Фара. Путь вожака
- -
- 100%
- +
Тем временем в «Фаре» день начинался как обычно, с привычной суеты и рутины. Но к полудню Лев, не видя Салема ни за завтраком, ни за обедом, начал хмуриться, как грозовая туча.
– Где наш следопыт? – спросил он, выходя во двор и оглядывая пустующее место у ограды. – Опять в лесу закопался? Чёрт знает что, скоро его в карту превратить можно будет.
– С Таумом ушли на рассвете, – ответил Павел, не отрываясь от чистки своего ружья. – Должно быть, далеко пошли. Или зверя крупного нашли.
Но к вечеру, когда солнце начало клониться к верхушкам елей, окрашивая небо в багровые тона, тревога возросла, наползая, как туман. Салем никогда не задерживался так надолго без предупреждения. Его внутренние часы всегда были безупречны. Первой не выдержала Ника. Не сказав ни слова, она поднялась по лестнице в его комнату. Дверь была не заперта. Внутри царил идеальный порядок, который был красноречивее любого беспорядка. Постель заправлена, вещи на месте. И на столе, будто икона, лежал тот самый потрёпанный блокнот. Она открыла его на первой странице и ахнула, будто получив удар в грудь. Страница за страницей – схемы, карты, заметки, формулы расхода топлива. Это была вся их жизнь, вся их безопасность, вся сконцентрированная мудрость и опыт Салема, оставленные им на попечение. Она сбежала вниз, спотыкаясь на ступеньках, с блокнотом в руках, с лицом, белым как мел.
– Он ушёл… – прошептала она, и её шёпот прорезал вечернюю тишину, как нож. Она протянула блокнот Льву. – Насовсем.
Лев взял его, его большие, сильные руки с загрубевшими пальцами нежно листали страницы, испещрённые чётким почерком. Его большое лицо стало мрачным, каменным. Он понял всё. Это был не просто уход. Это было завещание. И признание в том, что Салем больше не верил в их будущее в осаде, в этой каменной скорлупе. Тишина, воцарившаяся на «Фаре» в тот вечер, была горче любой бури, тяжелее любого снегопада. Они чувствовали его отсутствие физически, как внезапно образовавшуюся пустоту, провал в самом центре их маленького, хрупкого мира. И каждый понимал – впереди долгая зима, и пройдут месяцы, а может, и годы, прежде чем они снова увидят его. Если увидят вообще.
А Салем с Таумом к тому времени уже были далеко, отрезанные от дома километрами молчаливого леса. Они шли на юго-восток, навстречу туману, что клубился на горизонте, скрывая и обещая новые опасности и новые возможности. Одинокий человек и его волк, добровольные изгнанники, ушедшие в темноту, чтобы их дом мог жить в свете и покое.
Лес сгущался с каждым часом, превращаясь в сплошную, непроглядную чёрную стену, в лабиринт из стволов и теней. Они шли уже больше двенадцати часов, почти не останавливаясь, подгоняемые внутренним мотором решимости. Салем двигался на автомате, его ноги горели огнём, спина ныла под тяжестью рюкзака, ставшего ему и крестом и спутником. Таум, казалось, не чувствовал усталости, его тёмная шкура сливалась с мраком, и лишь редкий, едва слышный шелест листьев под лапами выдавал его призрачное присутствие.
Когда часы перевалили за полночь, Салем понял, что пора. Силы были на исходе, а идти вслепую по ночному лесу, где каждый сук мог оказаться рукой мертвеца, а каждый шорох – дыханием неведомого зверя, значило искать приключений на свою голову. Он нашёл небольшой пригорок, относительно сухой и защищённый от ледяного ветра стеной из старого валежника.
– Становимся, – коротко бросил он, скидывая с плеч тяжёлый рюкзак. Тот упал на землю с глухим, утробным стуком, нарушив звенящую тишину. Он молча расстелил на земле брезентовый тент, уложил рюкзак под голову вместо подушки. Тишина вокруг была абсолютной, давящей, как вода на глубине. И в этой бездне молчания его собственные мысли зазвучали оглушительно громко, катясь, как галька в пустой банке. Он сидел на корточках, глядя в темноту, и чувствовал, как одиночество накатывает на него тяжёлой, холодной волной, проникая под одежду, в самое нутро. Рядом не было тёплого, дышащего бока Реи, её спокойного, размеренного дыхания, которое всегда убаюкивало его тревоги.
