Комендачи

Как–то появился в роте индивид. Знающие люди сразу определили по наколотому перстню на безымянном пальце, что парнишка непростой, а со шлейфом хорошего срока. Попал он в комендантский полк чудесным образом, а точнее, случайно и по доброй душе Лодочника, который, проезжая мимо военкомата, вдруг увидел грустного паренька, не решающегося пройти через дежурного на призывной пункт. Остановил машину, подошёл, поспрашивал за жизнь и пожелания на счёт службы. Недолго думая, предложил сесть в машину и повёз сразу в полк к заместителю начальника штаба, где представил того своим племянником и «вот таким парнем!», который рвётся в бой и готов служить не за славу, а по чести. Вот так в роте появился верный ординарец Лодочника, по совместительству стукач, кидала и разводила молодых доверчивых новобранцев на разные суммы денег, бывший зек – Андрюха Водолаз. Хотя обо всём сказанном в роте узнали лишь спустя время.

Состоялся в кубрике разговор между Игорем Рухой и Рубеном Серёгиным, где первый смог набором вразумительных фраз внушить Рубену его неправоту в спорном вопросе.

– Тебе на зоне воспитателем надо работать, – вставился в разговор Водолаз, обращаясь к Рухе.

– Воспитателем на зоне, говоришь? – переспросил Игорь. – А почему именно на зоне?

– Сладко поёшь. От твоего мурлыкания кончить можно. Сидельцам это понравится. Дрочить по кайфу станут, пока ты туфту гнать будешь. Прикинь! Ты трындишь, а они на тебя кулачками по шлангам водят…

– Не понял. Ты это про меня так говоришь? – спокойно спросил Руха, пристально вцепившись взглядом прямо в глаза Водолаза.

– Так на кого же? Сладкоголосый ты наш, – противно улыбнулся бывший зек, подмигнул глазом Рухе и цокнул язычком.

Это был явный перебор, и Игорь не заставил себя долго ждать. Подскочив в один прыжок к Водолазу, он со всей силы выбил того ударом снизу под пружину кровати. Бывший зек с грохотом свалился на пол и, до того как встать, получил кулаком в ухо, от чего застонал и тут же выбежал прочь. Братва подскочила с мест, а на шум прибежали и бойцы из соседнего «стариковского» кубрика.

– Ну ты и пси–и–их! – удивлённо протянул Рубен и почесал затылок.

– Да ладно вам, – вставил спокойно Никита Мищенко, всё это время читавший какую–то книжку у окна. – Сам виноват. Какого хрена нам тут блатными понятиями сыпать? Ещё раз повторит – я ему, урке сраному, сам добавлю по самые гланды.

Никите Мищенко, который незадолго до спецоперации начал проходить практику в отделе криминалистики в Харцызске, верилось охотно…

* * *

Денис Першин с Мишкой Дмитриевым были многодетными отцами семейств, успевшими к своим неполным тридцати пяти годам «настрогать» и даже немного воспитать по четверо ребятишек. У кого и сколько мальцов и девок – никто не знал, а они не особо и рассказывали. В увольнение парни рвались часто и даже не гнушались самоволкой. Возвращались в срок, хотя иногда подшофе. Уже позже, в Мироновском под Артёмовском, они одними из первых начали покупать автомобили, которых на вторичном рынке появилось изобилие. Машины были чаще возрастом старше покупателей – молодых солдатиков, неожиданно разбогатевших на новых российских армейских жалованиях. Но жгучее желание любого молодого человека, да ещё имеющего семью с большим детским садом, делало приобретение личного автомобиля задачей самой первостепенной важности.

Рынок ответил спросу резким и крутым повышением цен даже на «драндулеты» из семейства тольяттинских авто–тазиков, хозяева которых уже просто собирались отправить свои «драбины», «рыдваны» и «тарантасы» в утиль. В первое время, когда рынок захлестнула волна баснословных гонораров, за двести тысяч рублей солдатской зарплаты на прихваченной территории Донбасса можно было приобрести пару «девяток» или две пары «шестёрок» на собственном ходу. Далее предложение обнаглело: цены взлетели вдвое, запчасти – втрое, а обслуживание и вовсе выстроило горе–автовладельцев в нескончаемую очередь. Появились мастерские даже при ремонтных ротах в полках и бригадах, где быстро научились доводить до ума некоторые виды подержанных иномарок. А чего вы хотите, если бывшие гражданские автослесари Донбасса почти в полном составе ушли на фронт?

