Дело Лотарингской тени

Шорох старой бумаги

Телефон закричал в третьем часу ночи. Резко, безжалостно, как сирена санитарной машины, которая везет тебя в последний путь. Я вынырнул из сна, тяжелого и вязкого, как окопная грязь. В нем снова был Верден, запах хлора и прелой листвы, и лицо маленькой Симоны, которое расплывалось, таяло, как сахар в горячем кофе. Рука сама нашарила на ночном столике пачку «Житан» и зажигалку. Первый глоток дыма был горше правды. Только после него я снял трубку.

– Лекор.

– Инспектор, это сержант Дюбуа. У нас труп на улице Риволи. Антикварный салон «Сокровища Времени».

Я молча слушал, как дождь барабанит в стекло. Париж решил смыть с себя грязь, но у него никогда не получалось. Только размазывал ее ровным слоем по бульварам и душам.

– Подробности?

– Мужчина, лет шестьдесят. Аристид Дюруа, владелец. Голову проломили. Тяжелым чем-то. Похоже на ограбление, но…

Пауза в трубке была красноречивее любых слов. «Но» – это маленькое слово, с которого начинается любая серьезная работа. И любая большая головная боль.

– Буду через двадцать минут, – бросил я и повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Одевался в темноте, наощупь. Потертый твидовый костюм, жесткий воротник рубашки, туго затянутый узел галстука. Броня. Левая рука привычно дрожала, когда я застегивал пуговицы на плаще. Привет от немецкого шрапнельного снаряда. Я сунул ее в карман. Там ей было самое место.

Мой «Ситроен» нехотя завелся, кашлянув сизым дымом в ночную пустоту. Дворники лениво скребли по стеклу, едва справляясь с потоками воды. Город был пуст и черен, как глазница черепа. Редкие фонари выхватывали из мглы мокрый асфальт, блестящий, как антрацит, да одинокие афишные тумбы с кричащими заголовками о войне в Испании и Народном фронте. Политики делили шкуру неубитой Франции, а простые люди просто пытались дожить до утра. Иногда у них не получалось.

Антикварный салон Дюруа находился в респектабельной части Риволи, под аркадами, где днем прогуливаются дамы с собачками и туристы с фотоаппаратами. Сейчас это место выглядело чужеродно. Несколько полицейских машин, их синие огни, пульсирующие в темноте, окрашивали элегантные фасады в мертвенные, тревожные тона. Дождь превращал их отблески на мостовой в расплывчатые кровавые пятна. Я припарковался чуть поодаль и, подняв воротник, шагнул в эту сырую круговерть.

Молодой сержант Дюбуа, похожий на испуганного птенца под козырьком мокрой фуражки, встретил меня у входа.

– Инспектор. Он внутри. Эксперты уже работают.

Я кивнул и вошел.

Воздух в салоне был густым и неподвижным. Смесь запахов пчелиного воска, старого дерева, пыльной бумаги и еще чего-то – сладковатого, металлического запаха свежей смерти. Он всегда перебивал все остальные. Внутри царил почти идеальный порядок. Фарфоровые статуэтки на полках стояли ровными рядами, серебряные подсвечники тускло блестели в свете переносных ламп, гобелены на стенах висели без единой складки. Десятки старинных часов на стенах и консолях молчали. Их время остановилось. Или его остановили.

Тело лежало в центре зала, возле массивного дубового стола. Аристид Дюруа, невысокий, полный мужчина в безупречном костюме, лежал на спине, раскинув руки. Его седые волосы были спутаны и пропитаны кровью, запекшейся темной коркой вокруг раны на виске. Рядом, на персидском ковре, лежала бронзовая статуэтка Гермеса. Ее основание было испачкано. Тяжелая, удобная вещь, чтобы размозжить череп. Его очки в тонкой золотой оправе валялись чуть поодаль, одно стекло треснуло, словно паутина, поймавшая его последний испуганный взгляд.

Я присел на корточки, не прикасаясь ни к чему. Лицо Дюруа было спокойным, почти умиротворенным. Удивления или страха на нем не застыло. Это значило, что он либо знал своего убийцу, либо не видел удара.

– Что у нас, Филипп? – спросил я у судмедэксперта, коренастого мужчины с вечно хмурым лицом, который как раз заканчивал осмотр.

– Один удар. Сильный, точный. Нанесен сзади, когда он, скорее всего, сидел в этом кресле. – Филипп кивнул на опрокинутое вольтеровское кресло рядом со столом. – Смерть наступила мгновенно. Время – между десятью вечера и полуночью. Никаких следов борьбы.

