Уля умерла

Глава 5

Через какое-то время голоса, наконец, удаляются, хлопает тяжелая дверь. Мысли наполняют меня, как поднимающееся тесто – кастрюлю. Морг. Трупы вокруг. Я – труп.

Стоп, стоп, нужно срочно сменить пластинку. Когда меня похоронят? И еще – вспомнит ли Дима о том, что я просила кремировать меня, а не закапывать?

Извлекаю из памяти обрывки фраз из этих разговоров – конечно, всегда полушутливые, произнесенные после какого-то фильма или истории со смертью в главной роли. Дима, естественно, лишь махал рукой – мол, не говори ерунды, не шути так. Даже бесился. А теперь, когда мне совсем не до шуток, вспомнит ли он мои просьбы? Если да, то, поди, как и врач скорой, подумает – наверное, она чувствовала. Уж наверное! Догадывалась, что не вечна. Только не представляла, что это знание так скоро мне пригодится…

В жизни я была на похоронах три раза. А чтобы от самого начала и до конца – то два раза. В первый мне было восемь, и на кладбище меня не взяли. Тогда умер мой дедушка. Смутно помню гроб в большой комнате, с торчащими подошвами черных дедовых туфель. Когда гроб увезли, то в этой же комнате поставили длинный раздвижной деревянный стол, за которым потом покойного поминали вернувшиеся с кладбища родственники и заходящие соседи. Но больше всего в тот день я запомнила бабушку – на её лице не было ни слез, ни их следов. Но когда я вопросительно подняла на бабушку глаза при встрече, та горько усмехнулась лишь уголком рта и ничего не сказала. Моя всегда веселая бабушка. Это сочетание подобия улыбки и глубокой тоски в глазах я запомнила на всю жизнь.

Во второй раз я оказалась на похоронах в тринадцать лет. Знакомый парень разбился в автокатастрофе. Он был за рулем своей машины, которую обхаживал и обожал почти как подружку, и на повороте врезался в другую легковушку, несшуюся на полной скорости. Погибшему знакомому было около двадцати. Он был для меня старшим, бесстрашным и беззаботным. Тем, кто уже взрослый, чтобы делать то, что ему вздумается, но еще молод, чтобы быть по-настоящему свободным. Эти похороны я запомнила больше. Плач девушек и рыдания сестер, скупые слезы украдкой старшего поколения, множество молодых людей, забывших о районных разборках и собственных интересах, идущих по свободной от машин улице за гробом. Вся улица была заполнена людьми. Хоть я и не была близким человеком этому парню, я тоже плакала. И по дороге за гробом и потом, придя домой. Я всё вспоминала, как видела погибшего несколько дней назад и как он весело рассказывал всем о планах на выходные. О планах, которые теперь тоже исчезли под деревянной крышкой гроба.

На третьих похоронах мне было двадцать девять, и я считалась будто бы взрослым человеком. У меня уже родились дети, и в тот день они были в садике. От сердечного приступа умерла моя бабушка – та самая, много лет назад похоронившая мужа. Я не представляла жизни без неё. Когда ехала на прощание, то до последнего надеялась, что это какой-то жуткий и жестокий розыгрыш, и бабушка жива. Народу на похоронах было немного. Родственники, самые близкие – человек шесть, и несколько бывших коллег, тоже в преклонном возрасте. По моим щекам слезы текли не останавливаясь, будто не плакать – всё равно что не дышать. На прощании бабушкины коллеги стали по очереди подходить к гробу и целовать в лоб осунувшуюся до неузнаваемости подругу молодости. И когда одна из них выдохнула: «ох, Ленка…», мгновенно воскресив в высохшем теле бабушки Елены Юрьевны молодую когда-то девушку, чья жизнь безвозвратно ушла – я почувствовала, что не могу сдерживать ни один мускул своего лица. Скорчилась в беззвучном рыдании, не в силах успокоиться, и плакала, не замечая, как сводит до боли скулы. На третьих похоронах я узнала, как соль, скопившаяся на ресницах от слез, мешает видеть. Позже, в туалете столовой, где проходили поминки, я удивленно сдирала со своих глаз белые кристаллизованные комки и умывалась так рьяно, словно холодной водой из-под крана можно было смыть само горе.

