Фара. Путь вожака
- -
- 100%
- +
Салем медленно кивнул. Это был разумный компромисс. «Согласен. Риск должен быть оправдан и минимизирован. Я научу их, как подойти, чтобы не быть принятыми за врага».
«Тогда мы договорились, – Майор протянул руку через стол. Его ладонь была твердой, покрытой шрамами и мозолями. – Добро пожаловать в Бухту, Салем. Надеюсь, наше сотрудничество будет долгим и взаимовыгодным».
Салем пожал его руку. Его лицо оставалось непроницаемым, но внутри он чувствовал холодное удовлетворение. Первый и самый важный шаг был сделан. Теперь у «Фары» был надежный тыл. А у него – новая база для куда более масштабных операций. Игра только начиналась, и он только что удачно разменял одну из ключевых фигур.
Салем уже повернулся к выходу, но на полпути к двери остановился, как бы вспомнив о чем-то незначительном. Он развернулся и медленно вернулся к столу Майора. Его лицо было серьезным, тень проскользнула в его глазах. «И еще один момент, – сказал он, и в его голосе прозвучала редкая нота предупреждения, тихого, но отчетливого, как шепот лезвия по коже. – Пусть твои бойцы, которые поведут караван, будут начеку. Люди там… немного вспыльчивые. Последнее время было тяжело. Не провоцируйте их. Обо мне – ничего не говорите. Ни слова. Для них я должен остаться призраком, который иногда присылает подарки».
Он достал из внутреннего кармана куртки сложенный в несколько раз листок бумаги, аккуратно исписанный его твердым почерком. «Эту записку, – Салем протянул листок Майору через стол, – они должны будут вручить лично в руки человеку по имени Лев. Он там главный. Пусть выгрузят ресурсы и сразу уезжают. Без лишних разговоров. Это важно. Любое лишнее слово может стать бикфордовым шнуром».
Майор взял записку, не глядя положил ее на стол и прижал ладонью, будто пригвоздил секрет к дереву. Его взгляд стал пристальным. «Вспыльчивые люди с оружием – это всегда риск. Ты уверен, что они не откроют огонь по моему каравану просто так?» – в его голосе зазвучала холодная практичность командира, отвечающего за своих подчиненных, за каждую жизнь, которую он ведет в тень неизвестности.
«Уверен, – коротко ответил Салем. – Пока ваши люди будут вести себя нейтрально и сделают, что я сказал. Лев – грубоват, но не идиот. Он поймет жест. А если кто-то из твоих бойцов решит проявить инициативу и начать расспросы… тогда да, проблемы будут. И я не смогу гарантировать их безопасность». Он посмотрел прямо в глаза Майору, и в его взгляде не было угрозы – лишь констатация факта, суровая и беспристрастная, как приговор. «Это условие безопасности для всех сторон. Никакого контакта. Только обмен. Ресурсы в обмен на мое молчаливое согласие работать на вас. Они получат необходимое, вы – мою лояльность. И все останутся живы. Это сделка без проигравших, но с очень четкими правилами».
Майор несколько секунд молча держал его взгляд, затем кивнул, убирая руку с записки. «Хорошо. Инструкции будут выполнены в точности. Караван пойдет с проверенными людьми. С теми, кто умеет слушать приказы и не ищет приключений на свою голову». В его тоне сквозило понимание. Он видел в этой ситуации не просто причуду наемника, а тонкий стратегический ход. Салем выстраивал буфер, стену между своей прошлой и новой жизнью, стараясь уберечь обе, как жонглер, удерживающий в воздухе два хрупких шара.
«Договорились», – Салем повернулся и на этот раз вышел из кабинета, не оглядываясь. Его тень скользнула по стене и растворилась в свете дня.
Ирина, наблюдавшая за всей сценой, тихо выдохнула, словно выпуская воздух, который держала в легких все это время. «Он… словно пешкует свою прошлую жизнь, чтобы играть в более крупную игру здесь. Отдает одно, чтобы получить все».
Майор взял записку, еще раз взглянул на плотно сложенную бумагу, таившую в себе ключ к лояльности его нового самого ценного сотрудника. «Нет, – поправил он ее, его голос был глухим и задумчивым. – Он не пешкует. Он страхует. И это делает его еще более ценным и опасным. У человека, которому есть что терять, всегда есть уязвимое место. Но и мотивация у него куда выше, чем у простого наемника, воющего на луну за пайку». Он аккуратно положил записку в ящик стола, будто прятал не бумагу, а живую, бьющуюся улику. – «Готовь контракт. И подбери людей для первого каравана. Самых дисциплинированных. Тех, у кого язык пришит к гортани, а глаза видят только то, что им показывают».
