Волк в ее голове. Часть II

Сон четвёртый. Над осевшими могилами

Узкой грядой мы поднимаемся к скиту. На отвесных склонах колоннами растут сосны: боком, жопой, корнями, под острым углом, под тупым углом, едва не горизонтально. Много деревьев вырвано, будто прошёл ураган, и стволы не падают на тропу по одной причине: сухая, мёртвая крона вцепилась в живую крону соседей, словно выпрямится, упрётся корнями в землю – поглубже, поровнее – и снова укроется зеленью хвои, и снова потягается с сородичами.

– Окна заколотили, росписи… – Отец Николай показывает на горчично-жёлтую церковь, которая мелькает за стволами, и набирает полную грудь воздуха. Ему словно не хватает дыхания: лицо бледно, очки съехали на кончик носа. – Росписи закрасили.

Несмотря на разницу в летах и телосложении, я выгляжу не лучше: на лбу испарина, рот открыт, и порез болит от каждого движения.

Ну, сам виноват.

– Отопления не было. – Отец Николай тяжёлыми шагами достигает вершины. – Лежанок не было. Спали в одежде, на полу. Конечно, болели.

Мы разбредаемся по асфальтной площадке перед церковью. Минутная стрелка на башенных часах дёргается около двенадцати, между оконцами дремлют лики святых. Выше блестит купол, золотом отражая чистое небо; ласково греет солнце. Весна, свежий воздух. Покой.

– И так каждый скит, – продолжает отец Николай, и даже его благостный голос звучит чужеродно в этом безмятежном месте. – Или карцер из него делали, или штрафной изолятор. Пустынь передали в управление Южного лагеря. А наш с вами посёлок Стрелецкий гордо назывался Северным Стрелецким лагерем особого назначения. Сейчас мы зайдём в церковь и посмотрим рисунки заключённых, но будем все молчать, потому что…

– Потому что играем в молчащую Фролкову? – говорит Коваль и подмигивает мне.

Я усмехаюсь незамысловатой шутке.

– Потому что, Кирюш, Захарьевский скит – скит строгого поста, – заканчивает дед Валентина, подмигивает и мизинцем возвращает роговые очки на переносицу. – А ещё обратите внимание на печку в углу, я потом расскажу, в чём её секрет.

Красные дверцы скрипят, когда отец Николай гурьбой ведёт классы внутрь.

От подъёма к скиту на меня навалилась такая слабость и духота, что я вяло машу рукой и ухожу к краю смотровой площадки. Лицо обдаёт прохладный ветерок. Далеко под ногами, под холмом, тянутся торфяные болота: лужицы, ручейки и озерца цвета спитого чая. Тут и там их прорывают брызги первой зелени, а за рекой и до самого горизонта колышется бескрайнее море сосен. По нему плывут тени облаков: отражаются в воде, укрывают город и море за ним – уже синее, настоящее.

Знаете, Северо-Стрелецк выглядит очень красивым отсюда. Красивым, тихим и грустным. И не от мира сего.

Не знаю, дело ли в ГУЛАГе, в революции или во Второй Мировой, но время оставило в нашем городе незавершённость, прелестный изъян. Вы легко поймаете это ощущение, если окинете взглядом полоски улиц, которые стекаются к морю, эти колдовские леса, эту верфь, которую так и не достроили; бараки окраин, купеческие дома центра и «Лего» новостроек. Чувствуете? Не то озноб, не то холодок пробегает по загривку. Будто на ваших глазах видимый мир ускользает в изнанку.

– При всем том треше, – раздаётся за спиной голос Валентина, – который устроил здесь ГУЛАГ… Ты изгавнялся. – Он резко меняет тон и упирается пальцем в бурое пятнышко на моей рубашке.

Молнией раздирает боль. В глазах белеет, ноют зубы, и пару секунд я не шевелюсь, не дышу. Валентин брезгливо растирает кровь между большим и указательным пальцами.

Ну да, поскольку Диана зарезала Губку-Боба, я нарядился в полосатую (чёрную с синим) рубашку. Как вы поняли, под тканью моя рана: а) болит, б) протекает, в) в шоке после тычка Валентина.

Я промаргиваюсь и смотрю на пятнышко. Оно влажное, оно тёмно-тёмно-красное, от его вида меня ведёт в сторону и мутит.

Снова наденем куртку, Артур Александрович?

Как, если она осталась в автобусе?!

– Кетчуп, – неуверенно выговаривают мои губы.