Он повернулся к Тауму, который, как тень из древней саги, стоял в паре шагов, вслушиваясь в ночь, в её тайные голоса и шёпоты.
– Таум, – тихо позвал Салем, и его голос прозвучал хрипло и неестественно громко.
Волк плавно повернул к нему свою узкую, умную морду. Янтарные глаза светились в темноте, как два раскалённых угля, в которых таилась вся дикая мудрость этого мира.
– Тебе не жаль, что мы ушли? – спросил Салем, и его слова повисли в морозном воздухе. – Без неё?
Он не уточнял, о ком речь. Таум и так знал. Рея была частью их стаи, частью их дуэта.
Волк несколько секунд молча смотрел на него, не мигая, и Салему снова почудилось, что в его взгляде читается не просто животное понимание, а нечто более глубокое, почти человеческое, разумное размышление, оценка и принятие. Потом Таум издал короткий, хриплый звук, нечто среднее между вздохом усталого старца и коротким ворчанием. И в сознание Салема, не как образ или чувство, а чётко и ясно, лёг не образ, а почти что слово, облечённое в кристальный смысл, отлитое в форму мысли: «Потомство должно быть в логове. В безопасности. Я – тоже должен его охранять»
Салем замер, поражённый до глубины души. Он привык к тому, что их связь – это обмен ощущениями, импульсами, простыми концепциями вроде «опасность», «добыча», «спокойствие». Но это… это была сложная, структурированная мысль. Мысль, полная инстинктивной, волчьей мудрости и безграничной ответственности. Таум не просто скучал по Рее или беспокоился. Он понимал стратегию, видел общую картину так же чётко, как и Салем, и принимал свою роль в ней. Это вызвало в Салеме странное, смешанное чувство – вихрь из удивления, гордости за этого удивительного зверя и щемящей, почти физической боли. Даже он, зверь, существо чистой природы и инстинкта, понимал необходимость этой жертвы, этой разлуки. Это подтверждало правоту Салема и одновременно делало её ещё тяжелее, возводя в абсолют.
– Да… – тихо выдохнул Салем, опуская голову. В горле встал ком. – Ты прав. Должны.
Он протянул руку и погладил Таума по загривку, по жесткой, холодной от ночной влаги шерсти. Больше нечего было сказать. Все слова, все объяснения и оправдания были уже сказаны – мысленно, в ту самую ночь, когда он, глядя в потолок, принимал это решение, отрубая часть себя ради целого.
Салем лёг на тент, устроившись поудобнее, насколько это было возможно, используя рюкзак как твёрдую, неудобную подушку. Холод земли, словно щупальца невидимого существа, медленно просачивался сквозь брезент, пробираясь к костям. Он натянул капюшон посильнее на лицо, пытаясь поймать и сохранить собственное, скудное тепло.
– Охраняй, – отрывисто скомандовал он, закрывая глаза, чувствуя, как веки наливаются свинцовой усталостью.
В ответ донёсся тихий, почти неслышный шорох – Таум лёг у его ног, заняв позицию, с которой ему был виден весь подход к их импровизированному, временному лагерю. Его присутствие было ощутимым, осязаемым, как каменная стена. Не тёплой и мягкой, как у Реи, но не менее надёжной и несокрушимой.
Засыпая, проваливаясь в короткую, тревожную дрему, Салем думал о том, что его «стая» теперь не уменьшилась, не раскололась, а преобразилась, растянулась на многие километры, как эластичная, но прочная паутина. Она тянулась от него и Таума здесь, в этой холодной, безжалостной ночи, до тёплого, освещённого золотым светом окон дома «Фары», где его ждала, дышала и жила другая, не менее важная его часть. И он должен был сделать так, чтобы связь между этими двумя половинками одного целого никогда не прервалась, чтобы приливы и отливы их общей судьбы продолжали свой вечный ход.
Глава 3
Книга 2. Глава 3. Две дороги
Тишина, наступившая в «Фаре» после ухода Салема, была густой и тягучей, как смола. Она висела в воздухе за завтраком, мешалась с дымком от печки и давила на плечи, словно мокрый тулуп. Все делали вид, что заняты едой, но взгляды непроизвольно скользили к пустому месту Салема, а затем ко Льву, ища в его глазах хоть какую-то опору, якорь в этом внезапно распахнувшемся море неопределенности.