Я встал и огляделся. На столе лежала раскрытая книга, стопка бумаг, чернильница. Все на своих местах. Я подошел к кассовому аппарату. Он был закрыт.

– Дюбуа, кассу проверяли?

– Да, инспектор. Внутри около пяти тысяч франков. Не тронуто.

Пять тысяч. Немалые деньги. Достаточный соблазн для любого уличного грабителя. Я прошелся по салону. Вот витрина с ювелирными украшениями – старинные броши, кольца с потускневшими камнями. Замок цел. Вот коллекция табакерок из слоновой кости. На месте. Часы карманные, золотые. Тоже здесь. Все здесь. Что-то не сходилось. Невидимый камешек в ботинке, который не дает идти ровно.

– Кто его нашел? – спросил я, возвращаясь к сержанту.

– Его помощник, молодой человек по имени Пьер Ланглуа. Пришел утром открывать лавку. Дверь была не заперта, просто прикрыта. Он сейчас в подсобке, ему дали успокоительное.

– Приведи его.

Пока Дюбуа ходил за свидетелем, я снова подошел к столу. Взгляд зацепился за раскрытую книгу. «История Вандейского мятежа». На полях – аккуратные пометки, сделанные тонким карандашным грифелем. Дюруа был не просто торговцем. Он был человеком, увлеченным прошлым. Для таких, как он, старые вещи – не товар, а собеседники. Истории, застывшие в дереве и металле.

Дюбуа вернулся с Пьером Ланглуа. Это был худощавый юноша лет двадцати, с бледным лицом и красными от слез глазами. Он дрожал, кутаясь в предложенный ему полицейским плед.

– Месье Ланглуа, – начал я мягко. – Я инспектор Лекор. Мне жаль, что нам пришлось встретиться при таких обстоятельствах.

Он кивнул, не в силах говорить.

– Расскажите, что вы знаете. Когда вы в последний раз видели месье Дюруа?

– Вчера вечером, около восьми, – голос у него был тихий, срывающийся. – Я закрывал лавку, а он остался. Сказал, что у него еще есть работа с бумагами. Он часто засиживался допоздна. Он… он любил тишину, когда город засыпает.

– Он кого-то ждал? У него была назначена встреча?

Пьер покачал головой. – Не думаю. Он бы сказал мне. Он был очень педантичным человеком. Всегда все по расписанию.

– Осмотритесь, пожалуйста. Внимательно. Пропало ли что-нибудь? Что-то ценное, что сразу бросается в глаза.

Ланглуа обвел салон затравленным взглядом. Он медленно прошел вдоль витрин, его пальцы скользили по стеклу.

– Нет… все на месте. Табакерки… часы Бреге, он ими так дорожил… серебро… все здесь.

Я ждал. Мое чутье, отточенное годами хождения по трупам и лжи, кричало, что мы что-то упускаем.

– А что-то неценное? Что-то, на что обычный вор не обратил бы внимания?

Пьер нахмурился, задумался. Потом его взгляд метнулся к стене напротив входа, где висели картины и гравюры. Он замер.

– Вот… – прошептал он, показывая рукой. – Там… там пусто.

Я подошел ближе. На обитой темно-красным бархатом стене, между двумя пасторальными пейзажами, виднелся более светлый прямоугольник. След от давно висевшей рамы. И маленький гвоздь.

– Что там было? – спросил я.

– Гравюра, – ответил Пьер. – Старая, восемнадцатый век. Ничего особенного, правда. Мы ее купили всего пару недель назад.

– Дорогая?

– О нет, инспектор. Месье Дюруа заплатил за нее сущие гроши. Сказал, что она в плохом состоянии, бумага пожелтела. Он ее даже в основной каталог не вносил, собирался сначала отдать реставратору. Она висела здесь временно.

– Что на ней было изображено?

– Казнь. Площадь, гильотина, толпа… Один из этих мрачных сюжетов времен Революции. Называлась как-то… «Триумф Справедливости», кажется. Иронично, правда?

Я молчал. Убийство ради гравюры стоимостью в несколько десятков франков. Убийство, обставленное так, чтобы не привлекать внимания к истинной цели. Это уже не было похоже на ограбление. Это пахло тайной. Старой, как бумага, на которой была отпечатана эта гравюра.

– У кого месье Дюруа ее купил?