Так и прошли несколько дней. Пока караван, груженный щедрыми дарами Бухты – а Майор явно не скупился, желая показать свою серьезность и размах, – уходил в неизвестность, Салем приступил к формированию своей команды. Майор предоставил ему на выбор несколько кандидатов, и Салем, после коротких, но емких испытаний, остановился на троих. Он искал не просто солдат, он искал глину, из которой можно было вылепить нечто большее.
Тихий был первым и очевидным выбором. Испытание в выработке показало его слабость перед ментальными атаками, но также и дисциплину, способность подчиняться в критический момент, когда собственный разум кричит о бунте. Его нужно было закалить, сделать устойчивее, превратить хрупкий камыш в стальную пружину.
Вторым стал коренастый, молчаливый детина по имени Лёня. Силачи всегда были на вес золота для переноски грузов, оборудования лагерей и в ближнем бою. Лёня был слегка глуповат, вопросы понимал не с первого раза, но физически совершенен – вынослив, как лось, и силен, как медведь. Идеальная тасковая сила, живое орудие, которое нужно было правильно направить.
Третьей была она – Лера. Рыжая, веснушчатая, с острым, как бритва, взглядом зеленых глаз. Ей было лет двадцать, и мысль о том, что она ровесница Ники, на секунду болезненно кольнула Салема где-то глубоко внутри, как игла, забытая в старой ране. Но в отличие от Ники, в Лере не было и тени уязвимости. Она была продуктом нового мира – худощавая, жилистая, с движениями дикой кошки, всегда готовой к прыжку. Как выяснилось, она уже год участвовала в разведвыходах и была одним из лучших следопытов Бухты, с феноменальным чутьем на местность и врожденным талантом к выживанию, который не затуманивался учебниками.
Караван уехал, и на душе у Салема снова заскребли кошки. Примут ли? Поймет ли Лев его молчаливый жест? Не воспримут ли это как подачку или, что хуже, как знак того, что он куплен и теперь работает на других? Он гнал эти мысли прочь, как назойливых мух. Дело было сделано. Мост был сожжен, и теперь он стоял на новом берегу. Его задачей было сделать так, чтобы его цена для Бухты росла с каждым днем, как вода во время прилива.
Он договорился с Майором на неделю интенсивной подготовки перед первой совместной вылазкой. И вот, на заброшенном тренировочном полигоне на окраине Бухты, среди ржавых скелетов машин и полуразрушенных стен, он приступил к обучению. Воздух здесь пах пылью, железом и маслом.
«С сегодняшнего дня вы – не просто бойцы. Вы – мои глаза, уши и руки за стеной, – начал Салем, обводя взглядом свою маленькую группу. Тихий смотрел с подобострастным вниманием, Лёня – с туповатым усердием, Лера – с холодной, оценивающей критичностью, будто взвешивала на невидимых весах и его слова, и его самого. – Здесь вас учили стрелять и слушаться. Я научу вас думать и чувствовать этот мир. Иначе вы умрете, как те трое в выработке. Ваши кости станут еще одним предупреждением для тех, кто считает, что против зон достаточно одной лишь храбрости».
Первый день был посвящен не стрельбе, а тишине. Он заставил их часами лежать в засаде, учась различать естественные звуки леса – шелест листьев, крик птицы, стрекот насекомых – и те, что издавали люди или проявления зон – подозрительный щелчок, приглушенный шаг, необъяснимый шепот. Лера схватывала на лету, ее уши, казалось, улавливали саму тишину и разбирали ее на составные части. Лёня с трудом, но упорно терпел, его массивное тело затекало, но он не издавал ни звука. Тихий потел от напряжения, его пальцы впивались в землю, но он молчал, подавляя дрожь.
«Ты, силач, – обратился Салем к Лёне, когда тот пошевелился, услышав пролетающую птицу. – Твое тело – твой главный инструмент. Но если ты не научишься управлять им в полной тишине, оно станет твоим гробом. Движение – это звук. Звук – это смерть. Запомни это, как свое имя».
Второй день – ориентирование. Но не по картам, а по солнцу, мху, форме крон деревьев. Салем завязывал им глаза, раскручивал и приказывал определить стороны света. Лера почти всегда оказывалась права, ее внутренний компас, казалось, был вшит в плоть. Салем ловил на себе ее взгляд – в нем читался не страх, а азарт, холодный огонь охотника. Ей нравилась эта игра на выживание, этот танец на лезвии.