Вскоре Мишка Дмитриев подал пример и взял в качестве машины–донора «классику» не на ходу – так сказать, машину на разборку под запчасти. Пример получил всеобщее одобрение, и через неделю–другую в заброшенных гаражах и во дворах Мироновки, Новой Луганки и Светлодарска не осталось ни одной, даже бесколёсной «мажары».

Если никогда не имевшие прав Дмитриев и Першин не гнушались любым хламом, на котором можно было доехать до семейств и обратно, то молчаливый и рассудительный Эдик Харитонов уже имел зелёный с перламутром автомобиль «Ауди». Неудержимого желания этот скромный, молодой, только что дипломированный опер обновить свой автопарк не выражал, лишь иногда правильно замечая, что «глупо тратить деньги, полученные за риск, на ржавеющий металл». В его планах на первом месте стоял дом, потом свадьба и только следом – новая машина. У пожилых солдат такой житейский взгляд вызывал одобрение, хотя и в некоторых почти облысевших и седых головах роились мысли об обновлении личного автопарка из различного авто–трэша. Так иногда бывает: голова стареющих мужчин постепенно превращается в задницу – сначала по форме, а потом и по содержанию…

* * *

К счастью, старики в основном не были заражены страстью к накоплению и скупке всего, чего ни попадя. У них были более приземлённые задачи и мысли о будущей послевоенной жизни. В конце концов, они–то уж точно понимали, что все ненужные приобретения могли оказаться напрасными – одномоментно и безвозвратно, а вот оставшиеся без кормильцев семьи вряд ли скоро или вообще когда–нибудь получат от государственных чиновников и всяких там псевдоволонтёров хоть малую поддержку и помощь.

Так же рассуждал и Алишан. Уже в двадцать три года он остался отцом–одиночкой, когда соседская молоденькая хохлушка сбросила новорождённого мальчишку в его азербайджанскую семью и сбежала то ли в Киев, то ли в Польшу с новым хахалем. Хозяйство большое: одних коров – штук десять, овец – отара, кур – с полсотни. Поле под корма – на пять гектаров. А ещё сестра со своим ребёнком на плечах одной матери. Какие уж тут машины для роскоши?

Семья его оказалась в Старобешево ещё в советские времена, когда отец решил остаться в этих краях после службы в армии. Привёз молодую жену и заложил дом. Появились, выросли и разъехались два старших сына. Алишан был самым младшим – четвёртым ребёнком. Когда отца не стало, вся мужская забота легла на этого небольшого роста, но весьма крепкого джигита. С началом спецоперации ждать повестки не стал. Знал, что в военкомате не будут делать скидку на хозяйство и количество иждивенцев. Так и пришёл добровольно, как и большинство бойцов роты.

На первом построении Лодочник с трудом прочитал азербайджанскую фамилию Аллахвердиев и, спутав с отчеством Алишер–оглу, спросил:

– Нерусский, что ли?

– Почему «нерусский»? Местный я, русский, – спокойно и улыбаясь ответил Алишан.

Народ громко засмеялся, и в составе роты появился уроженец Украины с кавказскими корнями с позывным «Русский».

* * *

Два сапога – пара: Ваня Шкурный и Юра Крохмаль служили некогда прапорщиками в системе исправления и наказания. Проще говоря, на обывательском языке были они вертухаями на зонах. В принципе, для комендатуры – самая что ни на есть подходящая подготовка. Объединяло их не только звание, служба и пролетарско–крестьянское происхождение, но и неустойчивость к изыскам домашнего самогонокурения.

Между увольнениями пили тайком. Но стоило кому–то из них отъехать на пару остановок по пути домой, как можно было всерьёз беспокоиться за их выходные, которые вполне могли закончиться, так и не начавшись, на гауптвахте столичной комендатуры. Хотя Юра чаще бывал за рулём, а посему его пьянка, как правило, начиналась только по приезде в село – на своей «четвёрке», собранной из деталей множества ранее убитых «драндулетов» этой семейки. В салоне его телеги с двигателем внутреннего сгорания лежало столько автобарахла, что Юра мог запросто остановиться на обочине и открыть маленький такой мобильный автосервис. Даже сварочный аппарат там имел своё законное место – в кресле, которого всегда не хватало какому–нибудь пассажиру.