Я часто думала, что людей провожают по-разному. Не в том смысле, что о ком-то скорбят, а о ком-то – нет. На бесчувственных прощаниях я не бывала. Но каждый раз я чувствовала, что скорбят по-разному. Когда из жизни уходят молодые, люди плачут об их будущем. О невыполненных планах, о чувствах, что не получится испытать, о переменах, которые нельзя будет увидеть. Это самое «он мог бы… он хотел… он мечтал…» давит и угнетает больше всего. Эти «бы» как-то неуловимо переносятся на самих молодых, и они не замечают, что плачут уже о своих собственных мечтах, представив в глубине души, что это их стремления вдруг жестоко оборвались смертью.

Когда из жизни уходят пожилые, люди плачут об их прошлом. О том, чего не успели, не попробовали, не услышали. А их ровесники – и это я остро почувствовала на похоронах бабушки – тоже плачут о будущем, как молодые, и тоже о своем, но честнее. Поглощенные внуками и правнуками, болезнями и хлопотами, субсидиями и воспоминаниями, в момент прощания со старыми друзьями, они видят их молодыми, какими когда-то знали, какими навсегда запомнят. И вместе с жизнью ушедших у них проносится перед глазами собственная жизнь. Порой они видятся со старыми друзьями и подругами только на похоронах друг друга, где слышат скорбный плач следующих поколений по их поколению. И расставаясь, боятся спросить себя: кто следующий?

Ну, а самые близкие плачут о себе самих. Восклицают: как же я буду без тебя? Когда ушла бабушка, я долго не видела радости в повседневной жизни, не видела смысла искать радость. Я чувствовала свою утрату, как саднящую рану, которая с каждым днем разрастается больше и больше. Прошло немало времени, пока я определила по чему плачу. Любовь. Совершенно особенная любовь, – какая может быть только у самых близких людей: у родителей к детям, дедов к внукам, сыновей к матерям, в единичных случаях – у влюбленных. Эта любовь никогда ничего не просит, всегда принимает, всегда согревает своим теплом – неважно, будешь ты приезжать на выходные или лишь улучишь несколько минут в месяц на телефонный разговор. Эта любовь никогда не упрекает, но лишь наполняет: радостью, возвращением в детскую безмятежность и непонятно как – чувством безопасности. Потому что ты знаешь: пока такая любовь тебе дается – ты наверняка не просто так живешь на этом свете. Когда я поняла всё это, то наконец осознала, что потеряла с уходом бабушки.

В каждом из этих плачей – по рано ушедшим молодым, по пожившим старым, по горячо любимым – есть доля неосознанного эгоизма. Но нет чувства более чистого и искреннего, чем чувство скорби. Наверное оттого, что его невозможно контролировать. Всё-таки смерть умудряется каждый раз выбивать нас из привычной колеи. И вроде бы всех предупреждали, а всё равно никто не ожидал…

Так как же меня похоронят? И кого будут по-настоящему жалеть на моих похоронах? Я снова почему-то думаю о Диме. А любила ли я его?

Глава 6

Я изменяла Диме десятки раз. Правда, только мысленно и никогда в реальной жизни. Но в конце концов, именно это и заставило меня засомневаться в собственной любви. Было у меня когда-то такое убеждение: любишь – люби полностью, без остатка, со всей страстью и полным принятием. Не любишь или сомневаешься – до свидания. Ведь если разлюбил, то стоит задуматься: а любил ли ты вообще? Моя юношеская теория была логична и ничего не могло её пошатнуть. Ничего, кроме собственного брака.

Затем появился Дима, который моментально обрубил мою прошлую жизнь со старыми привычками, представлениями о нормальной жизни, тусовками и знакомыми. Я поворчала и утихла. Ревнует – значит, любит. Дальше – свадьба, первые совместные поездки и знакомства с родными, пылкие разговоры, ночи любви. Мир вокруг был окрашен надеждой, смыслом, экстазом нового. Дима, тогда еще мой свежеиспеченный муж, под яркими звездами и бесконечным небом шептал ночью: я не выношу измен, не перевариваю. Я заверяла его: «Никогда!», и он целовал так, что перехватывало дыхание.