«Ты, рыжая, хороша, – как-то раз сказал он ей, когда они вдвоем проверяли периметр, и их тени, длинные и призрачные, тянулись за ними по земле. – Но не зазнавайся. Уверенность губит. Она ослепляет».
«Я не уверена, – парировала Лера, не глядя на него, всматриваясь в линию горизонта, где небо встречалось с зубчатым гребнем разрушенных зданий. – Я просто знаю. Чувствую».
Эта фраза заставила Салема насторожиться. Было ли это просто метафорой, бравадой, или за этим скрывалось нечто большее, какая-то природная чувствительность, подобная той, что была у Ани? Он отложил это наблюдение в копилку, в тот уголок сознания, где хранились все странные и пока необъяснимые факты.
К вечеру третьего дня он учил их проходить условную «зону» – участок полигона, заставленный ловушками и маркерами, где нужно было двигаться след в след, как тогда с Тихим, превратившись в единый, дышащий организм. Лера шла первой, безошибочно находя путь, ее тело читало невидимые знаки, как слепой читает азбуку Брайля. Лёня, идущий за ней, хоть и был осторожен, но своим весом пару раз чуть не выдал их, его тяжелая поступь заставляла звенеть щебень. Тихий, замыкающий, нервно озирался, его вновь начали донимать призраки прошлого опыта, тени, ползущие из-за ржавых бочек.
«Тихий! – резко окликнул его Салем, и его голос прозвучал как удар хлыста. – Они сзади?»
«Н-нет…» – голос Тихого дрогнул.
«Значит, смотри вперед! Там, куда идешь, а не откуда пришел! Прошлое уже мертво. Оно не догонит, если ты не обернешься. Беспокоиться надо о живых – о тех, кто идет впереди тебя. О их спинах, а не о своих страхах».
Тихий кивнул, сглотнул комок в горле и уставился в спину Лёне, заставляя себя дышать ровнее, в такт шагам. Он боролся, и сама эта борьба была маленькой победой.
Салем наблюдал за ними, и впервые за долгое время в его душе, рядом с вечной, как шрам, тревогой за «Фару», шевельнулось нечто похожее на профессиональную гордость. Из этого сырья, этого неотесанного камня, можно было что-то сделать. Они были его первым вкладом не только в оборону Бухты, но и в создание инструмента, который в будущем мог стать ключом к установлению связи между двумя его мирами. Но до этого было еще далеко, как до горизонта в туманный день. Впереди была первая боевая вылазка, которая и должна была стать настоящим экзаменом, суровой проверкой не только их навыков, но и той хрупкой связи, что начала зарождаться между ними в тишине тренировочного поля.
Глава 7
Книга 2. Глава 7
На «Фаре» царило привычное утреннее спокойствие, хрупкое, как тонкая пленка льда на луже. Его нарушали лишь разрозненные голоса людей, занятых своими делами, да скрип колодца – звуки, сливавшиеся в ленивую, сонную симфонию будней. Николай, возившийся с двигателем в прохладном полумраке сарая, где пахло машинным маслом и старым деревом, первым заметил пыль на дороге. Она поднималась медленным, зловещим облаком, будто дым от далекого пожара. Он прикрыл рукой глаза от низкого, колючего солнца и присмотрелся. Не одна машина – грузовик с открытым кузовом, а впереди него, точно разведчик, – темный, пыльный внедорожник. Сердце екнуло, упав куда-то в пустоту. Он бросил гаечный ключ, который со звоном отскочил от бетонного пола, и побежал к главному зданию, крича на ходу, и его голос, срывающийся от напряжения, резал утренний воздух, как стекло: «Лев! С дороги! Идут!»
Тревога, подобно электрическому разряду, подняла всех на ноги. Тишина лопнула, рассыпавшись осколками суеты. Лев выкатился из-за стойки, точно медведь из берлоги, на ходу хватая свой помповый «Вепрь», холодная сталь которого была продолжением его крепких рук. «Все на первый этаж! Не высовываться! Павел, на вышку, прикрой!» – его бас, подобный подземному гулу, пророкотал по всему дому, наводя порядок в зарождающейся панике, сминая ее грубой силой.