Лев чувствовал этот немой вопрос на себе, как физическую тяжесть, будто на него взгромоздили невидимый мешок с песком. Он сгреб в тарелке остатки каши, отпил из кружки глоток остывшего чая и громко, на весь зал, крякнул от удовольствия, словно пытаясь этим звуком пробить давящий гнет.
«Ну что, народ, сыты? Поработаем теперь!» – его голос прозвучал нарочито бодро, почти вызывающе, как треск разрываемой ткани. – «Коля, с генератором разберешься? Вчера опять забарахлил, кашляет, как старик в стужу. Павел, с Ваней – на дрова, надо еще пару штабелей нарубить, зима не за горами, дышит уже в спину. Девчата, по хозяйству знаете что делать. Аня, Рею покорми, да погуляй с ней, чтобы не скучала. Ей сейчас тяжелее всех».
Он встал, отодвинув лавку с грохотом, который прокатился по залу, как гром среди ясного неба. Действовал он, как всегда, решительно, но в его движениях была какая-то новая, несвойственная ему резкость, будто он боялся, что если остановится хоть на миг, то тут же окаменеет. Он не давал никому ни секунды на раздумья, на погружение в трясину тревоги. Его стратегия была проста и прямолинейна, как удар топора: завалить всех работой так, чтобы не оставалось сил ни на что, кроме как рухнуть вечером спать.
Николай молча кивнул, его молчание было красноречивее любых слов, и направился к выходу, тяжело ступая сапогами по скрипучему полу. Павел хмуро поднялся, кивнув сыну, и они вышли в прохладный воздух, навстречу монотонному стуку топора. Работа закипела. Стук топора, рокот генератора, скрип дверей – привычные звуки жизни «Фары» постепенно возвращались, но в них не было прежней слаженности, того самого ритма, что превращал их в музыку. Каждый двигался словно во сне, автоматически, будто куклой управляла невидимая нить долга.
Ольга и Настя мыли посуду у раковины. Вода была почти холодной, но они не замечали.
«Думаешь, он дошел?» – тихо, почти шепотом, так что слова тонули в шелесте воды, спросила Настя, глядя на мыльную пену, в которой, как призраки, отражались их лица.
Ольга вздохнула, проводя тряпкой по тарелке, смывая остатки еды и тревоги. «Не знаю, Насть. Если кто и дойдет, так это он. С Таумом. Они как два клинка в одних ножнах».
«А если… там, в этой Бухте, их не примут? Откроют огонь? Как по тем чужакам в прошлом году?» – голос Насти дрогнул.
«Салем не полезет на рожон. Он сначала все разузнает, как лисица у норы», – сказала Ольга с уверенностью, которую сама не чувствовала. Она вытерла руки о грубый фартук и посмотрела в запотевшее окно, на хмурый лес, стоящий частоколом. «Он оставил нам все, что знал. Теперь наша очередь держаться. Как держится этот дом против всех ветров».
Алиса и Ника в своей импровизированной лаборатории – бывшей кладовке, пахнущей пылью и окислами металла, – проверяли заряд аккумуляторов, собранных из старых батарей. Свет от самодельной лампы отбрасывал причудливые тени на стены, увешанные схемами. Ника молча передавала сестре приборы, ее пальцы слегка дрожали, а глаза были опухшими от слез, будто она всю ночь промочила подушку.
«Он вернется», – вдруг четко, отчеканивая каждое слово, сказала Алиса, не глядя на сестру, уставившись на стрелку вольтметра.
Ника вздрогнула, чуть не уронив мультиметр. «Откуда ты знаешь?»
«Потому что он не оставил этот блокнот, если бы не собирался возвращаться. Это не прощание. Это… инструкция на время его отсутствия. Закладка в книге, которую нужно дочитать вместе». Алиса ткнула паяльником в плату, и едкий дымок канифоли на мгновение скрыл ее выражение лица, словно она сама не хотела выдавать свою надежду.
Лев, проходя мимо, заглянул к ним, его крупная фигура заполнила дверной проем. «Как успехи, светила науки? Батареи живы?»
«Живы», – коротко ответила Алиса, и в этом слове был весь их несгибаемый характер.
«Вот и славно. Будет аварийный запас. Молодцы». Он похлопал косяк двери, словно ободряя саму дверь, и двинулся дальше, к сараю, где Коля копался в механизмах генератора. Лев знал, что его показная бодрость похожа на трещотку, которая пытается заглушить звенящую тишину. Но другого способа он не видел. Если дать слабину, эта тишина поглотит их всех, как трясина. Он должен был быть сейчас скалой, стеной, крепостью. Даже если внутри все сжималось в комок ледяной тревоги за друга.