Валентин поспешно достаёт из рюкзака салфетку и протягивает мне. Я изображаю, что вытираю «кетчуп», а сам едва не мычу от боли. Видно, это отражается на лице, и Валентин хмурится – чувствует неладное.

Надо его отвлечь. Как сквозь туман, я оглядываюсь по сторонам.

– А не может быть, что Вероника Игоревна в одном из этих скитов?

Жёлтые, как янтарь, глаза Валентина расширяются. Взгляд их по-прежнему прикован к пятну. Забавно: человек, который обтошнил все кусты морошки, беспокоится о чужом здоровье.

– Кровь, – шепчет он.

– Да фиолетово. Наверное, поцарапался. Дай сюда! – Я забираю ещё одну салфетку и усиленно тру пятно. Глаза щиплют слёзы. – Спасибки. Насчёт…

– Ты что? Ты плачешь?

Забавно. Я бы не донимал Валентина в такой ситуации, а он…

Потому что он добрее к окружающим?

Я задираю подбородок вверх и пошире открываю глаза.

– Соринка. Всё норм. Так… насчёт Вероники Игоревны?

– Прости?

– Вероника Игоревна, скиты?.. Тут батальон китайцев заблудиться может, никто их не найдёт.

– А-а… – Валентин скребёт щеку и с трудом отводит взгляд от бурого пятна. – Не знаю. Полиция была бы в курсе. Деда они точно спрашивали. Да свалила она. От рептилии твоей. Ты бы не свалил?

Я морщусь.

– Диана – не «рептилия».

– А её осьминоги?

– Осьминоги – головоногие моллюски. С рептилиями у них общего ноль.

– То есть, называть её головоногим моллюском?

– Валь!..

– Валю мутит. В особенности от разговоров про этих двух…

Он с трудом не заканчивает фразу.

– Не надо было вчера столько бухать, – с укоризной говорю я.

– Если бы кто-то отвечал на звонки, а кто-то другой не смотрел свои баттлы, а кто-то третий не засела с уроками… то кто-то, м-м… четвёртый мог бы придумать и более интересное занятие.

В голове товарным составом проносятся воспоминания: вечер, клубы пара, Диана.

Я отворачиваюсь, точно физическим действием сбегу от этих образов. Кроме нас, на площадке разговаривают отец Николай и Леонидас. Они странно похожи и различны: борода Леонидаса коротко острижена и вылизана до блеска, борода отца Николая взлохмачена и подметает внушительный живот. Жесты Леонидаса резки, черты напряжены. Дед Валентина двигается мягко и часто замолкает, чтобы перевести дух. Нездорово-бледное лицо осунулось, исказилось словно от боли.

– Чё там за контры? – спрашиваю я.

Валентин прищуривается. В глазах его проступает тревога.

– Жена, дочь… развод… кризис среднего возраста. Не знаю. Они в пустыни живут. И помогают по хозяйству в отличие от твоей Мадам Кюри.

– Зато на уроках у неё интересно.

– Мари Кю-ури, – с нарочитым французским «р-р» выдаёт Валентин. Отворачивается от деда, снимает с хвоста волос серую резинку и прикусывает. – Ирэн Кю-ури. Пьер Кю-ури. Бу-э-э-э-э.

– А сюда она приходила?

– Кто?

– Конь в пальто!

– Я, по-твоему, журнал её приходов-уходов веду? – Валентин морщит лоб, будто вспоминает. Его руки собирают волосы в хвост отточенными до автоматизма, какими-то женскими движениями. – Ну, было, кажется. Только не здесь, а внизу, где инсталляция.

– Чё?

Валентин закатывает глаза, но его опережает голос деда:

– … зато в 2008, когда монахи восстанавливали Захарьевский скит, здесь нашли сразу несколько групповых захоронений. Сейчас мы пойдём вниз, – отец Николай показывает на деревянную лестницу, которая спускается с холма, – и выйдем как раз к старым выработкам торфа. Администрация лагеря использовала их для захоронения тел, а один современный художник – для необычной инсталляции.

Валентин обеими руками показывает на отца Николая, мол, вот и объясненьице подоспело, и мы направляемся следом за классами.

Топот десятков ног качает лестницу. Она скрипит, осыпается пылью и щепками. Метрах в семидесяти ниже поблёскивает сукровица болот: отражает небо, холм, облака, кружит голову.

