались в кино? – спросили они.

– Да, – ответила она.

– О, мы тоже хотим. Как здорово было бы, да? Сходить всем нашим дружным коллективом куда-нибудь. Сейчас всё организуем.

Эти девушки слишком быстро смогли организовать ребят, которые чаще всего на вопрос «чем ты занят сегодня вечером?» неизменно отвечали какую-то нечеловеческую ерунду. Где-то минут через пятнадцать, он подошёл к ней отдельно и сказал:

– Я не пойду в кино.

– Почему?

– Не хочу со всеми идти.

– Так если ты хотел бы со мной вдвоём пойти, может, и сказал бы мне лично, а не при всех?

– Так я подумал, а что такого. Кто в кино не ходит то?

– Вот именно. Пока одни сразу же видят в твоём вопросе что-то особенное. Такие люди очевидно не будут мешать нам, но сразу подумают, что у нас отношения. Другие же, как и ты, не видят в этом ничего особенного, а значит, к двум коллегам вполне легко могут присоединиться другие коллеги. Почему бы и нет, раз уж в этом нет ничего особенного?

– Ладно, ладно, я тебя понял. В следующей раз буду предусмотрительнее. И что теперь делать?

– Скажем, что не идём. А сами поедем в какой-нибудь другой кинотеатр и всё. Проблема что ли?

Он кивнул.

Они вдвоём вышли к главному входу. Отойдя в сторону в ожидании, когда разъедутся все коллеги, он уставился в телефон.

Наверное, смотрит афишу и ближайшие кинотеатры, – подумала девушка.

– Пока Никита, пока Катя.

Так неизменно прощались все, кто проходил мимо. В его голове звучало это так, будто они дают понять, что всё все знают, как бы он не пытался это скрывать.

Девушка устала ждать, когда все разойдутся и подошла к ему, игнорируя эту бессмысленную конспирацию.

– Ну что? – спросила она.

– Ты знаешь, в какой кинотеатр они поедут?

– Да. В ближайший. В Гринвич.

– Отлично. Поехали тогда в Парк Хаус.

Вдруг проходящий мимо мужчина неожиданно остановил их.

– Привет, слушайте, сигаретки не найдётся? – спросил он.

Катя уже потянулась во внутренний карман своего пальто, как вдруг Никита сказал:

– Нет, не курим.

Отойдя немного, он добавил:

– Вот почему как только я начинаю бросать курить, тут же все вокруг делают всё, чтобы я не забыл о своей зависимости?

– Может, именно потому что ты только о них думаешь, ты их везде и видишь?

Он проигнорировал вопрос.

Они поехали в торговый центр. В тот, что был через дорогу от его квартиры. Когда они вошли внутрь этого многоэтажного необъятного чудовища коммерции, девушка тоскливо сказала:

– Раньше здесь всё было по-другому.

– Что именно?

– Раньше кинотеатры были другими. Их можно было найти где угодно. На первых этажах старого сталинского дома. В забытых городом особняках. В музеях. В обсерваториях. В концертных залах. Под открытым небом, в конце-концов.

– А что? Разве сейчас хуже?

Она глубоко вздохнула:

– А что сейчас? – говорит. – В наше время, во время разорившихся старых стильных кинотеатров, чтобы посмотреть фильм, нам нужно припереться в бездушный торговый центр. А ведь все они, если приглядеться, похожи. Как советские гранённые стаканы. Затем нужно пройти дюжину бутиков, пару точек фаст-фуда и только потом мы с тобой сможем сделать выбор. И то, среди чего? Кинотеатры сами стали будто бы отражением того, каким стало кино. Безвкусным, унылым и безразличным к зрителю.

– Что? Разве для тебя кино это не способ провести просто время? Со мной?

– Конечно! Но я скучаю по тому времени, когда всё было иначе. Когда ты с друзьями после школы бежишь в кинотеатр, чтобы посмотреть очередную новинку. И всегда было из чего выбрать. В конце-концов, я скучаю по времени, когда кино в первую очередь было искусством, а уже потом бизнесом. Даже для Голливуда, понимаешь?

– По-моему для Голливуда всегда деньги были важнее.