Люди заняли оборону с отлаженной, горькой практикой. Из окон, точно щетина, торчали стволы. Павел, легкий и цепкий, как горная кошка, устроился на крыше со своей СВД; холодный глаз прицела ловил приближающуюся колонну, выхватывая детали: пыльные стекла, неспешную скорость. Колонна остановилась в сотне метров от ворот, замерши, подобно хищнику перед прыжком. Двери внедорожника открылись, и оттуда вышел крупный, спокойного вида мужчина в практичной, лишенной каких-либо украшений форме. Движения его были выверены и экономны. Он аккуратно, почти бережно, положил свой автомат на капот, и этот жест был яснее любых слов, и, подняв пустые ладони, пошел по направлению к «Фаре» неторопливым, уверенным шагом человека, несущего не угрозу, но весть.
«Стой! Дальше ни шагу!» – крикнул Лев, выглянув из-за косяка двери, и его голос прозвучал как удар топора по дереву. – «Чего надо?»
Незнакомец остановился, врос в землю. «Меня зовут Семён. Мне нужен Лев. У меня для него послание».
В зале за спиной Льва прошел взволнованный шепот, похожий на шелест сухих листьев перед бурей. Лев нахмурился, мысленно прокручивая варианты, как замки в связке. От кого? Ответ пришел сам собой – холодный и щемящий, будто лезвие ножа под ребро. От Салема.
«Я выхожу! И чтоб ты оставался на месте!» – рявкнул Лев. Он вышел, держа «Вепрь» наготове, но стволом в землю, будто сея смерть, которая не должна была взойти. Он чувствовал на себе незримое прикосновение прицела Павла, ведь знал, что тот, точно ангел-хранитель со снайперской винтовкой, прикрывает его спину.
Семён стоял неподвижно, его лицо было каменной маской. Когда Лев подошел на расстояние нескольких шагов, он молча, без лишних движений, протянул сложенный листок бумаги, пожелтевший на сгибах. Лев взял его, не сводя с незнакомца глаз, пытаясь прочитать в них хоть что-то, и отошел чуть в сторону, на шаг, который отделял его от своих.
Глаза бегали по строчкам, написанным знакомым, твердым, угловатым почерком – почерком человека, привыкшего доверять больше цифрам и фактам, чем словам. Лицо Льва сначала выразило недоумение, потом на нем проплыла что-то вроде гримасы, сложной смеси обиды и горького понимания, будто он разгадал мучительную загадку, ответ на которую принес больше боли, чем облегчения. Он дочитал, сунул записку в карман, словно засовывая в ножны обнаженный клинок, и крикнул, не оборачиваясь, голосом, в котором все еще боролись напряжение и странное облегчение: «Павел! Все в порядке! Свои!»
Затем он жестом, широким и немного усталым, показал Семёну на ворота. «Давай заезжай туда. Сейчас наши выйдут, помогут разгрузиться».
Семён покачал головой, движение было точным и лишенным дискуссии. «Не нужно. Мы сами всё сделаем. Такой приказ».
Он махнул рукой – короткий, отточенный жест командира. Грузовик, урча, словно послушный зверь, медленно подъехал задом к воротам. Из кузова спрыгнули несколько человек в одинаковой форме. Они работали молча и слаженно, будто части одного механизма, быстро передавая друг другу ящики и мешки, складывая их аккуратной, возрастающей горкой внутри двора. Фаровцы, выглядывая из окон и из-за дверей, наблюдали за этим с немым изумлением, словно видели ожившую легенду.
Вот ящики с консервами и вялеными деликатесами, канистры с дизелем, пакеты с семенами, рулоны новой брезентовой ткани. И последнее, что заставило их перешептываться с удвоенной силой, – три картонных коробки с логотипами производителей электроники, сияющими, как иконы из прошлого, и несколько ящиков с аппаратурой, вид которой явно намекал на лабораторное назначение, на науку, давно превратившуюся в магию.
Лев, стоя рядом, не мог сдержать удивления, и его обычная суровая маска дала трещину. «Ну ничего себе… Это откуда ж у вас такое».
Семён, наблюдавший за работой своих людей, обернулся к нему. Его лицо оставалось невозмутимым, как поверхность озера в безветренный день. «Никаких вопросов, хорошо? Это тоже приказ. Всё, что нужно, мы сделали. Приедем через неделю. Вы уж не встречайте нас больше так холодно», – он чуть скривил губы, в его голосе мелькнула тень сухого юмора.
С этими словами он кивнул, ловко, почти по-обезьяньи, вскарабкался в кабину грузовика, и колонна так же спокойно, как и появилась, развернулась и уехала, оставив на дворе «Фары» немую гору бесценных припасов и гробовую, оглушающую тишину, наступившую вслед за гулом моторов.