– Она здесь тупо гуляла? – спрашиваю я Валентина и едва не промахиваюсь мимо шаткой ступеньки. – Или чё-то делала? Искала?

– Обычно они ищут у нас смирения.

– «Они»?

Валентин неопределённо отмахивается, будто сам не до конца понял, что имел в виду.

Гомоня, классы спускаются к подножию холма. Здесь берёт начало ржавая, полузаросшая узкоколейка. Чёрные шпалы минут восемь петляют по хвойному лесу и вылезают на болотистую местность. Под ногами хлюпает, узкоколейку сменяет настил из берёзовых стволов. Мы идём по нему между бурыми отвалами торфа, между отражениями деревьев и синего неба.

– Как я говорил, религиозные обряды преследовались особо, – продолжает отец Николай и платком вытирает со лба искристые бисерины пота. – За исполнение треб мирянам удлиняли срок, духовных лиц… их расстреливали.

Трава и кусты уходят под черноватую воду. Пахнет сыростью, плесенью, гнилью. Берёзы мелькают островками – тёмные, сухие, выпитые без остатка мхом и паутиной. Классы добираются до обугленного кирпичного барака, и за ним показываются могильные плиты. Они веером расходятся к горизонту. На каждой выгравированы чёрно-белые фотографии в человеческий рост: люди в профиль и анфас – как в кино снимают преступников. Молодые и пожилые, усатые и бритые, священники, монахи и военные, мужчины и женщины – они смотрят с болотных кочек, с полузатопленных низин, и их застывшие взгляды пронизывают мою спину, скручивают шею, передёргивают моими плечами.

– Это сюда ходила Вероника Игоревна? – спрашиваю я Валентина и показываю на могилы.

Он вяло кивает.

– Начальство лагеря, – продолжает отец Николай и задумчиво обводит взглядом инсталляцию, – не придумало ничего лучше, как бросать тела прямо в болота. Так что заключённые добывали торф по колено в мёртвых товарищах. Ну и, конечно, заражения, тиф, столбняк…

– Да… какая чушь! – в сердцах перебивает Леонидас. Он нарочито держится подальше от отца Николая, как знакомые люди после ссоры делают вид, что они «не с этим». – Не будет никто никого заставлять работать… в трупах. Тут вокруг болото – один шаг и человек сам пропадёт без следа. Что вы им головы сказками забиваете?

– Что же плохого в сказках? Мы все на них росли.

– Обычно сказки не разрушают семьи.

Классы посматривают на Леонидаса, шепчутся. Отец Николай миролюбиво поднимает ладони.

– Некоторые решения близких людей тяжело принять, – говорит он, – но, возможно, для них так лучше. На всё воля Божья.

– Послушайте, вы… – огрызается Леонидас. – Идите, забивайте головы кому-нибудь ещё!

Валентин черствеет лицом, но его дед спокоен. Отец Николай поправляет очки, которые вновь съехали на кончик носа, и приглашает классы внутрь барака. Леонидасу остаётся последовать за ними.

Я улучаю момент и ухожу по сухим островкам – промеж могильных плит, за ржавую поросль затопленных берёз.

Воздух насыщается влагой – плотнеет, тяжелеет, как мокрая губка. Звуки гаснут, смолкают птицы.

Безмолвие, безветрие, солнце.

Что здесь искала Вероника Игоревна? Уж явно не смирения. Люди, которые сжигают уведомления коллекторских агентств, ищут чего-то другого.

Впереди показывается синяя табличка с названием инсталляции.

Памяти жертвам репрессий

Василий И. Романов

«Больше никогда…»

Слева и справа мелькают чёрно-белые лица: профиль и анфас, профиль и анфас. В нижней части снимков напечатаны короткие биографии, они кончаются одними теми же словами: «Расстрелян».

«Расстрелян».

«Расстрелян».

Что-то останавливает меня у очередной плиты.

Новосёлова Татьяна Антоновна

Род. в 1896 году в селе Бадоево близ г. Омска

Одна из первых русских женщин-радиологов. Занималась радиометрической съёмкой в Алтайской губернии и проблемой радиоактивного распада в природных источниках минеральных вод.

Расстреляна в 1929.

На фото застыла некрасивая, полноватая женщина. По серой щеке ползёт улитка, и в целом выглядит Татьяна Антоновна так, будто прожила не тридцать с небольшим, а лет пятьдесят – будто слишком много невзгод цепями проволочились по её лицу.