– У одной дамы. Аристократка. Она распродавала остатки семейного имущества. Фамилию я точно не помню… что-то связанное с Лотарингией. Кажется, де Лоррен. Месье Дюруа сам ездил в ее особняк.

Де Лоррен. Лотарингия. Названия всплыли в памяти, как обрывки старой карты. Я велел Дюбуа записать фамилию и поблагодарил Ланглуа. Юноша был больше не нужен.

Когда его увели, я остался в салоне один. Полицейские и эксперты закончили свою работу и теперь толпились снаружи, курили, переговаривались вполголоса. Тишина внутри стала плотной, тяжелой. Она давила на уши. Я снова прошелся по залу, вдыхая пыльный воздух.

Каждая вещь здесь имела свою историю. Вот секретер, который, возможно, хранил любовные письма какой-нибудь маркизы. Вот веер из слоновой кости, который обмахивал разгоряченное лицо на балу в Тюильри. А вот бронзовый Гермес, посланник богов, ставший орудием вульгарного убийства. Все эти предметы пережили своих владельцев, пережили целые эпохи. Они были молчаливыми свидетелями. И сейчас они молчали о том, что произошло здесь прошлой ночью.

Все, кроме одного. Пустого места на стене.

Оно кричало.

Я подошел к нему вплотную. На бархате остался едва заметный отпечаток от рамы. Я провел пальцем по гвоздику. Холодный металл. Убийца не просто сорвал гравюру. Он ее аккуратно снял. Без спешки. Он пришел сюда не за деньгами и не за антиквариатом. Он пришел за ней. За куском старой бумаги с изображением казни.

Зачем? Что могло быть на ней такого, за что стоило убивать? Или дело было не в том, что на ней, а в том, что было в ней? Или за ней? В раме?

Вопросы роились в голове, как мухи над трупом. Дюруа, историк-любитель. Старая гравюра. Аристократка из Лотарингии. Убийство, замаскированное под неумелое ограбление. Слишком много нитей, ведущих в прошлое.

Я посмотрел на тело старика. Он нашел что-то в этих пыльных хрониках. Что-то, что не должен был находить. Он коснулся истории, и история коснулась его в ответ. Остро заточенным краем.

Я достал сигарету. Закурил, нарушая стерильность места преступления. Плевать. Мне нужно было думать, а думал я лучше всего, когда легкие наполнял едкий дым.

Это дело не про жадность. Оно про страх. Кто-то очень сильно боялся того, что изображено или спрятано в этой дешевой гравюре. Боялся настолько, что предпочел проломить голову старому антиквару, лишь бы заставить ее замолчать.

Дождь за окном усилился, его капли стекали по стеклу витрины, искажая огни улицы, превращая мир в размытое, зыбкое марево. Таким же зыбким и неясным было это дело. Но я знал одно. Тень, упавшая на этот салон, была длинной. Очень длинной. Она тянулась не из вчерашнего вечера, а из далекого прошлого. И чтобы добраться до убийцы, мне придется пойти по этому темному следу. Даже если он ведет прямиком в ад, где гильотина все еще ждет свою следующую жертву. Я бросил окурок на ковер, рядом с телом. Маленький акт неуважения к смерти. Или к убийце. Я еще не решил. И вышел на улицу, в холодную парижскую ночь, которая только что стала намного холоднее.

Холодный взгляд аристократки

Утренний свет, серый и жидкий, как разбавленное молоко, едва пробивался сквозь грязное стекло моего кабинета в префектуре. Он ложился на стопку бумаг по делу Дюруа, делая чернила на рапортах блеклыми и неважными. Кофе в чашке давно остыл, превратившись в горькую черную жижу. Я вылил его в горшок с полумертвым фикусом. Бедное растение. Ему доставалось все мое дурное настроение. Дождь не прекращался. Он сменил ночную ярость на унылое, методичное бормотание, будто старик, жалующийся на свои кости. Париж просыпался со стоном.

На столе передо мной лежал единственный осмысленный клочок информации, выуженный из бумаг антиквара этой ночью: клочок из записной книжки с именем «Элоди де Лоррен» и адресом в седьмом округе. Улица Гренель. Территория старых денег и еще более старых тайн. Я потер веки. Глаза горели от бессонницы и табачного дыма. В этом деле не было ничего простого. Грабители берут деньги, маньяки оставляют за собой хаос. А здесь… здесь кто-то пришел, чтобы вырезать кусок истории, и сделал это с аккуратностью хирурга, удаляющего опухоль.