В сарае пахло машинным маслом и остывшим металлом. Коля, испачканный в саже, что-то мурлыкал себе под нос, ворочая гаечными ключами.
«Ну что, профессор, как железный конь?» – спросил Лев, останавливаясь рядом.
Коля вытер лицо тыльной стороной руки, оставив новую полосу. «Поживет еще, сердце бьется. Просто характер испортился с возрастом. Как у некоторых», – он хитро подмигнул.
Лев хрипло рассмеялся. «Точно. Главное – характер не терять. Ни ему, ни нам».
В это же время Салем и Таум делали первый привал после ночи. Они углубились в незнакомый лесной массив к юго-востоку от «Фары». Местность стала более холмистой, будто земля здесь застыла в момент мощного волнения. Чаще попадались каменистые выходы пород, серые и мшистые, как спины древних исполинов. Воздух был холодным и влажным, он обжигал легкие и оседал на одежде мельчайшей алмазной пылью.
Салем скинул с плеч тяжелый рюкзак, прислонив его к замшелой колодине, с облегчением, будто сбросил с себя целый мир. Ноги горели огнем, спина ныла тупой, настойчивой болью. Он разжег маленький, почти бездымный костерок на сухом спирте – крошечное солнце в этом сером царстве, – вскипятил в котелке воду. Пока она закипала, булькая и выпуская струйки пара, он достал из внутреннего кармана куртки новый, еще чистый блокнот в прочном переплете. Рядом лег заточенный карандаш – его единственное оружие против забвения.
Таум, обойдя окрестности и не обнаружив явных угроз, устроился в паре метров, свернувшись калачиком. Его янтарные глаза, полуприкрытые, все равно зорко сканировали пространство между деревьями, читая лесную книгу, недоступную человеку.
Салем сделал первый глоток горячего чая, согревающая волна разлилась по желудку, отогревая окоченевшую изнутри надежду. Он открыл блокнот и на первой странице крупно, с нажимом, вывел: «Юго-восточный вектор. К «Туманной Бухте». День первый».
И начал писать, уже менее разборчиво, торопливым, живым почерком, иногда зачеркивая и вписывая сверху, будто ведя спор с самим собой.
«…прошли от Фары, по моим прикидкам, километров двадцать. Двигались в обход известных зон. Местность меняется – больше елей. Почва каменистая. Встретили ручей, текший с востока на запад. Вода чистая, питьевая, холодная. Сделали запас. Пересекли старую лесовозную дорогу, почти полностью заросшую. Хороший ориентир».
Он оторвался, посмотрел на серое небо между верхушками сосен, похожее на мокрый холст. «Погода держится. Холодно, но сухо. Если не подведет, завтра должны выйти к предгорьям, которые, по словам Андрея, отделяют наш район от долины Бухты. Таум в порядке. Держится ближе, чем обычно. Чувствую его настороженность – новая территория, каждый запах здесь для него – незнакомый иероглиф. Рея…»
Он на секунду замер, карандаш задержался над бумагой, оставляя крошечную точку. Затем резко, почти с гневом, вывел: «С Фарой все будет в порядке. Лев не даст им распуститься».
Он перелистнул страницу и начал зарисовывать схематичную карту: извилистая линия их пути, похожая на нерв, условные обозначения ручья, дороги. Это была не сухая техническая документация, а живые заметки путешественника, пытающегося запечатлеть и осмыслить новый, безжалостный и прекрасный мир.
Он допил чай до дна, свернул свой импровизированный стол, аккуратно, с почти религиозным пиететом, положил блокнот в карман, поближе к сердцу. Встал, встряхнулся, почувствовав, как затекли мышцы, скуля от усталости. «Пошли, друг. Впереди еще долгий путь. Нам не догнать его закатом».
Таум беззвучно поднялся, потянулся, выгнув спину тетивой, и снова занял свою позицию в паре шагов впереди – живой щит, живой компас. Два силуэта – человека и волка – растворились в сером, безмолвном лесу, словно капли воды в море хвои, оставив за спиной и тепло костра, и память о доме.
А в «Фаре» в это время Лев, стоя на крыше и проверяя укрепления, смотрел на юго-восток. Туда, где лес был самым густым и темным, как спутанная шерсть неведомого зверя. Он ничего не видел, кроме макушек деревьев и нависающих туч, плывущих, как айсберги в ледяном море. Но он знал – там сейчас шел их следопыт. И в тяжелом, каменном молчании Льва была не просто тревога, а суровая клятва: держаться, пока тот не вернется.