К ней Вероника Игоревна приходила? Из-за радиологии? Как идут на могилу кумира?

Я не уверен, что Вероника Игоревна любила Диану, но химию-физику Фролкова-старшая обожала стопудово. У них дома всегда, будто сталагмиты, нарастали пачки научных журналов, упаковки пробирок, мешалок и тому подобная красота. Спорю, не пройдёт и пары месяцев, как Вероника Игоревна снова будет впихивать в молодые, неокрепшие умы всю таблицу Менделеева с лантаноидами, актиноидами, супер-пуперактиноидами…

Пока Диана прячется в каморке.

Я вспоминаю заклеенный выключатель, и меня пробирает дрожь. Может, мы уже и не дружим, и Диана больше раздражает, чем умиляет, но хотелось, чтобы у неё такого в жизни не было.

Только как тут поможешь? Деньгами? Диана и кошелёк всучит обратно, она для этого слишком гордая.

Отыскать её маму? Но я же не полицейский. Да, я нашёл Диану, но та и не особо пряталась. Да и что мне известно о Веронике Игоревне? Гимназия, вокзал. Пустынь. Электив. Расстрелянная женщина-кумир из начала XX века.

Из начала XX века и Омска.

Ом-м-м-ска

О-ом-мс-ск-ка.

Это одинокое слово повисает в голове, звенит колоколом. Кажется, оно вот-вот наведёт на другую ассоциацию или мысль, но тут я локтем задеваю что-то мокрое.

Прекрасно, бурое пятно на моем боку выросло до теннисного мяча.

Наверное, раны от топоров зашивают. Наверное, обрабатывают лучше «хлоргексидина», которым чистят ванны и стекла.

Я оглядываюсь в полураздражении-полупанике, не заметил ли кто конфуза, и – всё не слава Богу – вижу Леонидаса. Он идёт ко мне широким шагом, засунув руки в карманы куртки. Какой-то рок-певец, а не классный руководитель.

– Милый друг, – проносится голос над безликой равниной, – окажи честь поговорить?

– Сорян, одну минуту! – Я поднимаю вверх указательный палец и ещё раз оглядываю пятно. Нужно в волшебную комнату. Срочно. Или за курткой. Срочно. Или в бомбоубежище. Или чтобы в новостях объявили: так и так, Артур Александрович улетел в Гондурас.

– Сейчас, милый друг, сейчас.

– Ну минуточку… – Я как можно быстрее иду к бараку.

– СЕЙЧАС!

Голос Леонидаса звучит так, что мои ноги врастают в настил.

– Евгений Леонидович? – Я изображаю саму невинность и встаю боком, скрывая кровь. Ноздрей касается смутно знакомый запах, и молнией пронзает воспоминание: год назад, коридор гимназии, мимо идёт Диана. Именно мимо – будто я призрак, будто меня там нет. Пряди её волос – ещё длинных, ещё рыжих – поднимаются от движения и щекочут мою скулу. Прикосновение столь отчётливо, будто это происходит сию секунду, и запах шампуня – манго и ананас – отчётлив, как никогда. И, как никогда, вымораживает это несоответствие: едва уловимое прикосновение и пустота, холод в глазах Дианы.

– …тур, ты меня слышишь?

Что Леонидас спросил? О докладе? О домашке? О моих опозданиях? Что??? Почему в гимназии учат всякой дребедени, а не тому, как вести себя в подобных ситуациях?

– Я что говорил по поводу хождения по одиночке? Ты не понимаешь слова «болота»?

– Тут… тут мостки.

В доказательство я стучу носком кроссовки по берёзкам. Стволы скрипят, и между ними собираются лужицы. По спине, по затылку заползает холод, и запах Дианы просачивается в щёлочки между воспоминаниями и реальностью. Густеет. Плотнеет. И скула зудит – будто волосы Дианы в самом деле щекочут меня.

– Где доклад по полимерам?

Я зажмуриваюсь. Дианы тут нет. Это запах. За-пах. Кто-то моет голову таким же шампунем. Может, Леонидас. Почему нет? Люди покупают одни и те же товары в одних и тех же магазинах.

Откуда же такое чёткое ощущение, что меня касаются волосы Дианы?

Откуда такая каша в мыслях?

– Артур?

Я открываю глаза: никаких Диан, никаких призраков. Разве что Валентин, который подходит по чавкающей, полузатопленной траве, демонстрирует не очень живой вид.

– Где доклад?! – не унимается Леонидас.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.