Ваню среди всех бойцов выделяла странная любовь, которую он выказывал своей супруге в моменты их телефонных разговоров, когда из его уст в мембрану аппарата, как гвозди под ударом большого молотка, всаживались слова, далёкие от нежности и страсти: «Да ты, сука еб***тая, башкой своей куриной нихрена не фурычишь! Только жопа у тебя хорошо пашет, когда на диване скачет! Закрой хлебало, я тебе сказал! И не звони мне на службу, пока я сам домой не приеду и пи***юлей тебе не отвалю! Всё!»

Надо сказать, что с единственной сестрой он разговаривал точно так же, и сослуживцам никогда не дано было понять, у кого там уши вянут на другом, невидимом конце телефонного диалога. А ведь любил он супругу действительно сильно, переживал и практически всю зарплату откладывал на её лечение от онкологии. Почему бойцы так думали? А он сам о ней всегда высказывался только в самых нежных тонах – а иногда и со слезами на глазах. Вот такая странная любовь и такие высокие отношения.

* * *

Особое место в роте занимал Андрюха Ерёма, назначенный каким–то верхним командованием старшиной вместо Саныча, отказавшегося считать портянки, менять бельё и раздавать по банным дням мыло. Паренёк он был молодой, лет на двадцать пять, без образования, если не считать школьный аттестат с наименьшим набором баллов. Фигурой Ерёма сзади походил на бабёнку с картин Кустодиева – с огромным, как груша, круглым задом и свисающим ниже талии ремнём. Спереди располагалось пузо от каждодневного брожения солодового сусла в брюшной полости. Плечики узкие и покатые.

Постоянно надменный взгляд из–под длинных ресниц, не по годам охамевшего мажора, говорил об отсутствии каких–либо моральных устоев, порядочности и даже намёка на вежливость в отношениях с людьми. Будучи главным по обмундированию, Ерёма, не мудрствуя лукаво, привозил исключительно самые огромные размеры одежды и обуви, никогда не заморачиваясь хоть разок снять мерки с бойцов и заказать форму, не требующую ушивки или замены где–нибудь на рынках с переплатой. Так он помогал кладовщикам из центральных складов избавляться от невостребованных излишков, за что, очевидно, получал какой–то гешефт. Если же была возможность снять «бабла», то его спящая совесть позволяла брать деньги даже за кокарды на кепки, стоившие всего–то полтинник. Не хочешь платить старшине? Иди и купи на рынке, а в каптёрке пока нет…

Странным образом в новое подразделение завозилось бывшее в употреблении, много раз перестиранное бельё, в то время как единообразный голубой рисунок хрустящих, новых, уставных армейских простыней часто стал встречаться на прилавках торгашей соседнего железнодорожного рынка города Донецка. Там же иногда можно было прикупить из–под полы мясные консервы без этикеток, но с отчётливой надписью по жестянке: «НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ», что говорило об армейском происхождении говяжьей тушёнки с отменным качеством.

В самой кладовой всегда был бардак из сваленного кое–как белья и тюков с зимней формой, матрасами, одеялами и подушками. На всём этом Ерёма любил вздремнуть часок–другой после сытного обеда и граммов ста пятидесяти коньячку, который, по обыкновению, хранился у него в маленьком сейфе. На ночь ушлый ключник ротных закромов, как правило, отъезжал до дому, до хаты, где его всегда ждала молодая жена в элитной квартире, подаренной не то её родителями, не то собственными предками Андрея Ерёмы. В общем, народ его не любил, но терпел по одной очень важной причине: каждый месяц он привозил в подразделение кассира из финчасти бригады с долгожданной зарплатой. Надо отдать должное, что без получки не оставался практически никто, даже если боец находился в увольнении, отпуске или на больничной койке. За такое можно было уважать, пока среди личного состава не появились подозрения, что всё делалось не без шкурнических мотивов.

Однажды Саныч прямо в лоб спросил Ерёму:

– Сынок, а как ты без совести живёшь?