Через год после свадьбы появились Матюша с Андрюшей, и Дима стал сутками пропадать на работе. Иногда мне казалось, что он уезжает на вызов коллег, даже когда в этом нет особой необходимости – просто чтобы не находиться дома. Дома почти круглосуточно стоял детский плач, пахло молоком, детским порошком и мочой. Я вертелась между двумя орущими ртами, кухней и стиральной машиной. Дима возвращался ближе к полуночи, и нужно было обхаживать еще и его – выслушать, пожалеть, накормить. При этом он не часто спрашивал, ела ли я сама что-нибудь за день. О страсти и любви говорить было как-то некогда.

Матюше с Андрюшей исполнился год, когда мы всей семьей поехали в гости к бабушке, Диминой маме, которая жила в маленьком поселке в Тверской области. В отпуске я надеялась немного отдохнуть от детей, восполнить пробелы нашей семейной жизни. Но все родные, сделав традиционные утренние «ути-пути» и уверив меня, что внуки похожи исключительно на папу, убегали каждый день по своим делам. Сначала я расстраивалась, но потом выдохнула – ведь это семейный отпуск, и мы должны провести его своей семьей. Мой оптимизм разрушил Дима, потому что при любом случае он старался улизнуть к друзьям, как дома – на работу. Понимая, что он не виделся с друзьями пару лет из-за меня и детей, я, конечно, отпускала его. Но, оставаясь одна, кормила слезами подушку.

В тот раз я впервые заговорила о разводе. Еще свежи были воспоминания молодости, чтобы сделать вывод: если я не чувствую себя счастливой, то зачем это всё? Мгновенно погружаюсь в тот день…

Дима с Улей стоят на улице. Вокруг тянется дорога в две стороны, качаются деревья, тронутые ранней осенью. Небо затянуто серой матовой пленкой, вокруг – ни одного человека.

– Ну?! – повышенным тоном повторяет Дима, пытаясь заглянуть Уле в глаза. – Что? Что с тобой?

Уля молчит, и Дима продолжает.

– Вечно недовольная, с такой миной ходишь, что… Да меня уже мама спрашивала: вы, что, поругались? Но мы же не ругались? Или я чего-то не знаю? Так объясни! – он уже срывается на крик. – Что я опять делаю не так?!

Трясет головой от раздражения. Уля вздыхает и поднимает на мужа глаза: попробовать объяснить? Это ведь её Дима. Может, они просто недопоняли друг друга? А сейчас поговорят и всё уладят.

– Я… – начинает Уля, вздыхает и останавливается.

Оказывается, не так-то просто высказывать всё, что нагноилось в душе.

– Ну?! – кидает в неё Дима вопросом, округляет глаза и садится на корточки, скрестив руки на груди.

Смотрит вдаль. Он уже предчувствует, что сейчас услышит претензии в свой адрес и готовится защищаться.

– Я просто устала, Дим, – собирается наконец Уля с духом; не смотрит на мужа и не замечает его окаменевшего настороженного состояния. – Понимаешь, я так надеялась… – она вздыхает, пытаясь вспомнить ту речь, которую мысленно говорила много раз, и получалось складно и убедительно. – А ты всё время уходишь. Я надеялась, что смогу здесь отдохнуть немного. От детей. То есть я, конечно люблю их, но я дома постоянно с ними, пока ты на работе… И здесь. Ты уходишь, и ничего не меняется… Думала, мы побудем вместе. Мама твоя не особо помогает с мальчиками… Я уже неделю реву, когда никого рядом нет! И второй день думаю о разводе…

Она наконец решается повернуться к Диме и запинается об его ледяной взгляд. В горле пересыхает. Она сказала что-то страшное? Зря вставила про его маму…

– Всё сказала? – плюется Дима словами в её сторону после затянувшейся паузы.

Его брови по-прежнему высоко подняты, будто он шокирован услышанным.

Уля глубоко вдыхает воздух и отводит глаза, чувствуя, как в носу завязывается узел. «Только не разреветься, только не разреветься», – повторяет она про себя. Плохая идея.

Дима смотрит на неё как на чокнутую.

– Я не был дома два года, – начинает он, выдерживая паузу после каждого предложения, будто проверяя, понимает ли его жена. – Я каждую свободную минуту с тобой и с детьми. Дома – еще и на работе, ты сама сказала. На работе, не в барах! Думаешь, я не устал?! Два года без отпуска! И сейчас, – он делает вдох и понижает тон, стараясь держать себя в руках, – сейчас, за то, что я решил повидаться с друзьями, – долгая выразительная пауза, – ты предлагаешь развестись? – в голосе Димы явно слышится презрение, а не сочувствие.