Лев медленно, будто неся на плечах невидимый груз, зашел внутрь, за ним хлынули остальные, словно вода через прорванную плотину. Все уставились на сложенные ящики, этот немой укор и немое же обещание, потом взгляды, тяжелые и вопрошающие, устремились на Льва. Он достал из кармана записку, развернул ее, и бумага хрустела, как первый ледок. Он снова, уже медленно и вслух, чеканя каждое слово, прочел:
«Привет, фаровцы. Не знаю, злы ли вы на меня. Впрочем, имею ли я право спрашивать? Однако знайте: я всё это делаю не только ради себя. Я не жду благодарности, но и на обратное не рассчитываю. Примите вы это в знак благодарности, в жест извинения или же за подачку – мне не важно. Главное, что примете. Возможно, когда-нибудь увидимся. Простите, если сможете. И не забывайте меня. Ваш Салем».
Когда последние слова, тихие и весомые, как капли дождя по жести, отзвучали, молчание стало оглушительным, плотным, его можно было резать ножом. Его первым нарушил Павел, почесавший затылок с таким видом, будто пытался извлечь оттуда застрявшую мысль: «Ну и ну… Компьютеры… Последний раз я их ещё "до" видел, в витринах, сияли, как новогодние игрушки. И дизель… Целое состояние».
Ольга, точно лунатик, подошла к ящикам с медикаментами, осторожно, почти благоговейно, провела рукой по упаковкам. «Он… он остался там насовсем?» – тихо спросила она, глядя на Льва, и в ее глазах плескалась тревога, смешанная с жалостью.
«Не знаю, – хрипло ответил Лев, и его голос звучал как скрип старого дерева. – Но продал он себя дорого. Очень дорого. Видали, какие люди? Дисциплина, как в старой гвардии. И ресурсы… Такое просто так не отдают, как не отдают последнюю патронную ленту».
Аня, державшаяся за руку матери, прошептала, и ее голосок был тонок, как паутинка: «А он… он сейчас с ними? Он теперь ихний? Чужой?»
Настя, стоявшая рядом со Львом, положила руку ему на плечо, и это прикосновение было словно якорь в бушующем море эмоций. «Он написал «Ваш Салем». Значит, он не забыл. Значит, где-то там, в душе, он все еще здесь».
Лев тяжело вздохнул, и его взгляд, медленный и усталый, обвел всех собравшихся. «Ладно. Что было, то было, не вырубишь топором. Теперь у нас есть работа. Разобрать всё это, учесть, разложить по полочкам.
И… – он кивнул в сторону коробок с техникой, будто показывая на спящего зверя, – кому-то надо разобраться, как эту штуку включить, чтобы она не плюнула в нас огнем. Алиса! Ника! – крикнул он в сторону их импровизированной лаборатории, пахнущей химикатами и пылью. – Вам карты в руки, в прямом смысле. Разбирайтесь, для чего он нам это прислал».
Лед недоверия и обиды был сломлен. Вместо него появилась тяжелая, сложная, как сплав, смесь чувств: недоумение, остатки гнева, похороненные под грудой новых вопросов, но и щемящая, острая, как первый весенний ветер, надежда. Салем где-то там. Он рисковал, заходя в темные воды чужих правил. И он прислал им не просто подарок, не откупную дань. Он прислал им будущее, упакованное в картонные ящики.
Вечером в главном зале пахло дымком от печки и мясом, дымящимся в котелке – запах жизни, выстраданной и добытой. За длинным, грубо сколоченным столом сидели все обитатели «Фары», и их тени плясали на стенах, подобно беспокойным духам. В центре, на видном месте, стояли банка с медом, золотистым и прозрачным, и даже немного сухофруктов – непривычная, почти забытая роскошь, напоминание о щедрости земли. Но настроение было напряженным, как струна. Все взгляды то и дело скользили, цеплялись и возвращались к сложенным у стены ящикам, темным и молчаливым, точно немые свидетели.
Лев отложил ложку, она глухо стукнула о дерево. Он обвел взглядом всех, и этот взгляд собирал их разрозненные мысли воедино. «Ну, что скажете?» – его голос был низким и усталым.
Первым, не дожидаясь очереди, хмуро высказался Павел, уставившись в свою тарелку: «Он нас бросил, вот что. Как щенков в ящике у дороги. А теперь прислал конфетку, пока он там, при дворе». В его голосе звучала горькая, старая, как мир, обида солдата, оставшегося без командира.