Я поднялся, накинул плащ, все еще влажный после ночи. Он пах мокрой шерстью и холодом. Левая рука в кармане сжалась в кулак. Дрожь была почти незаметна, но я ее чувствовал. Она была моим личным призраком, напоминанием о том, что даже если ты выжил, война никогда тебя не отпускает.

Седьмой округ встретил меня другим дождем. Здесь он не казался грязным. Он омывал кованые решетки оград, темный камень старинных особняков и редкие, дорогие автомобили, припаркованные у тротуаров. Воздух здесь был чище, тишина – глубже. Это был мир, отгороженный от остального Парижа невидимой стеной высокомерия и денег. Особняки стояли, как богато украшенные склепы, храня внутри мумии давно ушедших поколений и их секреты.

Дом под номером, указанным в записной книжке, был одним из таких склепов. Высокий, узкий фасад из потемневшего от времени камня, окна, похожие на пустые глазницы. Кованые ворота, покрытые ржавчиной в виде слез, были приоткрыты. Я оставил машину у обочины и вошел во внутренний двор. Гравий хрустел под ногами, нарушая сонную тишину. В центре двора застыл небольшой фонтан с почерневшим от влаги купидоном, из пасти которого больше не текла вода. Все здесь дышало упадком. Не нищетой, нет. Аристократическим, величественным увяданием. Смертью в шелках и бархате.

Дверь мне открыла пожилая женщина в черном платье и белом накрахмаленном переднике. Ее лицо было похоже на печеное яблоко, все в мелких морщинах, но глаза смотрели строго и недоверчиво.

– Инспектор Лекор, криминальная полиция, – я показал ей удостоверение. – Я хотел бы поговорить с мадемуазель Элоди де Лоррен.

Она поджала губы, окинула меня взглядом, который оценивал не только мой потертый плащ, но и, казалось, все мои грехи до седьмого колена.

– Мадемуазель не принимает.

– Мое дело не терпит отлагательств. Оно касается убийства.

Слово «убийство» подействовало. Оно было чужеродным в этом тихом, сонном мире. Как крик вороны на кладбище. Старуха поколебалась, затем молча отступила в сторону, пропуская меня в холл.

Внутри было холодно. Не от сквозняка, а от самого камня, от высоких потолков, теряющихся во мраке, от огромных портретов на стенах. Мужчины и женщины в париках и камзолах, с бледными, надменными лицами смотрели на меня из своих золоченых рам. Они были здесь хозяевами, а я – незваным гостем из грубого, суетливого мира. Пахло пылью, лавандой и еще чем-то неуловимым – временем.

– Подождите здесь, – бросила служанка и исчезла в глубине дома, ее шаги утонули в гулкой тишине.

Я не стал ждать. Я медленно пошел по холлу, разглядывая портреты. Де Лоррены. Поколения смотрели на меня свысока. Воины, священники, придворные дамы. Их глаза, написанные давно умершими художниками, казалось, следили за каждым моим движением. Память рода – это не альбом с фотографиями. Это долговая книга, где на каждой странице записаны и подвиги, и преступления. И иногда цена старых долгов взымается кровью.

– Вы хотели меня видеть, инспектор?

Голос раздался из дверного проема в конце холла. Он был спокойным, мелодичным, но холодным, как вода в глубоком колодце. Я обернулся.

Элоди де Лоррен стояла, прислонившись к косяку. Она была высокой, стройной, одетой в простое, но элегантное темно-синее платье, которое подчеркивало белизну ее кожи. Светлые волосы были собраны в тугой узел на затылке, открывая длинную, гордую шею. Но все это было лишь обрамлением для ее лица. Оно было безупречным, словно вырезанным из слоновой кости, и таким же холодным. И глаза. Светло-голубые, почти прозрачные, они смотрели на меня без страха, без удивления, без малейшего намека на эмоции. В них была пустота зимнего неба.

– Мадемуазель де Лоррен, – я подошел ближе, останавливаясь на приличном расстоянии. – Прошу прощения за вторжение.

– Служанка сказала, речь идет об убийстве. – Она не пригласила меня сесть. Она просто ждала, ее поза выражала вежливое нетерпение.

– Убит антиквар, Аристид Дюруа. Возможно, вы его знали.

Ее лицо не дрогнуло. Ни единый мускул.

– Это имя мне знакомо. Я продала ему одну вещь несколько недель назад. Гравюру.

– Именно из-за нее я здесь. Она пропала из его салона. Это единственное, что было украдено.

Я внимательно следил за ее реакцией. Легкое, почти незаметное движение ресниц. Вот и все.