Уля молчит, не зная, что ответить. Глаза наполняются слезами, которые она больше не может удерживать. Плохая идея. Поговорить. Пожениться. Нарожать детей. Это всё была плохая идея.

Дима смотрит на неё несколько секунд, встает и отворачивается. Разговор окончен. Ей нечего ответить? Он победил. Дима идет по дороге в сторону дома. Уля с отчаянием смотрит ему в спину и думает: «А может, я и вправду чокнутая? Всё же логично…»

Только через два дня молчания, когда атмосфера в доме стала такой наэлектризованной, что потряхивало всех – от Диминой мамы до детей, – Дима подходит к жене. Когда Матюша с Андрюшей спят, он будто под каким-то внутренним давлением – надо же что-то делать с этой женщиной – приближается к Уле, резко, почти грубо, разворачивает и привлекает к себе. С каменным лицом начинает раздевать. Кофта, футболка, ширинка, джинсы…

– Ну ты что, я же люблю тебя… – говорит он через 5 минут секса, впервые нарушив двухдневное молчание после ссоры на дороге.

Говорит с облегчением, будто преодолел гору препятствий. Уля молчит и улыбается. В этот момент она возвращается в прошлое, когда каждое действие служило доказательством любви.

…И ведь так было каждый раз, возвращаюсь я в реальность. Мы ничего не решали, просто Дима запихивал мои обиды в меня же поглубже своим членом, и на этом ссора исчерпывалась. Но в итоге этот способ перемирия стал еще больше втаптывать меня в землю. Дело было в том, что после родов у нас с Димой стало всё плохо в постели.

Он начинал слишком прямолинейно – после пары поцелуев шерудил рукой в моих трусах и почти сразу снимал свои. Затем одна из трех поз: он сверху, снизу или сзади. Быстрый переход к делу – даже когда я не была готова. И почти мгновенное окончание – буквально через две-три минуты. Первое время я удивлялась: и всё? Потом Дима выдал мне, что это из-за того, что после родов у меня «там теперь всё по-другому». Ну что же… Всё снова логично.

Я начала заниматься интимной гимнастикой: по полчаса в день сжимала и разжимала мышцы промежности. Во время секса вздыхала и притворялась, что мне хорошо, – чтобы, не дай бог, он не почувствовал себя каким-то неполноценным. О, я много слышала о мужских комплексах на сексуальном фоне. Со временем ничего не менялось, и я привыкла во всех сексуальных неудачах винить себя – ведь это я стала другой после родов, Дима измениться не мог. Я стала избегать секса. И с каждым разом он становился всё более быстрым, одинаковым и каким-то оскорбительным – будто мы делаем это не потому, что любим друг друга, а потому, что Диме иногда надо куда-то спускать сперму из яиц.

Когда Матюше с Андрюшей было три, я завела карманный календарик, на котором кружками отмечала даты начала месячных и крестиками – дни секса. Крестиков было меньше, чем кружков. Когда же эти дни X наступали, я практически не успевала ничего почувствовать. Сделавший свое дело Дима быстро клевал своими губами мои, отворачивался и засыпал. А я оставалась одна со своими мыслями – разгоряченная, неудовлетворенная и обиженная на весь мир и саму себя. Поправилась. Прыщи лезут, как у подростка. Грудь обвисла. Вокруг сейчас вон какие ходят – ЗОЖ в моде, а я… Иногда я тихо пробиралась в ванную комнату, где втайне от Димы мастурбировала, вздрагивая от каждого шороха. В процессе чувствовала себя провинившимся подростком, а после – презирала. Всё это низко, низко…

Потом я листала ленту в инстаграме и видела сногсшибательных красоток с плоскими животами и стройными ногами. Они не рассказывали свои жизненные истории, но публиковали меню на день, от которого меня воротило. А иногда рассказывали – и от этого меня воротило еще больше. Порой я пыталась влиться в струю и вытаскивала из-под кровати старые гантели, пахнущие железом и краской. Через пару дней водворяла гантели на законное место. При этом я никогда не была чересчур стройной, но отчетливо помнила периоды, когда нравилась себе в зеркале и когда наш секс был нежным, порывистым, долгим и разнообразным. Если судить по моим физическим параметрам, с тех времен ничего сильно не изменилось. Но только теперь я свое отражение ненавидела.