На что Андрюша, нагло улыбаясь, ответил:

– У других, вон, мозгов нет, а ведь живут же как–то…

* * *

Старший прапорщик Владислав с позывным «Карлсон» был ветераном комендантского полка ещё с 2015 года и назначение в роту получил в качестве смотрящего от имени заместителя командира по личному составу майора Фокса. Молчалив, вдумчив или, скорее, себе на уме. Держался всегда нейтрально, с офицерами в дружбу не играл, но и на себе ездить не позволял. Если кому–то из рядовых нужно было сходить на ночь домой, то шли договариваться к нему. Обычно прокатывало, и его старались не подводить поздним возвращением или затянувшейся пьянкой в увольнении. Если случалось такое, то Влад не спешил заносить загулявшего в список самовольно оставивших часть, а упрощал дело условным процентом от получки за каждый день прогула. В скором времени такая практика привела к регулярному загулу некоторых парней, остановить которых после второго стакана могло только полное завершение средств в карманах. Так и жили от пьянки до зарплаты…

А тут ещё случилась неприятность. Влад случайно оказался в ружейной комнате комендантского полка в тот момент, когда какой–то оболтус из новобранцев, позабыв снять рожок с патронами, перезарядил автомат и дал очередь внутри помещения. Одна пуля ушла в окно, осколок которого влетел прямо в правый глаз старшего прапорщика. Госпиталь, неумелое лечение, обещания докторов заменить хрусталик… В конце концов был брошен клич, что нужна помощь на восстановление зрения командира. Дело очень дорогое, но «Вместе мы – сила!», и Ерёма увёз однажды целый пакет пятитысячных купюр в неизвестном направлении. Карлсон вернулся через месяц с искусственным зрачком, стоимость которого от собранной суммы выглядела примерно как клоп на двуспальном матрасе.

Народ это дело проглотил, тем более что Влад проставился после отбоя так, что даже некоторые не поехали в законный увольнительный. Твёрдость спаянности коллектива зависит от частоты коллективных пьянок.

* * *

Если в роте комендачей спиртное тихо–тихо допускалось, то у соседей, приехавших в двухмесячную командировку из России, на этот счёт был кардинальный запрет.

Их было немного. Всего–то десять человек военных полицейских: один почти юный офицер в звании лейтенанта, молодая женщина–прапорщик с шевроном Федерального следственного комитета и восемь сержантов–контрактников не старше двадцати пяти лет.

Как оказалось, все были из Москвы или Московской области, чем сразу вызвали к себе лёгкое скептическое отношение со стороны донецких парней и даже добровольцев из других уголков России. А когда и где у нас москвичей любили? А сами виноваты – гордыбаки спесивые. Ходят по казарме орлами, не способными никак крылья сложить за спиной. Фу ты, какие форсуны! Ну ты, какие фуфыры! И форма–то у них «мультикамовская» – вся в наколенниках да налокотниках. И каски–то у них кевларовые, с очками антибликовыми. И разгрузка–то с титановыми плитками. И живут–то они по два человека в кубрике. И на тумбочку–то их не ставят. И в туалете–то они не убираются. И воду–то они не носят, а только плещутся по полчаса, да срут, как слоны, что за каждым по два ведра в унитаз сливать приходится…

Служба у них была до безобразия смехотворно пустяковая. Каждое утро после завтрака они рассаживались в два новеньких «Патриота» зелёного цвета с белой надписью на красной полосе с обоих боков «Военная полиция МО РФ» и выезжали за ворота городка часов до двенадцати. С двенадцати до часу сытно и много обедали, дрыхли часов до трёх дня, потом снова разъезжались аж до самого ужина. Занимались они мобильным патрулированием кварталов, где плотно располагались государственные учреждения.

К дамочке–прапорщику отношение со стороны бойцов московского отряда напоминало обращение детишек в детском саду к тёте–воспитательнице. Комендачи за полтора месяца так и не поняли, что за секретная «Мата Хари» жила в отдельном кубрике под охраной военных полицейских, которая традиционно всего пару–тройку раз в неделю покидала территорию казармы, и то после заката, предварительно замаскировав свою военную принадлежность под полупристойным нарядом, нанеся на лицо «боевой» макияж, а также редкий аромат духов поверх уложенной причёски, очевидно для отвлечения внимания ночных диверсантов мужского пола. Ночевала она в кубрике всегда одна, хотя некоторые военные мужчины в казарме иногда ловили на себе острый, оценивающий взгляд истосковавшейся по мужику стервы. Надо сказать, что и офицеры, и солдаты комендантского полка сторонились девы в погонах и старались быстро миновать её с опущенной головой, лишь мимолётно бросая исподлобья короткое: «Здрасьте». И только бывалый и всё знающий Саныч как–то полушёпотом всем поведал «страшную военную тайну» о том, что она вовсе не прапорщик, а чуть ли не целый подполковник (если не полковник) и не ФСК, а прямо–таки Федеральной службы безопасности. Сказал и тут же всех предупредил, что, если что, то он ничего не говорил…

