Дело №7. Театр на Тверской
- -
- 100%
- +
Он перелистал книжку до конца. На последней странице было несколько цифр, обведенных в кружок. Он сравнил их с комбинацией на счетах. Они не совпадали. Значит, счёты – это что-то другое. Номер телефона? Или, может быть, номер ячейки в камере хранения? Он записал оба набора цифр в свой блокнот.
Работа закипела. Эксперты снимали отпечатки, фотограф щелкал вспышкой, кабинет наполнялся людьми в форме и без. Кожин стоял в стороне, у окна, и курил. Он смотрел на ту же глухую кирпичную стену. Теперь она не казалась ему просто стеной. Она казалась символом. Символом этого дела. Куда ни ткнись – стена. Стена молчания, стена страха, стена системы. Но даже в самой прочной стене можно найти трещину.
Смерть Марии Крыловой превратила расследование в гонку. Тот, кто стоял за всем этим, понял, что милиция подобралась слишком близко. И он начал убирать свидетелей. Ирина Мальцева была в опасности. Она знала о Лаврове и Мейере. Возможно, знала больше, чем сказала. И завтруппой Орлов, этот старый театральный лис. Он тоже должен был что-то знать. И этот загадочный Сафронов из записной книжки. Замминистра культуры. Птица высокого полета. Слишком высокого.
Кожин бросил окурок в консервную банку, которую кто-то приспособил под пепельницу. Он подошел к Синицыну, который руководил выемкой документов.
«Все папки из этого шкафа, – Кожин указал на шкаф у окна, – опечатать и отправить на Петровку. Мне нужны лучшие ревизоры. Пусть проверят каждую цифру, каждую подпись за последние три года. Ищите несоответствия. Ищите фамилию Сафронов. И проверьте все, что связано с лотерейными билетами и театром».
«Будет сделано, Алексей Петрович».
Кожин в последний раз окинул взглядом кабинет. Мертвое тело уже увезли. Осталась только пустота и запах беды. Он вышел в коридор. Шум театральной жизни казался теперь кощунственным. Где-то там люди репетировали выдуманные страсти, а здесь, в пыльном кабинете, только что оборвалась настоящая жизнь. Оборвалась, потому что слишком много знала о том, как эти выдуманные страсти оплачиваются.
Он спускался по лестнице, когда его догнал Синицын.
«Алексей Петрович, тут еще кое-что. В ее сумочке нашли. Кроме кошелька и платка». Он протянул Кожину небольшой квиток. Билет из камеры хранения на Казанском вокзале. Срок хранения истекал через два дня.
Кожин взял квиток. Он посмотрел на номер ячейки. Затем достал блокнот и сравнил с цифрами, записанными со счетов. Они совпадали. Один в один.
Вот оно. Предсмертное послание. Не записка на столе. А эта комбинация, оставленная на виду. Она не могла пойти в милицию. Она не могла заговорить. Но она оставила им ключ. Последний ключ к своему молчанию. Она все-таки сделала свой выбор.
«Срочно на Казанский», – сказал Кожин, убирая квиток во внутренний карман. – «Нужна санкция прокурора на вскрытие. Живо».
Он вышел на улицу. Снег все так же падал на Москву, укрывая ее грязные тайны белым саваном. Город дышал, жил, спешил по своим делам, не замечая маленьких трагедий, разыгрывающихся в его театральных декорациях. Но Кожин теперь знал, где искать. Следы в бухгалтерии оказались не просто цифрами в гроссбухах. Они были выведены кровью. И вели они наверх, туда, где кончается театр и начинается настоящая власть. Туда, где ставки в игре измеряются не деньгами, а человеческими жизнями. И занавес в этом спектакле еще не был опущен. Это был только конец первого акта.
Разговор с завлитом
Кабинет завлита располагался на третьем этаже, вдали от суеты репетиционных залов и сквозняков сцены. Путь туда лежал через узкие, пахнущие пылью и мышами коридоры, мимо запертых дверей костюмерных и гримерных, из-под которых сочился сладковатый запах старого грима и нафталина. Стены были увешаны пожелтевшими фотографиями в тусклых рамах: застывшие сцены из давно забытых спектаклей, лица актеров, превратившихся в прах или легенду. Они смотрели со стен с наигранным трагизмом, с выверенной улыбкой, словно напоминая, что в этих стенах настоящими были только аплодисменты. Все остальное – репетиция. Кожин шел медленно, его шаги тонули в потертой ковровой дорожке. Тишина здесь была не пустой, а наполненной – шепотами прошлого, скрипом половиц, далеким эхом чужих жизней. После смерти Крыловой театр замер. Не остановился, нет, – жизнь, подобно плохому актеру, продолжала произносить свой текст, – но в воздухе повисла пауза. Та самая, что у хорошего режиссера страшнее любого крика. Актеры, которых он встречал в коридорах, опускали глаза. Технический персонал отвечал на вопросы односложно, торопливо, будто боялся, что само присутствие следователя может оказаться заразным. Смерть нарушила неписаный устав этого замкнутого мира. Она была грубой, неуместной, как пьяный зритель в первом ряду.