Не помню, когда это началось, – когда я начала мысленно изменять Диме. Мучилась бессонницей и вспомнила быстрый способ заснуть из детства – помечтать о чем-то. А почему бы не помечтать о новом человеке в своей постели? Перебрала всех знакомых и незнакомых, с кем приходилось встречаться за последние несколько лет. Главное условие – он должен был быть мне теоретически симпатичен как внешне, так и внутренне. Отобрав кандидата, мысленно вернулась назад, к моменту последней встречи с ним, и начала импровизировать, обнимая подушку, – как это могло бы быть. По коже еле заметно побежали мурашки…

В фантазиях была страсть и двусмысленность, щекотливые и пьянящие ощущения откровений и первых прикосновений. А потом – он притягивал меня к себе сильным движением, смотрел восхищенно и закрывал с наслаждением глаза, окружал током желания и ласкал точными и уверенными руками, губами, языком… Правда, сам секс был далеко не всегда – зачастую я просто не доходила до него, засыпая в мечтах о том, что ощущаю, как нужна кому-то как воздух, что меня чувствуют, слушают, стараются понять и предугадать желания. Я мечтала о том, как он хочет порадовать меня, убедиться, что не обидел неосторожным словом, быть чутким, как с по-настоящему ранимой, вечно детской душой, не забывая при этом, что перед ним женщина, со всеми её потребностями и заморочками… Когда я говорила сама себе, что хочу увидеть в своем идеальном человеке, то понимала, насколько это далеко от реальности. Да так просто не бывает.

Со временем я научилась принимать и это. Что не бывает идеальных людей, идеальных отношений, идеальных жизней. Я сравнивала свой брак с другими, и он казался мне не таким и паршивым. А проблемы – ну, они есть у всех, просто о сложностях не кричат вслух.

Когда я вышла на работу, то стала восполнять недостаток внимания там – общалась с самыми разными людьми в рамках душевных интервью. Творческие личности, бизнесмены, спортсмены, модная тусовка. Оттуда, кстати, можно было регулярно таскать новых кандидатов для фантазий.

Впрочем, если не считать секса, всё было не так и плохо. С подросшими мальчиками Дима периодически играл и ходил на прогулки. По вечерам мы смотрели вместе сериалы и фильмы, потягивая пиво. Иногда могли спокойно поболтать на общие темы. Правда, общими для нас были дети, кредиты, ремонт и расписание на ближайшее время. Мы беседовали как хорошие соседи или сработавшиеся партнеры, давно запряженные в одну упряжку. И я втайне даже хотела, чтобы дети росли медленно, ремонт не кончался, а ипотека тянулась так долго, как только возможно. Я боялась, что когда всё это закончится – закончится и то, что нас связывает. Останется только привычка и пустота внутри.

Поэтому я задвигала всё, чего мне недоставало, на задний план и была средне счастлива. Не идеально, не без оговорок, не без списка заявок на улучшения, если бы такие где-то принимали. Но среди прочих примерно равных я вроде была счастлива.

Дима ведь действительно неплохой, хоть и не идеальный. Да и разве я сама – идеал? И всё бы ничего, если бы раз в полгода ему не срывало башню.

Глава 7

Это всегда было неожиданно. И чаще всего под воздействием алкоголя. Но Дима напивался редко, и за долгий промежуток между одним и другим скандалом я часто забывала то чувство опасности. Оно возвращалось ко мне, только когда Дима вдруг менялся в лице и поведении – будто передо мной стоит чужой человек. Человек, пылающий ненавистью.

Обычно причиной его ненависти была ревность. Он мог приревновать меня к случайным взглядам незнакомых людей, простому общению с новыми знакомыми и легкому флирту во имя самоутверждения. Там, где я не видела даже теоретической причины для ревности, а на практике и вовсе не давала повода, Дима видел предательство. И тогда он начинал источать ненависть с такой силой, с какой не проявлял любовь последние несколько лет. Например, как в тот раз…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.