– Какое несчастье, – произнесла она тоном, которым говорят о плохой погоде. – Но чем я могу вам помочь? Сделка была завершена.

– Расскажите мне об этой гравюре, мадемуазель.

Она повела плечом, изящный, отточенный жест.

– Это старая семейная вещь. Ничего ценного. Изображение одной из тех ужасных сцен времен Террора. Она много лет висела в библиотеке, но… – она сделала паузу, – времена меняются. Нам пришлось расстаться с некоторыми вещами, чтобы поддерживать дом в порядке.

Слишком гладко. Слишком просто. Объяснение, заготовленное заранее и отполированное до блеска.

– Месье Дюруア сам нашел вас?

– Нет. Я обратилась к нескольким антикварам. Он предложил лучшую цену. Хотя, как я уже сказала, речь шла о незначительной сумме.

Она лгала. Я чувствовал это так же ясно, как чувствовал холод, исходящий от каменного пола. Ложь была не в словах, а в их безупречности. В отсутствии малейших запинок, сомнений, естественных для человека, которого внезапно допрашивает полиция по делу об убийстве. Это было не объяснение. Это был заученный текст.

– Могу я взглянуть на комнату, где она висела? – спросил я.

Она на мгновение замерла. В ее прозрачных глазах что-то мелькнуло – тень раздражения или беспокойства. Но оно тут же исчезло.

– Если это необходимо для вашего расследования… Пройдемте.

Она повела меня через анфиладу комнат. Гостиная, столовая… Мебель была накрыта белыми чехлами, похожими на саваны. Воздух был спертым. Дом не жил. Он спал летаргическим сном, и наше вторжение было подобно грубому толчку, который не может его разбудить.

Библиотека оказалась огромной комнатой с высокими, до потолка, стеллажами, уставленными тысячами книг в кожаных переплетах. В центре стоял большой стол, покрытый слоем пыли. Единственным источником света было высокое стрельчатое окно, выходившее в заросший сад. В тусклом свете дня пылинки танцевали в воздухе, как крошечные призраки.

– Она висела здесь, – Элоди указала на стену между книжными шкафами. Там, как и в лавке Дюруа, виднелся светлый прямоугольник на потемневших обоях.

Я подошел к стене. Ничего. Просто пустое место. Мой взгляд скользнул по комнате. И зацепился.

В углу, прислоненная к стене лицом внутрь, стояла рама. Пустая, без стекла и без задника. Деревянная, темная, с потрескавшимся от времени золочением.

– Рама осталась у вас? – спросил я как можно небрежнее.

– Да. Месье Дюруа сказал, что она не представляет ценности и только увеличит вес. Он забрал только сам оттиск, аккуратно вынув его.

– Могу я посмотреть?

Она кивнула с видом полного безразличия.

Я подошел и взял раму в руки. Она была тяжелее, чем казалась. Старое, плотное дерево. Я провел пальцами по внутренней стороне, по пазу, где когда-то лежала гравюра и картонный задник. И тут же почувствовал то, что искал.

По краю паза, там, где дерево было скрыто от глаз, шли свежие царапины. Не старые, потемневшие от времени щербины, а новые, светлые, будто их оставил тонкий нож или лезвие, которым поддевали плотно сидящий задник. Кто-то недавно вскрывал эту раму. И делал это не слишком умело, в спешке.

Я поднял глаза на Элоди. Она стояла у окна, и ее силуэт четко вырисовывался на фоне серого неба. Она не смотрела на меня. Она смотрела в сад, на мокрые, голые ветви деревьев. Но я видел, как напряжена ее спина, как неестественно прямо она держит голову.

– Странные царапины, – сказал я тихо, но в гулкой тишине библиотеки мой голос прозвучал как выстрел. – Похоже, кто-то пытался что-то вытащить отсюда. Или, наоборот, спрятать.

Она медленно обернулась. Теперь в ее глазах не было пустоты. В них был лед.

– Должно быть, ее повредили, когда вынимали гравюру, – ее голос стал еще тише, но в нем появилась сталь. – Месье Дюруа был немолодым человеком. Возможно, у него дрожали руки.

Еще одна ложь. Аккуратная, продуманная. Но ложь. Антиквар, профессионал, не стал бы так грубо кромсать старинную раму. Он работал бы специальными инструментами, а не перочинным ножом.

– Да, возможно, – сказал я, ставя раму на место. – Мадемуазель, что было на этой гравюре? Вы сказали, сцена казни. Вы помните детали?