Кожин остановился перед обитой потрескавшимся дерматином дверью. Медной таблички с именем не было – только старый, выцветший прямоугольник на том месте, где она когда-то висела. Павел Дмитриевич Орлов не нуждался в табличках. Он сам был институцией, живым архивом, ходячим протоколом театральной жизни Москвы. Кожин постучал. Негромко, но настойчиво. За дверью что-то зашуршало, послышался скрежет отодвигаемого стула, и через несколько долгих секунд в замке повернулся ключ.
Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щель мог просунуться нос и один внимательный, чуть насмешливый глаз.
«Чем могу быть полезен органам правопорядка в столь неурочный час?» – голос Орлова был мягким, вкрадчивым, с той чуть дребезжащей, бархатной хрипотцой, какая бывает у людей, много говоривших и много куривших. Он не спрашивал, кто там. Он знал.
«Разговором, Павел Дмитриевич», – сказал Кожин, не пытаясь протиснуться в щель. Он ждал. Игра началась, и первый ход был за хозяином кабинета.
Орлов вздохнул, театрально и скорбно, и открыл дверь шире, пропуская следователя внутрь. Кабинет был похож одновременно на библиотеку, антикварную лавку и убежище человека, который готовится к долгой осаде. Стены от пола до потолка занимали стеллажи, прогибавшиеся под тяжестью книг, папок, перевязанных тесемками рукописей и старых театральных программок. В воздухе висел густой, слоистый запах: старая бумага, дорогой табак, остывший кофе и что-то еще, неуловимое, – может быть, запах самой информации, слежавшейся, как осенняя листва. Единственное окно выходило во внутренний двор-колодец, и дневной свет едва пробивался сквозь пыльное стекло, смешиваясь с желтым светом старой настольной лампы под зеленым абажуром. В этом полумраке Орлов казался своим органичным элементом, не человеком, а порождением этого книжного сумрака. Невысокий, полный, с мягкими, ухоженными руками и лицом, которое могло бы показаться добродушным, если бы не острый, все подмечающий взгляд маленьких светлых глаз. Он был одет в потертый, но явно дорогой твидовый пиджак, на шее небрежно повязан шелковый шарф.
«Присаживайтесь, следователь. Если найдете куда», – он обвел рукой комнату, заваленную стопками пьес и журналов. На единственном свободном стуле для посетителей возвышалась шаткая башня из папок с надписью «Архив. Не трогать». Кожин молча взял стопку, аккуратно поставил ее на пол и сел.
Орлов опустился в свое глубокое кожаное кресло, которое скрипнуло под ним, как старый корабль. Он достал из массивной серебряной табакерки папиросу, долго разминал ее тонкими пальцами, словно приводя в чувство. «Трагедия, – произнес он, не зажигая. – Настоящая античная трагедия. Рок, судьба, вмешательство богов… или кого там у нас сейчас назначают на эти должности». Он посмотрел на Кожина с легкой иронией. «Сергей был гений. А гении, как известно, плохо кончают. Это часть их контракта с вечностью. Банально, но факт».
«Меня меньше интересует вечность и больше последние несколько недель его жизни», – спокойно ответил Кожин. «Говорят, он был не в себе. Нервный, взвинченный».
«Творческий процесс, – Орлов щелкнул зажигалкой, и огонек на мгновение выхватил из полумрака его лицо, испещренное сеткой тонких морщин. – Он ставил Чехова. «Вишневый сад». А это не пьеса, это диагноз. Диагноз времени, которое не хочет уходить, и людям, которые не знают, как жить в новом. Сергей вживался в материал до конца, до печенок. Он не ставил спектакль, он проживал его. И финал, как видите, оказался до обидного буквальным. Продажа имения, топор по дереву… падение с высоты». Он выпустил облако ароматного дыма. «Слишком красиво, чтобы быть правдой, не находите?»
«Именно это я и нахожу», – Кожин смотрел на него не мигая. «Правда редко бывает красивой. Она скорее похожа на протокол вскрытия. Лавров собирался написать письмо. Разоблачительное. Вы знали об этом?»
Пальцы Орлова, державшие папиросу, на секунду замерли. Почти незаметно. «Сергей много чего собирался, – сказал он медленно, тщательно подбирая слова. – Он был человек импульса, порыва. Сегодня он собирался перевернуть мир, завтра – уехать в деревню и разводить пчел. Его идеи были как бабочки: яркие, красивые и жили один день. Письмо? Возможно. Он часто говорил о том, что театр погряз в… компромиссах. Он был максималистом. Идеалистом. В наше время это опаснее, чем диссидентство».
«Компромиссы – это вы так называете финансовые махинации?» – Кожин положил на стол перед собой маленькую записную книжку, но не открыл ее. Просто обозначил ее присутствие.
Орлов усмехнулся, но в глазах его мелькнул холодный блеск. «Следователь, вы говорите как передовица газеты «Правда». Махинации… Какие могут быть махинации в храме искусства? Здесь есть только вечная борьба возвышенного с материальным. Нам нужны импортные софиты, чтобы правильно осветить трагедию Раневской. Нам нужен настоящий французский бархат для костюмов, а не та серость, что предлагает наш легпром. Искусство требует жертв. Иногда – финансовых. Сергей это понимал. Но его тонкая душевная организация не всегда выдерживала столкновения с прозой жизни».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.