Предположение всех устроило, и гадания на кофейной гуще были прекращены. Ну, полковник! Ну, контрразведчик! Ну и хрен с ней! Не крутить же с ней военно–полевой роман под скрип пружин солдатской кровати, на зависть сослуживцев…

Правда, к одному бойцу из своей малой рати она относилась несколько иначе, позволяя тому изредка даже курить у себя в кубрике. Более того, только именно этот боец всегда сопровождал в полной боевой выкладке дамочку в её ночных вояжах.

Это был москвич с интеллектом во взгляде и двумя поперечными полосками младшего сержанта на погонах. Тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце правой руки говорило о его зависимом семейном положении, а совершенно юный румянец и лёгкий пушок над верхней губой вызывали сострадание к парубку, рано покинувшему ряды холостяков.

Наверное, он был единственным из отряда москвичей, кто не вызывал особого токсикоза у комендачей. Всегда первым здоровался с любым, идущим навстречу, и по обыкновению желал удачной службы дневальным, покидая казарму. Может, именно поэтому трагедия, случившаяся с ним, неподдельной скорбью пронзила практически каждого…

В один из августовских душных понедельников на внутренний хозяйственный двор позади здания казармы прилетела всегда неожиданная мина 120‑го калибра, побив осколками буквально все окна тыльной стороны здания от первого до пятого этажа. Кое–кого поранило стеклом, кого–то легко контузило, но в целом всё обошлось без жертв. Тем не менее, отряд московских полицейских получил приказ срочно собирать личный скарб и выдвигаться в более безопасное место в городе.

Комендачам, абсолютное большинство которых, если не воевало, то к подобным прилётам мин привыкло за восемь лет войны как к обыденному явлению, было весело смотреть на перепуганных командировочных, спешно собиравших вещи и нервно стаскивающих своё барахло к машинам. Уже выехали «Патриоты» за ворота. Уже выбежала «засекреченная» дамочка, накрывшись бронежилетом, будто от дождя. Самым последним из казармы выскочил тот самый солдатик, неся в обеих руках какую–то неформатную огромную коробку, как вдруг послышался пронзительный скрежет подлетающего снаряда, и в тот же миг раздался оглушительный треск минного разрыва. Когда рассеялся дым и осела пыль, рядом с воронкой, среди разбросанных вывернутых плит брусчатки и разлетевшегося содержимого коробки, в шаге от входа в контрольно–пропускной пункт, свернувшись калачиком на правом боку, лежал младший сержант. Под ним удивительно быстро образовалась большая лужа крови. Буквально через три минуты рядом оказалась медсестра комендантской роты, но он умер, тихо сказав что–то короткое. Минный осколок вырвал ему кусок печени. Ни стона, ни крика. Всё произошло почти мгновенно…

Обстрел закончился так же неожиданно, как и начался. На удивление комендачей, отряд москвичей уже не в полном составе, включая женщину, вернулся на свои места. Лейтенант отправился с телом в морг. Остальные сходили за водкой и всей группой спустились в бомбоубежище, находившееся под цокольным этажом казармы. Вышли парни оттуда только через два дня, когда в расположение заехала новая группа российских военных полицейских из Екатеринбурга.

Уже прощаясь, москвичи рассказали, что парня звали Алексеем, ему было 22 года, в тот понедельник у него родилась дочь, а до ротации и возвращения домой оставалось пару дней службы.

* * *

Гибель молодого военного полицейского шокировала всех. Уж слишком подозрительно случайной казалась эта смерть. Будто заранее притаилась и ждала своего часа именно в этот день, в заказанную минуту, на выбранном месте и непосредственно именно для этого юноши, так и не увидевшего собственного ребёнка и не успевшего как следует пожить.