Глава 4
Книга 2. Глава 4. Преддверие Бухты
Два дня пути сплелись в однообразное полотно, вытканное из усталости, бесконечных подъемов и спусков. Мир сузился до узкой тропы, вьющейся меж сосен-великанов, чьи ветви, тяжелые от хвои, образовывали над головой непроглядный полог, сквозь который едва просачивался бледный, словно выцветший, свет. Холмы постепенно переросли в невысокие, но крутые горные отроги, словно костяной хребет древнего исполина, поросший колючей щетиной хвойного леса. Воздух, и без того холодный, стал разреженным, словно его выпили до дна, и каждый вдох обжигал легкие ледяной иглой.
Салем шел, почти не чувствуя ног, движимый лишь инерцией и железной волей, что звенела в нем тугим нервом. Его тело стало машиной, а сознание – холодным процессором, отмечающим малейшие детали. Вечером, едва находя в себе силы разжечь скудный костер, он исправно заполнял блокнот. Страницы, шурша, как осенние листья, покрывались паутиной схем, лаконичными заметками и зарисовками нового ландшафта, где каждая трещина в скале, каждый изгиб ручья могли таить в себе семена будущей гибели или спасения.
На третий день лес внезапно расступился, открыв путь к реке. Не широкой и величавой, а быстрой, порожистой, с сероватой, пенистой водой, что с ревом разбивалась о валуны, одетые в скользкие, как кожа пресмыкающегося, мхи. Сверяясь с рассказом Андрея, Салем понял – это естественная граница, последний рубеж перед долиной Бухты. Вода была ледяной, от нее тянуло не только запахом талого снега и дальнего моря, но и чем-то химически-терпким, щелочным, что заставляло ноздри сжиматься, а внутри поворачиваться невидимый штурвал настороженности.
Перебравшись по скользким, ненадежным камням, будто по спинам заснувших речных чудовищ, Салем почувствовал перемену не только под ногами, но и в самой атмосфере. Лес отступил, словно испугавшись чего-то, уступив место голым каменистым осыпям и чахлым, приземистым соснам, изогнутым в немом крике постоянными ветрами. И появился туман.
Сначала это была лишь легкая, сизая дымка, призрачная пелена, стелющаяся по земле, цепляющаяся за камни словно холодные пальцы. Но с каждым шагом вперед она сгущалась, наливалась плотностью, превращаясь в молочно-белое, почти осязаемое полотно, которое поглощало звук, делая мир глухим и слепым. Видимость упала до пары десятков шагов. Воздух стал влажным, тяжелым, как мокрая шерсть, дышать им было все труднее, словно легкие наполнялись не кислородом, а ватой.
Салем остановился, прислонившись спиной к холодному, шершавому валуну, вросшему в землю. Он достал блокнот, и его пальцы, почти онемевшие от холода, с трудом удерживали карандаш, выписывая на бумаге корявые, но четкие знаки:
«Устье реки Серая (название условное). Туман плотный, постоянный. Видимость не более 20 метров. Температура упала. Ветра нет, но ощущение сквозняка на уровне лица. Причина тумана – неизвестна (температурная инверсия?). Таум крайне насторожен».
Он мысленно коснулся сознания волка. Тот замер впереди, в самой гуще пелены, превратившись в еще один серый валун, в статую из плоти и меха. В ответ пришел не образ, а поток чистых ощущений, обрушившийся на разум Салема ледяным потоком: «Много чужих запахов. Старые и новые. Дым. Металл. Колючий запах»
«Колючий запах» – Салем понимал это как метафору, рожденную звериным чутьем. Запах опасности, исходящей от чего-то созданного людьми, чего-то искусственного и смертоносного. Колючая проволока, растяжки, мины-ловушки. Значит, Андрей был прав. Бухта не просто скрыта – она охраняема, и подходы к ней выстланы незримыми лезвиями.
«Иди сзади. Дальше», – мысленно приказал он Тауму, вкладывая в посыл всю силу воли. Образ, который он послал, был ясен и жесток: волк должен раствориться, стать призраком, его задача – наблюдение, а не разведка боем. В этом белом царстве тишины скрытность была важнее грубой силы.