– Я не особо ее разглядывала, инспектор. Как я уже говорила, она не представляла для меня интереса. Просто мрачная картинка из прошлого.

– Из прошлого вашей семьи?

Она застыла. Вопрос повис в пыльном воздухе.

– Возможно. Наша семья… пережила Революцию. Не все ее пережили.

Сказано это было без всякой скорби. Просто констатация исторического факта. Будто речь шла не о ее предках, а о персонажах из учебника.

– И все же, – я не отступал, – вы не можете вспомнить ничего? Лица? Гербы на эшафоте? Имя осужденного?

– Нет, – отрезала она. – Я не помню. А теперь, инспектор, если у вас больше нет вопросов… у меня много дел.

Это был приказ. Вежливый, но не терпящий возражений. Приказ женщины, привыкшей, что ее слово – закон в стенах этого дома.

Я кивнул. Играть в открытую было еще рано. У меня не было ничего, кроме подозрений и нескольких царапин на старом куске дерева.

– Благодарю за уделенное время, мадемуазель. Возможно, мне придется побеспокоить вас еще раз.

– Я всегда в вашем распоряжении, если это поможет найти убийцу бедного месье Дюруа, – произнесла она. Фальшь в ее голосе была такой густой, что ее можно было резать ножом.

Я направился к выходу. Она не провожала меня. Я чувствовал ее ледяной взгляд в спину. У самой двери я остановился и обернулся. Она все так же стояла у окна, неподвижная, как статуя.

– Еще один вопрос, мадемуазель. Вы сказали, вам нужны были деньги на поддержание дома. Продажа одной недорогой гравюры вряд ли могла решить ваши финансовые проблемы.

Она не удостоила меня ответом. Она просто смотрела на меня, и в глубине ее глаз я на мгновение увидел что-то живое. Не страх. Ненависть. Холодную, презрительную ненависть аристократки к плебею, который посмел копаться в ее грязном белье.

Я вышел, не дожидаясь, пока меня проводят. Служанка-старуха материализовалась в холле, словно из воздуха, и молча открыла мне дверь. Когда тяжелая дубовая створка захлопнулась за моей спиной, отсекая меня от мира теней и пыли, я глубоко вздохнул. Воздух на улице, даже сырой и промозглый, показался чистым и свежим.

Я сел в машину и закурил. Дождь все так же стучал по крыше, отбивая монотонный ритм. Я смотрел на окна особняка. Пустые, темные, они хранили свои тайны.

Элоди де Лоррен. Последняя представительница древнего рода. Она была ключом. Я не знал, была ли она соучастницей, жертвой или просто напуганным свидетелем. Но она знала все. Ее холодное спокойствие было броней, но я видел в ней трещины. Царапины на раме были не просто уликой. Это был первый скол на стене молчания, которую она выстроила вокруг себя. В раме что-то было. Что-то гораздо более ценное, чем сама гравюра. Что-то, что Дюруа нашел, а его убийца теперь искал.

И эта холодная, голубоглазая аристократка знала, что это. Она врала мне в лицо с отточенным веками умением держать лицо, когда в душе рушатся стены. Но она не учла одного. Я тоже умел ждать. И я видел слишком много смертей, чтобы меня можно было остановить холодным взглядом или захлопнутой дверью.

Нить, которую я нащупал в антикварной лавке, привела меня сюда. И теперь она была намертво привязана к этому дому, к этой женщине. Я медленно выпустил дым. Он смешался с дождем и туманом. Дело Лотарингской тени только что стало намного личнее. И намного опаснее.

Призраки Комитета спасения

Люк Мартель ждал меня в маленьком бистро на углу улицы Монторгёй, за столиком у запотевшего окна. Он выглядел неуместно в этом прокуренном, пахнущем луковым супом и дешевым вином зале. Слишком молодой, слишком опрятный в своем хорошо сидящем костюме, слишком ясный во взгляде. Он был похож на породистого щенка, случайно забежавшего в стаю портовых псов. Когда я вошел, стряхивая с плаща капли дождя, он вскочил, но я остановил его жестом и сел напротив. На столе перед ним стояла чашка недопитого кофе. Я заказал себе такой же, плеснув в него изрядную порцию кальвадоса. Утро требовало анестезии.

– Ну что, патрон? – спросил Люк, его голос был полон нетерпеливого ожидания. Он всегда называл меня «патрон», и в этом было столько же уважения, сколько и юношеского желания поскорее стать своим. – Как прошла беседа с принцессой?