Особенно переживала Оленька – медицинская сестра роты Ольга Владимировна. Девушкой назвать её было нельзя уже чисто из уважения к статусу бабушки, которого её удостоила родная дочь незадолго до специальной операции. Мужа, с которым она под ручку пришла в ополченческий батальон «Восток», она успела похоронить в декабре того же четырнадцатого, когда ещё шли ожесточённые бои за аэропорт Донецка.

Ольга чаще бывала на выездах, а если и сидела в своём кубрике в казарме, то вся её забота сводилась к готовности всегда прийти на помощь кому–либо из бойцов. В армии случаются не только пулевые и минно–разрывные ранения. Бывает, что и понос прошибает, и грибок зудом расходится по ногам, у кого–то что–то закапало из носа, а у кого–то, не дай Бог, из другого немаловажного органа.

Кому таблетку, кому укол в мягкие ткани, а кому и клизму со скипидаром не помешает. «Мазь Вишневского» всегда под рукой, как и аспирин, и нитроглицерин, и доксициклин, и азитромицин, и прочие «ины», помогающие воину путём проникновения иглы шприца ниже поясницы выздороветь и мигом встать в строй.

Бойцы часто видели Ольгу с мотком шерстяных ниток и вязальными спицами, когда она ловкими манипуляциями пальцев плела замысловатые узлы, создавая узоры будущих свитеров и пуловеров. Редкое, надо сказать, занятие, за которым сейчас среди молодых девушек найти мастерицу практически невозможно. Но Ольга была рождена при Союзе, успела получить достойное высшее образование и диплом медицинской сестры в Донецком педагогическом институте. Неплохая была практика в советских экономических и педагогических высших учебных заведениях: одновременно с основной профессией готовить будущих военных санитаров и младший полевой медицинский персонал. Ольга Владимировна имела хороший боевой опыт и навыки, а потому уколы делала без боли, клизму ставила шутя, одаривала всех и всегда доброй улыбкой и тёплым словом: «Ну какого хрена ты тут сопли растираешь? Больно? Терпи, бл***, сука! Подумаешь, осколком полжопы оторвало! Ты попробуй хоть раз родить! Посмотрела бы я, как ты на потолок полезешь!».

И всё же за Алексея из Москвы она расстроилась не на шутку, закрылась у себя в кубрике и не выходила из него до утра. Мальчик был моложе её дочери, а Ольга оказалась единственной, услышавшей его последнее слово, которое он сказал, смотря уходящим взглядом ей в глаза: «Мама!».

* * *

Однажды, когда казалось, что весь состав роты укомплектован под завязку, на очередное построение вышел высокий, сухощаво–поджарый очкарик с орлиным взором и вскинутыми бровями в духе: «Ты чё сказал, на…?!». Он не приехал на перекладных, как Шушпанов, не был облучён, как Саратов, не пил водку, как добрая половина молодцев, не курил, не воевал, не служил, не женился, где–то недоучился и когда–то в раннем школьном детстве начитался книжек про скандинавских рыцарей, звёздные войны и апокалипсис Судного дня. Он ежедневно отжимался на кулаках до полного изнеможения и дрожи в руках, обливался холодной водой голышом на улице.

Александр Морозов, как он сам говорил, приехал на Донбасс не ради выполнения патриотического долга, а исключительно ради супергеройского адреналина и укрепления бессмертного духа бесстрашного воина, заложенного в нём генетическим предком во времена Рюрика, переночевавшим на печи с прапрапрапра–бабушкой Морозова в окрестностях будущей Самары по дороге из варягов в греки. В его стремительной и увлечённой походке читалось искреннее желание прямо сейчас, сию минуту уйти в атаку, окутанную дымом и пороховым туманом, порвать всех врагов и стать лучшим из лучших воинов всех времён и народов. В общем, явный представитель рода скандинавских благородных дикарей – викингов. Незабвенный Юлиан Семёнов описывал таких субъектов приблизительно следующим образом: «Истинный ариец, великолепный спортсмен, характер нордический, беспощаден к врагам рейха»…

Однако более взрослым мужчинам поведение и манеры Александра Морозова виделись простой фанаберией, заигравшегося в войну чудаковатого переростка. Хотя удивило сразу и всех его отличное теоретическое знание широкого ряда стрелкового оружия, гранат, пулемётов и гранатомётов. Было видно, что это не просто заученные штампы, а действительно осмысленная информация, преобразованная в крепкие компетенции. Ему и было поручено проведение занятий с молодёжью, державшей оружие впервые в жизни.