– Да? А почему тогда в премиальном и залацканном голливудском Оскаре каждый год находится не больше пяти фильмов достойных упоминания самими архитекторами индустрии? Сами штампуют и сами же позорят свой продукт?

Всем казалось, что индустрию развлечений уничтожит в пух и прах коронавирус. Что ж. Что нас не убивает, делает сильнее. Верно? Благодаря ему напротив были внедрены передовые технологии сервиса, которых не хватало. Бесконтактная оплата. Дистанционное бронирование. Стационарные терминалы, готовые предоставить весь перечень для выбора.

– Ну что? На какой фильм пойдём? – спросил он, когда они подошли к одному из таких терминалов.

Бегло оглядев фильмы, она выпучила нижнюю губу и пожала плечами, и стала осматриваться по сторонам.

– То, что идёт только российское, не значит, что оно говно, – сказал Никита.

– Я не говорю, что русское кино – говно. Я говорю, что то кино, что идёт именно сейчас – ну не знаю. Оно особенно какое-то говно. Понимаешь? Видно как русскому кино в рамках импортозамещения пришлось штамповать фильмы как советский завод во время первых пятилеток.

– Первых чего?

– Забудь. Я так, о своём, о старом.

Она была на пять лет старше. Он не видел в этом проблемы. Но так получается, что умный не понимает, почему дурак не может решить пример, и наоборот; сильный – почему слабый не может поднять гирю, и наоборот; мажор – почему бедняк не купит себе новый телефон вместо того старого, что постоянно глючит, и наоборот.

– Хочешь на хоррор пойти? – спросил он. – Но они только после десяти вечера.

– Ну если никаких других вариантов, ничего страшного, я думаю. Или ты спешишь?

– Нет. Я подумал, вдруг ты спешишь. Можем сейчас купить, а потом пошататься по ТРЦ, да?

– Да, конечно.

К десяти часам вечера торговый центр превращался в пустошь. Закрытые бутики и точки фаст-фуда выглядели декорациями для постапокалиптического фильма. Словно фильм ужасов начинался ещё с подступов к залу.

– Всё закрывается уже, – сказала она. – Может, пройдём пока к залу?

– Слишком поздний сеанс, конечно. Нам ещё почти час ждать придётся.

– Ну что ж. Сам хотел в кино.

– А ты разве не хотела?

– Честно говоря, когда мы вместе, мне без разницы, чем мы занимаемся. Гуляем, едим или смотрим кино. Мне всё равно.

– Ну здорово.

Большинство сеансов уже подошло к концу. Большинство залов уже не работали. Остались только два. И в обоих показывали фильмы ужасов.

У входа в залы стоял молодой человек. Очень высокий и настолько же очень худой. Он был похож на фонарный столб. Только разукрашенный в фирменные цвета кинотеатра. Забавно, цвета формы были оранжевые. А сам он был рыжим. А волосы были длинные и волнистые.

– Ты только посмотри на него, – сказала она.

– Да, странный тип.

– Господи, почему некоторым парням достаются такие роскошные волосы? Отдали бы лучше девушкам.

– Ну это гены, наверное. Скорей всего у его мамы такие же роскошные волосы.

– Знаешь, у меня была подруга. Волосы точно такие же как у этого парня. У неё из родителей никого не было рыжими.

Никита громко усмехнулся.

– Да, понимаю, – продолжила она. – Но она была идеально похожа на обоих родителей. Знаешь, по чуть-чуть от каждого.

– Да? Как так?

– Я также задалась вопросом. А так как это было в школе, я полезла в учебник биологии. Оказывается, гены могут передаваться через поколения. Там это даже как-то легко высчитывается математически формулой. У той девушки был только один прадед рыжим.

На сеанс пришло совсем мало людей.

– Я думала, что мы вообще только вдвоём будем, – сказала Катя.

– Да нет, мы когда билеты покупали, там уже человека четыре купили билеты.

Они подошли к молодому человеку. В фирменной оранжевой футболке. У него были очки. Показали ему билеты. Он оторвал корешки с контролем и пожелал им приятного просмотра.

– Может, всё-таки стоило взять поп-корн? – спросил Никита.

– Да что ты заладил со своим поп-корном, – ответила Катя, взяв его за руку и потянув за собой в зал. – Я не ем его. И мы только что покушали. В тебя разве влезет ещё?