Но прежде чем кто-то успел его поддержать, поднялась Ольга. Ее лицо, обычно спокойное, было строгим, а голос звенел, как натянутая струна, от накопленных эмоций. «Павел, хватит! Давайте не будем забывать, что Салем нам не принадлежит! Он не игрушка и не вещь, которую можно положить на полку и доставать, когда захочется. Он живой человек со своей волей! Его решения оспаривать не может никто!» Она обвела взглядом всех сидящих за столом, и ее взгляд, острый и ясный, заставил многих потупиться, словно они были пойманы на чем-то постыдном. «Мы сами приняли решение остаться здесь, вопреки всем его доводам, всем его предупреждениям. Он оставил нам ВСЕ – всю «Фару», все укрепления, все свои знания в том блокноте! Ушел пешком, в никуда, даже свою машину не взяв! И теперь, когда он, будучи не с нами, рискует Бог знает где, чтобы ещё и помочь нам, мы будем сидеть и говорить, что он нас «купил»? Нет! – она ударила ладонью по столу, и посуда звякнула. – Мы должны быть благодарны! Просто будьте благодарны, что он, имея полное право забыть эту дорогу, все еще о нас помнит и помогает!»
В наступившей тишине, густой и тягучей, ее слова повисли в воздухе, тяжелые и неоспоримые, точно каменные глыбы. Аня смотрела на мать широко раскрытыми глазами, в которых отражалось смятение и рождающееся понимание. Лев медленно кивнул, его суровое, иссеченное ветрами лицо смягчилось, уступая место усталой мудрости.
«Оля права, – тихо, но четко, словно отчеканивая, сказала Настя. – Он мог ничего не присылать. Исчезнуть, как огонь свечи на ветру. И мы бы ничего не смогли с этим поделать. Только кусать локти».
Алиса добавила, все еще волнуясь от вида аппаратуры, ее глаза горели огнем исследователя: «Он не откупается. Это… это не взятка. Он… инвестирует в нас. Верит, что мы сможем это использовать».
Лев тяжело поднялся, положив свои широкие, в шрамах ладони на стол. «Так. Значит, так. Решение принято. Припасы – берем. Никаких обид и претензий у нас нет права предъявлять, потому что права такого мы не заработали. А насчет этих штук, – он кивнул на компьютеры, будто на спящих драконов, – Ольга права. Это знак доверия. Значит, мы должны его оправдать. Алиса, Ника – вы наш главный научный отдел, наш мозг. Разбирайтесь, для чего это все. Вам помогать будут все, кому скажете».
На этот раз кивки были уверенными, а взгляды – твердыми, отчеканенными в горниле этого трудного разговора. Обида и подозрения, точно черные тучи, уступили место сложному, но чистому и ясному чувству благодарности и ответственности, тяжелой, но благородной ноше.
Квартира, выделенная Салему, находилась в одном из кирпичных домов в центре Бухты, чьи стены хранили память о другом времени. По меркам нового мира это была почти роскошь: однокомнатная, но с собственным санузлом, где из крана иногда шла горячая вода, небольшой кухней и даже радио – немым рупором из прошлого. На столе, застеленном потертой клеенкой, рядом с его верным, истрепанным блокнотом, испещренным формулами и чертежами, теперь стоял ноутбук – не новый, потрепанный на углах, но исправный, его матовая поверхность поглощала тусклый свет лампы.
Как Салем и предполагал, в Бухте существовала своя локальная сеть, паутина знаний в опустевшем мире. Провод, толстый и упрямый, тянулся откуда-то из подвала и давал доступ к внутреннему серверу. Это было нечто вроде осколка старого интернета, уменьшенного до масштабов одного города-крепости: база данных с технической документацией, оцифрованные книги, пожелтевшие научные статьи, выдернутые из небытия. Майор и Ирина явно понимали алхимическую ценность информации и бережно, как хранители древней библиотеки, ее сохраняли.
«Непривычно», – мысленно констатировал Салем, запуская программу для черчения. Экран монитора мягко светился в сгущавшихся сумерках комнаты, отбрасывая синеватое свечение на его неподвижное лицо. Бумажные карты и наброски были хороши для полевых условий, они пахли землей и дымом, но цифровые карты могли быть несравненно детальнее, живыми и дышащими слоями данных. Этим он и занимался по вечерам, перенося свои записи в цифру, создавая подробнейшую, пульсирующую карту окрестностей Бухты, где каждая тропинка, каждый ручей и каждый остов старого здания обретали свои координаты.