Таум в ответ прислал волну согласия – короткую, как удар сердца, – и немедленно отступил, его силуэт растаял в белесой мгле, словно его и не было. Теперь Салем остался один в этом неестественно безмолвном мире, где даже звук собственного дыхания казался ему оглушительным раскатом, а стук собственного сердца – барабанной дробью, разносящейся на километры. Он проверил предохранитель на винтовке, почувствовав под пальцами шершавый, знакомый металл, и двинулся вперед, ступая как можно тише, выбирая мягкий, предательски хрустящий грунт между камнями.
Туман обволакивал его, липкий и навязчивый, капли влаги оседали на куртке и лице, застилая зрение мерцающей пеленой. Он шел медленно, постоянно останавливаясь и замирая, вглядываясь в движущуюся белизну, стараясь уловить любой звук, который мог бы указать на присутствие других людей или скрытые опасности. Его ноги, казалось, сами помнили, как красться, а разум был чистым экраном, готовым зафиксировать малейшую угрозу.
Через некоторое время его взгляд, напряженный до боли, выхватил из пелены смутные контуры чего-то рукотворного, иного, нарушающего дикую гармонию этого места. Длинный, проржавевший, словно прокаженный, металлический забор с клочьями колючей проволоки, свисающей, как спутанные волосы. Забор был старым, частично поваленным временем или чьей-то силой, но за ним виднелись следы более свежих трудов – натянутые тросы с пустыми консервными банками, вкопанные в землю заостренные колья, явно предназначенные не столько для убийства, сколько для предупреждения.
«Посторонним вход воспрещен», – с долей черного юмора подумал Салем, вспоминая старые, еще довоенные дорожные знаки, кричавшие о частной собственности. Он обошел этот участок стороной, углубляясь в туман параллельно забору, стараясь оставаться в тени скал и редких, покореженных деревьев, чьи ветви тянулись к нему, словно руки проклятых.
Минут через пятнадцать тропа, которую он лишь угадывал под ногами, привела его к более серьезному препятствию. Дорогу, вернее, то, что от нее осталось, преграждал КПП – два бетонных блока, похожих на гробницы, и опущенная металлическая шлагбаумная балка, ржавая и тяжелая. Рядом стояла будка, из трубы которой слабо вился дымок, тонкой, почти прозрачной нитью, вплетающейся в общую пелену. Значит, внутри кто-то был, и этот кто-то мог оказаться как последним лучом надежды, так и первым свинцовым предвестником конца.
Салем замер в тени огромного валуна, стараясь слиться с камнем, вжаться в него, стать его частью. Он не видел часовых, но кожей почувствовал на себе чей-то взгляд. Это было то самое животное, первобытное чувство, знакомое ему с часа суморочи в карельском лесу, когда он впервые встретился с «Нечто». Кто-то наблюдал за ним из тумана. Не агрессивно, не собираясь нападать, а просто фиксируя присутствие чужака, оценивая его намерения, как хищник оценивает добычу, зашедшую на его территорию.
Он медленно, очень медленно, будто его конечности были из стекла, поднял руки, показывая, что они пусты. Затем, еще медленнее положил винтовку на землю перед собой, оттолкнув ее ногой на пару шагов. Он стоял недвижимо, как каменное изваяние, давая невидимым наблюдателям время его рассмотреть, просканировать, оценить отсутствие явной угрозы. Каждая секунда тянулась, как резиновая лента, готовая лопнуть.
Прошла минута, другая. В тумане что-то шевельнулось – не резко, а плавно, как призрак. Из-за бетонных блоков вышел человек в потрепанной, выцветшей камуфляжной куртке, с охотничьим ружьем в руках. Оружие не было направлено на Салема, но пальцы лежали возле спускового крючка. За ним показался второй, помоложе, почти мальчик, с автоматом Калашникова, который он держал с неловкой старательностью.
– Стой где стоишь! Не шевелись! – крикнул первый, его голос прозвучал приглушенно, поглощенный ватной тишиной тумана. – Кто такой? Откуда идешь?
Салем сделал один небольшой шаг вперед, оставаясь на виду, но не делая резких движений, держа руки на виду.
– Меня зовут Салем. Я с севера. Ищу людей, – его собственный голос показался ему чужим, слишком громким в этой гробовой тишине.
– Чужаков тут не жалуют, – отозвался старший, его глаза, узкие и бдительные, как у старого волка, неотрывно следили за каждым микродвижением Салема. – Тут наша Бухта. Зачем тебе сюда?